ГЛАВА
ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
РАБЛЕ
1
Крупнейшим представителем французского гуманизма и одним из величайших французских писателей всех времен является Франсуа Рабле (François Rabelais, 1494—1553). Он родился в окрестностях Шинона (в Турени), в семье зажиточного землевладельца и адвоката. Поступив в молодые годы в монастырь, он вместо богословских трудов с жаром изучал там древних писателей и юридические трактаты.
Покинув при неизвестных нам обстоятельствах монастырь, он занялся изучением медицины и в 1532 г. получил должность врача лионского госпиталя. Вскоре затем Рабле совершил в свите парижского епископа, позже кардинала Жана дю Белле (двоюродного брата поэта Жоашена дю Белле, о котором будет речь ниже), две поездки в Рим, где изучал римские древности и восточные лекарственные травы. После этого Рабле состоял два года на службе у Франциска I, разъезжал по южной Франции, практикуя в качестве врача, получил в Монпелье степень доктора медицины, снова поступил на службу в королевскую канцелярию, еще раз побывал в Риме и по возвращении оттуда получил два прихода, но священнических обязанностей не исполнял. В 1553 г. он умер в Париже.
Ученые труды Рабле, свидетельствуя об обширности его познаний, не представляют все же большого значения. Они сводятся главным образом к комментированным изданиям античных работ по медицине (например, «Афоризмов» Гиппократа) и старых юридических трактатов, сочинениям по археологии и т. п.
Главным произведением Рабле, доставившим ему мировую славу, является роман «Гаргантюа и Пантагрюэль», в котором под покровом шуточного повествования о всяких небылицах он дал необычайно острую и глубокую критику учреждений и обычаев средневековья, противопоставив им систему новой, гуманистической культуры.
Толчком к созданию романа Рабле послужил выход в свет в 1532 г. в Лионе анонимной народной книги «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа». [340]
Успех этой книги, в которой остроумно пародировались средневековые рыцарские романы (в ней изображались всякого рода причудливые приключения с участием короля Артура, «гогов и магогов» и т. п.), навел Рабле на мысль использовать эту форму для подачи в ней более глубокого содержания.
И в том же 1532 г. он выпустил в качестве ее продолжения книгу «Страшные и ужасающие деяния и подвиги преславного Пантагрюэля, короля дипсодов, сына великого великана Гаргантюа». Произведение это, подписанное псевдонимом Алькофрибас Назье (Alcofribas Nasier — анаграмма имени François Rabelais) и составившее затем вторую книгу всего романа, выдержало в короткий срок ряд изданий и даже вызвало несколько подделок. В этой книге Рабле еще близко придерживается подсказанной ему народной книгой схемы средневековых романов (детство героя, юношеские странствия и подвиги и т. п.), из которых он почерпнул многие образы и сюжетные мотивы. Наряду с самим Пантагрюэлем выдвигается другой центральный герой эпопеи — неразлучный спутник Пантагрюэля Панург. Шуточный элемент в этой книге еще преобладает над серьезным. Однако кое в чем уже проявляются гуманистические тененции: таковы многочисленные отголоски древности, насмешки над схоластической «ученостью» докторов Сорбонны (еще усиленные в последующих изданиях), особенно же — замечательное письмо Гаргантюа к сыну (глава VIII), являющееся апологией наук и универсальной образованности.
Ободренный успехом своего замысла, Рабле в 1534 г. выпустил под тем же псевдонимом начало истории, долженствовавшее заменить собой народную книгу, под заглавием «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля», которое составило первую книгу всего романа. Из своего источника Рабле заимствовал лишь очень немногие мотивы (исполинские размеры Гаргантюа и его родителей, поездку его на гигантской кобыле, похищение колоколов собора Нотр-Дам), все же остальное — плод его собственного творчества. Фантастика уступила место гротескным и нередко гиперболическим, но по существу реальным образам, и шуточная форма изложения прикрыла очень глубокие мысли. [341]
де Брагмардо, упрашивающего Гаргантюа вернуть похищенные им колокола, ― великолепная пародия на пустозвонную риторику сорбоннистов. Далее следует описание вторжения и завоевательных планов Пикрохола — блестящая сатира на феодальные войны и на королей феодального типа. На фоне войны появляется фигура «монаха-мирянина», брата Жана,— олицетворение физического и нравственного здоровья, грубоватой жизнерадостности, освободившейся от средневековых пут человеческой природы. Заканчивается книга описанием основанного по плану брата Жана Телемского аббатства, этого средоточия разумных, культурных наслаждений и абсолютной свободы личности.
«Третья книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля» вышла в свет после большого перерыва, в 1546 г., с обозначением подлинного имени автора. Она существенно отличается от двух предыдущих книг. К этому времени политика Франциска I резко изменилась. Восторжествовала реакция; участились казни кальвинистов и свободомыслящих; цензура свирепствовала. Сатира Рабле в «Третьей книге» стала по необходимости более сдержанной и прикрытой. Уже в переиздании в 1542 г. двух первых книг он смягчил выпады против сорбоннистов и упразднил места, выражавшие сочувствие кальвинизму, что, однако, не спасло издание от запрещения его богословским факультетом Парижа, точно так же как. в 1547 г. им были осуждены переизданные вместе в 1546 г. три книги романа.
«Третья книга» открывается картиной мирной и гуманной колонизации покоренной Пантагрюэлем страны дипсодов (т. е. «жаждущих») ― картиной, явно задуманной как антитеза хищнической колониальной политике эпохи. За этим следует эпизод мотовства Панурга, истратившего «меньше чем в две недели доход от своих владений на три года вперед». Но дальше всякие происшествия прекращаются, и книга заполняется беседами и рассуждениями, в которых Рабле проявляет свою ученость в области ботаники, медицины, юриспруденции и т. п.
Поводом к этому служит то, что Панург никак не может решить, жениться ему или нет (так как он ужасно боится «рогов»), и у всех спрашивает совета.
Отсюда — показ длинной серии гротескных персонажей, к которым он обращается: «философы» разных толков, не способные вымолвить разумное слово. Это судья Бридуа, решающий все тяжбы бросанием игральных костей, и т. п.
«пантагрюэлизма», который для Рабле,― во многом разочаровавшегося и сделавшегося теперь более умеренным,― равнозначен внутреннему спокойствию и некоторому равнодушию ко всему происходящему вокруг него.
Первая краткая редакция «Четвертой книги героических деяний и речений Пантагрюэля», вышедшая в 1548 г. (снова под собственным именем Рабле), также носит по указанным причинам сдержанный в идейном отношении характер. [342]
В ней Рабле возвращается к буффонному стилю повествования второй книги, как бы стремясь выдать ее за невинную юмористику. Но четыре года спустя, почувствовав себя в безопасности под покровительством кардинала дю Белле, Рабле выпустил в Париже расширенное издание этой книги, где дал волю своему негодованию против новой королевской политики, поощрявшей религиозный фанатизм, и придал своей сатире исключительно резкий характер.
Фабульная канва книги — рассказ о плавании Панурга и его спутников (в том числе и самого Пантагрюэля) к помещаемому Рабле в Китае оракулу Божественной бутылки, который должен разрешить мучащие Панурга сомнения. Все это путешествие представляет собой смесь точных географических данных (отражающих всеобщий интерес к дальним плаваниям в эту эпоху колониальной экспансии) с причудливой фантастикой, имеющей обычно аллегорико-сатирический смысл. Путники посещают поочередно остров Прокурации, населенный кляузниками и сутягами, остров Каремпренан («соблюдающих католический пост») и соседний, населенный врагами их, Колбасами; острова Папефигов («показывающих папе фигу». т. е. кальвинистов) и Папиманов («приверженцев папы»); остров, где царит мессер Гастер (господин Желудок), «первый в мире магистр искусств», которому приносят обильные жертвы съестными припасами, и т. п.
Через девять лет после смерти Рабле была издана под его именем книга, озаглавленная «Звонкий остров», а еще через два года (1564) под его же именем — полная «Пятая книга», началом которой является «Звонкий остров». По всей вероятности, это черновой набросок Рабле, обработанный и приготовленный к печати кем-нибудь из его учеников или друзей.
весь мир,― клирцы, инокцы, епископцы, аббатцы и т. п. (католическая церковь). Далее, остров Пушистых котов с их эрцгерцогом Цапцарапом (судейские): они «питаются маленькими детьми», и «когти у них такие крепкие, длинные и острые, что никто, будучи схвачен ими, уже не вырвется».
Затем царство Квинтэссенции (схоластики), которое кормится только «абстракциями, категориями, мечтаниями, шарадами» и лечит больных песнями. Наконец, путники прибывают к оракулу Божественной бутылки, которая в качестве ответа Панургу, изрекает «тринк», т. е. «пей», что может быть истолковано по-разному: натуры более низменные, вроде Панурга, понимают это лишь как призыв к выпивке, но из аллегорического комментария жрицы святилища должно вытекать, что это - приглашение пить из «родника мудрости».
Источники идей, сюжетного замысла и стиля романа-эпопеи Рабле разнообразны. Помимо народной книги о великане Гаргантюа, ему послужила образцом богатая гротескно-сатирическая поэзия, развившаяся незадолго перед тем в Италии. Уже Морганте и его спутник Маргутте в поэме Луиджи Пульчи предвосхищают во многих отношениях образы великанов Рабле. Но еще ближе к Рабле, несомненно, повлиявший на него Теофило Фоленго, автор поэмы «Бальдус» (1517). Эта поэма при всем ее внешне шутовском характере содержала в себе острую сатиру не только на рыцарские романы, но и на нравы своего времени, в частности на жизнь монахов, ученых педантов и т. п. [343] [344 ― илл.]
Помимо сходства общего тона, целый ряд отдельных образов и эпизодов непосредственно перешел отсюда в роман Рабле. Однако главным источником Рабле явилось народное творчество — живая фольклорная традиция, пропитывающая весь его роман, а также те произведения французской средневековой литературы предшествующих двух-трех веков, в которых народное начало проявилось с наибольшей силой. Рабле почерпнул немало мотивов и сатирических черт своего романа из фаблио, фарсов, второй части «Романа о Розе», из Вийона, которого он хорошо знал, но еще больше — из обрядово-песенной образности, из народных повестушек, анекдотов, пословиц и прибауток своего времени.
Элементы стихийного протеста против отдельных сторон феодализма, содержавшиеся во всех этих прямых или косвенных источниках, были подняты Рабле на уровень сознательной, систематической критики феодального строя и мировоззрения, которым он противопоставил продуманную и целостную систему нового, гуманистического миропонимания. Большую помощь оказало ему в этом глубокое знакомство с античной наукой и философией, где Рабле нашел много созвучного, послужившего ему образцом. При отсутствии прямых сюжетных заимствований из древних авторов роман Рабле насыщен серьезными или полушуточными (в стиле всего романа) цитатами из них, намеками, параллелями, примерами, почерпнутыми из античности. Все это образует существенный слой романа, который окрашивает его в целом. Из античности в значительной степени ведет начало пронизывающий его идеал гармонического равновесия душевных и физических сил, внутренне свободное, жизнерадостное, материальное отношение к жизни, народный по тону, очень смелый и вместе с тем тонкий юмор, похожий на аристофановский.
«Гаргантюа и Пантагрюэля», сводящаяся к свободному чередованию эпизодов и образов, близка композиции «Романа о Лисе», «Романа о Розе» или «Большого завещания» Вийона. Народно-средневековый характер имеет стихия гротеска, наполняющая роман. Однако эти моменты получают у Рабле новый смысл и новое назначение. Хаотическая форма его повествования отражает как бы выход человека Ренессанса на исследование действительности, предстающей ему во множестве аспектов, раскрывающейся с самых различных сторон в зависимости от случайных, не подлежащих учету обстоятельств. Характерна в этом отношении тема III—V книг — консультации Панурга с целым рядом советчиков по тревожащему его вопросу и затем плавание по неведомым морям и островам. Здесь сказывается типичное для Ренессанса ощущение безграничности мира и таящихся в нем сил и возможностей.
Язык Рабле — причудливый, полный синонимических повторов, нагромождений, идиомов, народных пословиц и речений — также имеет своей задачей передать все богатство оттенков, свойственное ренессансному материально-чувственному восприятию мира, освобожденному от всех пут и ограничений средневекового мировоззрения. [345]
Однако наряду с этим бурным потоком тонов и красок можно наблюдать в стиле Рабле огромную языковую культуру, использование всех грамматических средств, включение большого запаса научных и технических терминов, латинских или греческих слов и выражений. Замечательна та свобода, с которой Рабле сочетает, в отношении как идейного содержания, так и языка, народные элементы и культурное наследие античности.
мыслей, положенных в основу романа. С другой стороны, она же маскирует эти мысли, смягчая их выражение, служит для книги щитом против нападок цензуры. В средние века обличье шутовства делало возможными очень смелые высказывания, и профессиональным шутам разрешалось говорить, паясничая, то, что считалось недопустимым в устах кого-либо другого.
На это назначение своей забавной манеры повествования Рабле указывает сам в предисловии. Он сравнивает свой роман с античными ларчиками, украшенными всякими «веселыми и потешными изображениями», а внутри таящими «тонкие снадобья», и предлагает «после тщательного чтения и зрелого размышления разломать кость и высосать оттуда мозговую субстанцию».
Многие из них являются просто выражением той ренессансной жизнерадостности, которая переполняет роман, особенно в двух его первых книгах. Такая двойная функция смеха у Рабле иллюстрируется тем, как он обыгрывает постоянно встречающийся у него мотив вина. С одной стороны, вино в прямом, материальном смысле для него — источник веселья, радости жизни. С другой стороны, в переносном смысле, оно — источник мудрости, знания, и «пить» — значит черпать из этого источника. Так, призыв выпить в предисловии к роману и картина охраны братом Жаном родных виноградников от воинов Пикрохола перекликаются с возвышенным толкованием оракула Божественной бутылки в финале романа.
Частный случай гротеска Рабле — исполинские размеры Гаргантюа и всего его рода в первых двух книгах (начиная с третьей Пантагрюэль приобретает обычное человеческое обличье). Черту эту Рабле перенял из народной книги, но опять-таки она получила у него новое и притом сложное осмысление. Прежде всего — это гиперболизированное выражение природных, стихийных влечений человеческой натуры, освобожденных от гнета средневековых аскетических норм, напоминающее тот разгул плоти, который несколько позже появится на картинах фламандских мастеров. Но в то же время здесь проступает замысел показать постепенное приобщение к культуре первобытных существ, не отравленных никакими предрассудками, этих природных сил в человеческом образе, какими являются великаны Рабле. [346]
2
За двадцать лет, в течение которых Рабле писал свой роман, его взгляды и оценки менялись в зависимости от перемен, происходивших вокруг него в политической и умственной жизни Франции. Отсюда — отсутствие в романе полного единства, особенно заметное при переходе от второй книги к дальнейшим. Все больше к прежнему смелому оптимизму примешиваются нотки разочарования и чувство горечи, вызываемые картиной крушения прежних надежд. Однако, несмотря на эволюцию во взглядах и настроениях, своим основным идеям Рабле остался верен на протяжении всего романа. Рабле дает им в своем произведении самое боевое выражение. Он — натура активная, воинствующая. Его перо — его оружие. Он говорит: «Мало чести тем, кто употребляет в дело только глаза и, подобно лодырям, бережет свои силы, почесывая голову и зевая по сторонам». Из всех мужей древности величайшие в его глазах и наиболее им любимые — Демосфен, Аристофан и Эпиктет, три борца.
Рабле начинает с мажорных тонов. Он прославляет наступивший расцвет наук и просвещения.
Время, когда он воспитывался, пишет Гаргантюа своему сыну, «тогда было не такое благоприятное для процветания наук, как ныне... То было темное время, тогда еще чувствовалось пагубное и зловредное влияние готов, истреблявших всю изящную словесность. Однако по милости Божией, с наук на моих глазах сняли запрет, они окружены почетом...» (книга II, глава VIII). Этот новый, гуманистический идеал Рабле утопически изобразил в картине Телемского аббатства, этого идиллического содружества интеллигентов, которые работают лишь над усовершенствованием нравственной природы человека и свободны от труда в унижающих человека условиях. Телемское аббатство не знает правил, стесняющих гармоническое развитие личности, здесь нет места для «нищих духом», порочных и убогих, здесь царство красоты, молодости, радости жизни. Телемиты вольны вступать в брак, пользоваться благами богатства и свободы, они чтят науки и искусства, между ними нет таких, кто не умел бы «читать, писать, играть на музыкальных инструментах, говорить на пяти-шести языках и на каждом языке писать как стихами, так и обыкновенной речью».
Бруни, Бюде, Эразма Роттердамского, ярче всего выражены в картине воспитания Гаргантюа, у которого было последовательно два учителя. Первый, педант Тубал Олоферн, знал лишь один метод обучения — зубрежку. Гаргантюа за 5 лет и 3 месяца выучил азбуку так хорошо, что «мог говорить ее наизусть в обратном порядке». Таким же способом им усваивались и другие книги. [347]
Но отец его, заметив, что от таких занятий мальчик «не извлекает для себя никакой пользы и, что хуже всего, только глупеет», пригласил к нему другого учителя, по имени Понократ (имя, составленное из греческих слов и означающее «власть труда»). Этот последний позаботился о том, чтобы мальчик не столько заучивал, сколько осмысленно усваивал знания, чтобы ученье было для него не обузой, а интересным и приятным умственным развлечением, чтобы знания были тесно связаны с практической жизнью. Во время утренних и вечерних прогулок Понократ объяснял мальчику устройство неба, восход солнца, показывал ему звезды. За обедом он сообщал ему сведения о тех злаках и животных, которые употребляются в пищу. Арифметике он обучал его также и во время карточной игры. Чередуя занятия с отдыхом, Понократ знакомил Гаргантюа с ремеслами, обучал его игре на разных инструментах, уделял должное внимание и физическим упражнениям — верховой езде, плаванию, фехтованию. Воспитанный таким образом, Гаргантюа становится добрым и разумным правителем. Он заботится о благе своих подданных, поощряет книгопечатание, приветствует изучение древности. Гаргантюа сам заявляет: «Государства будут счастливы тогда, когда короли будут философами или философы королями».
Не менее выразительно изображение у Рабле феодальных войн. Король Пикрохол, сосед Грангузье, отца Гаргантюа, много лет живший с ним в мире, вдруг пошел на него войной за то, что подданные Грангузье, жившие около границы, силой отняли несколько лепешек у подданных Пикрохола, не желавших из упрямства продать их. И хотя деньги за лепешки были все же уплачены и Грангузье готов был лепешки вернуть, Пикрохол, подстрекаемый своими полководцами, начал войну. Но им уже мало владений Грангузье: на военном совете они строят планы завоевания чуть ли не всего мира. Сначала они разгромят Грангузье и заберут «у этого мужлана кучу денег, — у мужлана, говорим мы, потому что у благородного государя никогда не бывает ни гроша». Затем они захватят Испанию, которая сразу сдастся: «это известные ротозеи!». Такая же участь постигнет всю Европу, северную Африку, Малую Азию. Но благородное воинство Пикрохола разбивает себе нос уже в винограднике брата Жана, попотчевавшего врагов своей дубинкой.
Все же они успели изрядно пограбить, ибо «ничто не оказалось для них ни чересчур горячим, ни слишком холодным».
Пустословие и шарлатанство схоластиков осмеиваются у Рабле во всех формах и аспектах — в смехотворной речи магистра Ианотуса де Брагмардо, умоляющего Гаргантюа вернуть похищенные им колокола, в описании философского диспута, который вел Панург с приезжим англичанином, объясняясь исключительно жестами, в изображении царства Квинтэссенции и т. п.
человеческой личности от всяких уз, стихийный материализм и антифеодальные тенденции. [348]
Если в своей педагогической системе Рабле выдвигает принцип равномерного гармонического развития душевных и физических свойств человека, то все же именно последние он считает первичными. Земля, плоть, материя для него — основа всего сущего. Мотивы всех поступков, все человеческие движения изображаются им прежде всего как физиологические рефлексы. Это восстание (в элементарных его проявлениях еще грубое, «непросвещенное») так долго угнетаемой плоти сочувственно закрепляется Рабле в образе брата Жана. Ключ ко всякой науке и ко всякой морали для Рабле — возвращение к природе. Все, что является отклонением от нее, плохо (см. знаменитое противопоставление Физиса Антифизии, книга IV, глава XXXII). Реабилитация плоти — задача столь важная для Рабле, что он сознательно заостряет ее, беря иногда нарочито грубый и циничный тон. Во всем романе его мы не находим иного понимания любви между полами, кроме как простой физиологической потребности. Отсюда — смелость выражений у Рабле, многочисленные пищеварительные и «анатомические» подробности и пр.
Однако утверждение первенства физического начала в человеке отнюдь не означает у Рабле высшей оценки его. В конечном счете Рабле требовал подчинения телесного начала интеллектуальному и моральному, и картина невоздержанности в пище и питье часто носит у него сатирический характер. Начиная с третьей книги, все сильнее звучит у Рабле требование умеренности.
3
Красной нитью через весь роман (особенно в двух первых книгах) проходит вера в благость природы, в естественную «доброту» человека. Все естественные влечения, по мысли Рабле, законны, и, если их не насиловать, они приведут лишь к действиям разумным и моральным. Рабле убежден в том, что «люди, свободные, благородные и воспитанные, от природы наделены склонностью к добродетели и отвращением к пороку».
Про телемитов он сообщает: «Вся их жизнь была подчинена не законам, не уставам и не правилам, а их собственной доброй воле и хотению. Вставали они когда вздумается, пили, ели, трудились, спали когда заблагорассудится; никто не будил их, никто не неволил...». «Благодаря свободе у телемитов возникло похвальное стремление делать всем то, чего, по-видимому, хотелось кому-нибудь одному». «Их устав состоял только из одного правила: делай что хочешь». Эта светлая жизнерадостность, не исчезая вполне, окрашивается, однако, начиная с третьей книги, некоторой меланхолией и горечью. Черты эти заметны уже в изложенной в конце этой книги философии «пантагрюэлизма», который Рабле определяет, как «веселое расположение духа, презирающего случайности судьбы» и как искусство «жить, ничем не смущаясь и не возмущаясь». Доктрина эта, будучи своеобразным соединением эпикуреизма и стоицизма, с одной стороны, содержит в зародыше материалистический эпикуреизм, развитый позднее, в XVII в., Гассенди, а с другой стороны, является первым проявлением кризиса гуманизма и предвосхищает скептицизм Монтеня. [349]
«естественной нравственности» человека, не нуждающейся в религиозном обосновании. Но и вообще в его понимании мира для религии нет места. Не доходя до полного атеизма, Рабле практически исключает «Бога», во всяком случае какую-либо религиозную догматику.
Все, что связано с практикой католицизма, подвергается у Рабле жестокому осмеянию. Он ненавидит (подобно Эразму) богословов, глумится над римской церковью и папой, над всякой мистикой. Для Рабле нет ничего ненавистнее монахов. По его мнению, «монашество происходит от праздности высших классов, которые таким путем избавляются от лишних ртов, и от невежества и бедности народа, который безделье предпочитает труду». Рабле сравнивает монахов с обезьянами, которые «всюду гадят и все портят, за что и получают от всех насмешки да колотушки». Когда Гаргантюа мучит бессонница, брат Жан дает ему мудрый совет; «Я никогда так хорошо не сплю, как во время проповеди или же на молитве. Я вас прошу: давайте вместе начнем Семипсалмие, и вы сей же час заснете, уверяю вас!»
Иногда антиклерикальные мотивы перерастают у Рабле в антирелигиозные выпады. Рассказав о чудесном рождении Гаргантюа, появившегося на свет через ухо матери, Рабле восклицает: «Почему бы и вам не поверить? Потому, скажете вы, что здесь отсутствует даже видимость правды? Я же вам скажу, что по этой самой причине вы и должны мне верить, верить слепо, ибо сорбоннисты прямо утверждают, что вера и есть обличение вещей невидимых... Нет уж, пожалуйста, не обморочивайте себя праздными мыслями. Ведь для бога нет ничего невозможного, и если бы он только захотел, то все женщины производили бы на свет детей через уши». И далее следует ряд юмористических примеров чудесных рождений из античной мифологии с комической заключительной ссылкой на «Естественную историю» Плиния. Насмешка над мифом о «непорочном зачатии» Христа здесь несомненна.
При враждебности Рабле всякой религиозной догме он не имел никаких оснований относиться к кальвинизму лучше, чем к католичеству. Уничтожая в издании 1542 г. места, где раньше у него проскальзывали симпатии к кальвинизму, Рабле не погрешил этим против своих более созревших к тому времени взглядов. Вероисповедная распря была ему безразлична, ибо фанатики-«папефиги» в его глазах вполне стоили фанатиков-«папиманов». Кальвин имел причины вторить сорбоннистам в своем осуждении Рабле, который, но его словам, не верил ни в бога, ни в ад, ни в бессмертие души. Действительно, не порывая официально с религией, Рабле давал христианству столь же «широкое» толкование, как и Эразм, приравнивая евангельские легенды к античным мифам и считая те и другие лишь символами. [350]
Рассказав легенду о смерти Великого Пана, Пантагрюэль заключает: «Я же склонен отнести эти слова к великому спасителю верных... ибо он — наше Всё: всё, что мы собой представляем, чем мы живем, все, что имеем, все, на что надеемся — это он, все в нем, от него и через него». Здесь Рабле предельно раскрывает свою мысль: его представление о божестве имеет пантеистический или деистический характер.
генеалогии Гаргантюа он замечает: «Дай бог, чтоб каждому была столь же доподлинно известна его родословная от Ноева ковчега и до наших дней! Я полагаю, что многие из нынешних императоров, королей, герцогов, князей и пап произошли от каких-нибудь мелких торговцев реликвиями или же корзинщиков, и, наоборот, немало жалких и убогих побирушек из богаделен являются прямыми потомками великих королей и императоров». С наибольшей охотой и мастерством Рабле изображает толпу, плебейскую среду, выходцев из низов общества.
Напротив, не считая своих сказочных и очень мало «царственных» добрых королей, он почти не выводит представителей господствующих классов, а если и выводит, то в остро сатирическом плане, награждая их выразительными, не всегда удобопроизносимыми именами: граф Буян, герцог де Шваль, военачальник Молокосос, граф Улепет и т. д.
Отношение Рабле к различным классам проявляется в гротескном описании «того света», которое дает побывавший там Эпистемон: цари и великие мира сего выполняют самые унизительные обязанности, между тем как скромные ремесленники и бедняки занимают первые места.
В романе Рабле особенно выделяются три образа. Первый из них — образ доброго короля в его трех вариантах, по существу мало отличающихся друг от друга: Грангузье, Гаргантюа, Пантарюэль. В нем Рабле воплотил свой утопический идеал доброго и разумного правителя. Содержание этого образа ярко выражено в письме, написанном Грангузье сыну, когда в его страну вторгся Пикрохол. «Я же не разжигать намерен,— пишет он,— но умиротворять, не нападать, но обороняться, не завоевывать, но защищать моих верных подданных и наследственные мои владения». Он заботится не о славе, а о благе своих подданных, ибо хороший король «больше верит в живую людскую благодарность, вызванную щедротами, нежели в немые надписи на арках и пирамидах». Этот образ лишь отчасти отражает выдвинутый эпохою тип абсолютного монарха. Подобно последнему, короли-великаны Рабле обладают полнотой государственной власти, отстраняя от нее аристократов-феодалов. Разница, однако, заключается в том, что короли Рабле в сущности никак не управляют своим народом, предоставляя ему свободно развиваться и благоденствовать. До известной степени на этот идеализированный образ короля могла повлиять «просветительная» политика Франциска I и те надежды, которые до середины 1530-х годов возлагали на этого короля гуманисты. Но после наступившей реакции образ Пантагрюэля как короля тускнеет; в последних книгах он почти не показан правителем, а только путешественником и мыслителем, воплощающим философию «пантагрюэлизма». Вскоре Панург оттесняет его окончательно на задний план. [351]
Второй по своей значительности характер в романе — Панург. Это веселый авантюрист и остроумный насмешник, занятнейший собеседник и собутыльник, фантазер и хвастун.
«знавший шестьдесят три способа добывания денег, из которых самым честным и самым обычным была кража исподтишка». Этот кутила и мот, который «поедал свой хлеб на корню», представляет собой общественный тип, весьма характерный для эпохи первоначального накопления. Принесенное Возрождением освобождение человеческого ума от старых предрассудков лишь в немногих случаях сочеталось с высоким моральным сознанием. Обычно в этот век хищничества и авантюризма оно приводило к безудержному разгулу анархических и эгоистических инстинктов, лишившихся всякого сдерживающего начала. Отсюда — то разрушение всех феодальных, патриархальных, идиллических связей и господство «голого интереса, бессердечного чистогана», о которых говорит Маркс в «Манифесте Коммунистической партии». В частности, это было заметно в той обширной группе деклассированных интеллигентов, всякого рода отщепенцев и изгоев общества, которая возникла в результате общественных и экономических сдвигов. Таков Панург, соединивший в себе, подобно шекспировскому Фальстафу, другому варианту того же типа, острый ум, разоблачающий все предрассудки, с абсолютной моральной беспринципностью. Ярче всего это соединение проявляется в замечательной речи Панурга о долгах (книга III, глава III), где он доказывает, что мир распался бы, не будь в организме животных, в кругу небесных светил и т. п.,— словом, во всей природе,— взаимных обязательств и одолжений. Эта глубокая, хотя и облеченная в шутливую форму, мысль служит в истолковании ее Панургом лишь целям реабилитации безделья и мотовства.
но всегда, по существу, добродушный — воплощение народной мощи, народного здравого смысла и нравственной правды. Рабле нисколько не идеализирует и не приукрашивает народ. Брат Жан для него — отнюдь не совершенный тип человека. Он грубоват и неотесан. У него примитивные вкусы и потребности; ему далеко до умственной тонкости Панурга и особенно до морально-философской просвещенности Пантагрюэля. Но Рабле открывает в брате Жане огромные возможности дальнейшего развития. После своего подвига в винограднике он становится постоянным спутником и советчиком Пантагрюэля. Брат Жан — самая надежная опора нации и государства. Именно ему принадлежит замысел создания Телемского аббатства, и это основание твердыни просвещения и радости жизни, прекрасной обители, доступной для всех, кто достоин ее, является лучшим реваншем со стороны брата Жана и ему подобных, которые сами были лишены и просвещения, и высших благ жизни. [352]
Своим романом Рабле чрезвычайно расширил и углубил доступные в ту пору формы художественного реализма. «Гаргантюа и Пантагрюэль» — самое демократическое и острое по мысли произведение французского Возрождения.
Рабле — большой художник слова, один из величайших мастеров описаний, живого диалога, портретирования. Он очень много сделал для развития французского языка. Как гуманист, он вносил в него множество античных элементов; однако, предвосхищая теории «Плеяды», Рабле проповедовал в этом отношении умеренность и в эпизоде с «лимузинским школяром» жестоко расправился с «обдирателями латыни», коверкавшими французский язык. С другой стороны, Рабле весьма обогатил французский язык элементами народной речи и областными словами и выражениями, в особенности, конечно, туренскими.
Рабле не создал литературной школы и почти не имел прямых подражателей, но влияние его на последующую литературу огромно. Из крупных французских писателей, на которых гротескный и гуманистический юмор Рабле оказал заметное воздействие, можно назвать Мольера (воспроизведшего мотивы Рабле в нескольких своих пьесах) и Лафонтена (стихотворные «Сказки»). Следует назвать имена Лесажа, Вольтера (например, «Кандид»), Бальзака («Озорные рассказы» которого стилистически — прямое подражание Рабле). Из новейших писателей — А. Франса (некоторые рассказы) и Р. Роллана («Кола Брюньон»), За пределами Франции влияние Рабле всего заметнее в произведениях Свифта и Жан-Поля Рихтера.