ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
САТИРА И ДИДАКТИКА
1
XIII век для большинства стран Западной Европы знаменует вершину развития средневековой культуры. Во всех областях политической, общественной и умственной жизни наблюдается интенсивное движение. Основной причиной этого расцвета является быстрый рост производительных сил и обусловленный им подъем городов-коммун. Хотя, по указанию Энгельса, «союз королевской власти и бюргерства ведет свое начало с X века» 1, все же королевская политика в этом отношении лишь с XIII в. становится вполне твердой и последовательной. В эту пору начинается сосредоточение значительных богатств в руках буржуазии. Ремесло в городах получает законченную цеховую организацию. Развивается внешняя торговля, и крупнейшие ярмарки (особенно во Франции и некоторых областях Германии) приобретают международное значение. Усиливается также и военная мощь городов, крепости которых были «гораздо более мощные, чем дворянские замки, так как взять их можно было только с помощью значительного войска»2
Опираясь на города, королевская власть стремится обуздать крупных феодалов. При этом, однако, она нисколько не посягает на интересы рыцарства в целом, которое остается господствующим классом. С другой стороны, в связи с начинающейся ликвидацией натурального хозяйства и развитием товарно-денежных отношений во многих странах возникает известный контакт между мелким и средним рыцарством и городами наподобие того, как на юге Франции это имело место уже в самом начале XII в. [141] Среди этих общественных групп, выдвигающихся теперь на первый план, усиливается стремление к законности и порядку, наблюдается укрепление светского мировоззрения.
Ярким выражением этих новых тенденций является огромный сдвиг в тогдашней философии и науке. Правда, та и другая продолжают еще оставаться «служанками богословия». Больше того, именно в XIII в. папство производит полную мобилизацию сил в целях насаждения «правоверия». Полчища доминиканцев, специализирующихся на борьбе с ересями, и францисканцев наводняют Италию, Францию, Германию, захватывая почти все университетские кафедры. Однако схоластика, достигающая в XIII в. высокого развития, выполняет также известную прогрессивную роль, оказываясь примитивной формой рационализма. Позиции рационализма еще более укрепляются знакомством, через арабское посредство, с философией Аристотеля, которую церковь при всем своем недоверии к ней оказывается все же вынужденной включить в систему школьного обучения.
Отношение между верой и разумом изменяется: вместо прямолинейного подчинения разума вере религиозно-философская мысль стремится уже к более глубокому согласованию их между собой. Эту задачу выполняет итальянский доминиканец Фома Аквинский (1226—1274), который в своей «Сумме богословия» пытался примирить все рациональное знание, унаследованное от древних, с христианским учением. Другие шли в этом направлении еще дальше. Если немецкий доминиканец Альберт Великий (1193 — 1280), учитель Фомы Аквинского, пользовавшийся репутацией величайшего натуралиста своего времени, все же лишь собирал и популяризировал добытое античной наукой, то английский монах-францисканец Роджер Бэкон (1214—1294) становится на путь эмпирического естествознания. Он ищет новых путей, штудируя арабские рукописи, производит самостоятельные опыты, мечтает о создании телескопа, об изобретении летательной машины.
Вслед за двумя старейшими университетами — Болонским и Парижским — в XIII в. возникает ряд других (в Салерно, Монпелье, Оксфорде и др.), где как предмет обучения римское право и медицина соперничают с богословием. Появляются первые ростки рациональной медицины, борющейся с богословским суеверием и знахарством. Возникает, столь необходимое для самоуправления городов и для деловых отношений, целое сословие легистов, воспитанных уже не на исполненном предрассудков и произвола каноническом (церковном) праве, порожденном господствующими нормами феодального общества, а на возрожденном римском праве, которое в своих требованиях формальной справедливости и равенства перед законом служило обоснованием для зарождавшихся в недрах этого общества новых, ранне-буржуазных отношений, отличаясь в то же время от средневекового законодательства своим чисто светским характером и строго логической формой. [142]
новая, городская литература. Ее поэтика, диаметрально противоположная поэтике куртуазно-рыцарской поэзии, характеризуется торжеством здравого смысла и трезвой рассудительности, склонностью к изображению обыденной жизни, нередко даже в ее низменных и уродливых проявлениях, к гротескной игре красок и образов, взятых из жизни всех без исключения слоев общества, в частности — крестьянства и городских низов. Все то, что в рыцарской литературе затушевывается, здесь вырывается наружу с вызывающей откровенностью. В то же время городской литературе чрезвычайно свойственно стремление к дидактизму, сатире и назидательности, соответствующим деловому, критическому складу ума горожан.
Нельзя, однако, сказать, чтобы городская литература была вполне чужда и враждебна воззрениям рыцарства. Поскольку ремесленно-цеховые и торговые города в большинстве стран были до конца XV в. лишь звеньями феодального строя, на протяжении всего этого периода городская литература лишь в исключительных случаях выступала против феодальной системы, взятой в целом, ограничиваясь обычно критикой тех или других ее частностей. Эта критика изнутри, в основном с позиций того же самого феодального мировоззрения, нередко носит смягченный, скорее шутливый, нежели сатирический характер. В силу этого городская литература не часто подымается до раскрытия самых существенных противоречий действительности.
В то же время значительные слои самого рыцарства в обстановке новых общественно-экономических отношений отказываются от исключительности своих куртуазных идеалов и проявляют большую восприимчивость к деловой и прозаической стороне жизни. На этой почве возникает некоторая общность литературных интересов рыцарей и горожан, позволяющая многим писателям XIII — XIV вв. адресовать свои произведения одновременно тем и другим.
Еще существеннее то, что, несмотря на некоторую связь городской литературы с литературой рыцарской, основу ее образует народное творчество. Не говоря уже о постоянной связи горожан с крестьянством, с которым они нередко объединяются в борьбе против феодалов, проводником и носителем народного начала в городской литературе является основная масса городского населения — цеховые ученики и подмастерья, поденщики, городская беднота, настроенная враждебно по отношению к патрициату — зажиточным мастерам и крупным торговцам, тяготеющим к рыцарству и высшему духовенству. Самые яркие сюжеты и образы, которые встречаются в городской литературе, восходят к фольклору, и наиболее острую и выразительную художественную сатиру мы находим в произведениях, имеющих народные корни. [143]
Однако народное творчество проступает здесь почти всегда в соединении с другими, нередко книжными или специфически городскими элементами.
краткие стихотворные рассказы бытового содержания, большие сатирические и аллегорические романы, богатая и разнообразная дидактическая литература. Новшеством является создание художественной прозы, причем, однако, первые образцы ее (историография и прозаические переложения рыцарских романов), хотя и возникли в обстановке развивающихся городов, не принадлежат к специфической городской литературе.
Соответственно изменяется и стиль. Поэты сплошь и рядом стараются копировать действительность, выписывая все доступные их наблюдательности бытовые подробности, не избегая грубых моментов, относящихся к голой физиологии. В противоположность изысканности и изяществу рыцарской поэзии, стиль здесь максимально приближается к бытовой речи, и в языке появляется множество слов и выражений ремесленного, народного, даже жаргонного происхождения.
Описанный выше общественный процесс совершился раньше и полнее всего во Франции. Соответственно этому в области городской литературы, так же как и в области литературы рыцарской, Франции принадлежит ведущая роль. Именно здесь возникли наиболее яркие и значительные образцы городских жанров, оказавшие немалое влияние на литературное творчество других стран, развившееся на сходной основе, хотя и с некоторым запозданием.
2
Одним из излюбленных жанров городской литературы являются во Франции фаблио — небольшие стихотворные рассказы о забавных или нелепых происшествиях из обыденной жизни, долженствующих вызвать смех. Но характер смеха в фаблио бывает очень различным.
Простейший вид их сводится к анекдоту или чистой юмористике, основанной на случайно возникшей комической ситуации, игре слов и т. п. Таким фаблио чужда какая-либо социальная мысль или сатирическое содержание: они вполне подобны шутовству раешника, и единственная их цель — грубоватый, но здоровый смех, доставляющий отдых и развлечение.
присущих горожанину, нежели рыцарю — сметливости, расчетливости, ловкости рук и ума. Особенно типично фаблио «Крестьянин-лекарь», послужившее источником для мольеровского «Лекарь по неволе». [144]
Одному крестьянину, которому было приказано вылечить королевскую дочь, подавившуюся костью,— хотя он ничего не понимал в медицине,— удалось рассмешить ее своим кривлянием, и кость выскочила у нее из горла. Когда же после этого собрались больные со всего города, требуя, чтобы он вылечил и их тоже, он велел самому недужному пожертвовать собой: его бросят в печь, и все остальные будут исцелены его пеплом. Крестьянин каждому из них по очереди предлагает признать себя неизлечимо больным, но все один за другим объявляют себя совершенно здоровыми.
На грани сатиры и циничного сочувствия более хитрому находится фаблио «Кречет», разрабатывающее популярную в средние века тему женской неверности.
Жена одного горожанина в отсутствие мужа принимает одного за другим двух любовников, пряча первого от второго, а затем, когда муж внезапно возвращается, отлично выходит из положения с помощью остроумной выдумки.
Подлинная социальная сатира появляется в третьей группе фаблио, в которых разоблачаются определенные пороки, свойственные разным сословиям и кругам общества, по преимуществу городскому. Главными объектами сатиры являются жадность, скупость, душевная черствость, чревоугодие зажиточных горожан, лицемерие и порочность священников, грубость глуповатых рыцарей, проделки профессиональных мошенников и т. п.
«Завещании осла» священник, обвиненный перед епископом в том, что он похоронил своего любимого осла на освященной земле, спасается от наказания, вручив епископу 20 ливров, будто бы завещанные тому его ослом.
Такое разнообразие типов фаблио объясняется сложностью породившей и воспринимавшей их социальной среды. Наряду с горожанами, духовенством, крестьянством фаблио адресовались также и к рыцарству, для которого они служили легкой юмористической литературой. Занимательность сюжетов и комизм фаблио безотносительно к их сатирическому содержанию делали их любимым чтением лиц всех сословий и кругов общества.
Сатирический элемент в фаблио также имеет не всегда одинаковый смысл и направленность. В центре внимания фаблио стоят горожане и те их типические черты, которые были порождены зарождающимися товарно-денежными отношениями. Однако в оценке этих черт наблюдается двойственность. С одной стороны, в целом ряде случаев изворотливость и ловкость изображаются как положительные свойства, почти вызывающие в авторе восхищение; но, с другой стороны, эти же самые свойства, когда они служат целям стяжательства и угнетения других людей, резко обличаются и высмеиваются. Мы имеем здесь критику с позиции широких масс городского населения, крестьянства, народа.
Многие сюжеты фаблио находят близкие аналогии в сказках, новеллах, назидательных рассказах других народов различных стран и эпох. В частности, ряд очень точных параллелей к ним обнаружен в буддийских «апологах» (морально-назидательных рассказах). Это послужило основанием для возникшей в середине XIX в. теории «восточного» или «индийского» происхождения фаблио, которая господствовала в европейской науке до конца XIX в. и еще до сих пор насчитывает многих сторонников. [145]
Выраженная в такой общей форме, она безусловно неверна. Не подлежит сомнению, что в течение всего раннего средневековья происходило в самых широких масштабах блуждание сказочных и новеллистических сюжетов, беспрерывный международный обмен их, происходивший обычно устно, но нередко также и письменным путем. Учитывая культурные влияния, шедшие в XII—XIII вв. преимущественно с Востока в Западную Европу, нельзя отрицать восточного происхождения некоторых фаблио. Однако вполне доказанным это можно считать лишь в отношении очень немногих из них, и притом наиболее поздних. Большинство же фаблио, по всей вероятности, местного французского происхождения, и сюжетное сходство их с рассказами других народов, в том числе и восточных, объясняется аналогичными общественно-бытовыми условиями, порождающими, без каких-либо взаимных влияний, аналогичные сюжетные схемы и сходную мораль.
в литературе жонглеры не освоили этот материал и, насытив его специфически городскими чертами, не придали ему то литературное оформление, в котором он дошел до нас.
Народное происхождение фаблио отчетливо сказывается в той правдивости и свободе, с какими разоблачаются притеснители и хищники всякого рода. Наряду с этим очень выразителен образ крестьянина, проявляющего свою природную сметливость и энергию не для угнетения других или стяжательства, а единственно лишь в целях самозащиты. Примером этого, кроме упомянутого выше «Крестьянина-лекаря», может служить фаблио «О крестьянине, который тяжбой приобрел рай».
Душу умершего крестьянина апостол Петр не хочет пускать в рай: таким, мол, не место в божьем жилище. Но крестьянин не растерялся: он сумел так пристыдить Петра, да и других апостолов тоже, припомнив все их проступки — и отречение от Христа, и маловерие, и другие провинности, — что бог признал его правоту и впустил в рай.
В ряде других фаблио короли и епископы вынуждены бывают склониться перед народной силой и народной мудростью, говорящей устами простого крестьянина. Черты народного происхождения сохраняет и стиль фаблио, с его энергичной сжатостью речи, точностью выражений, обилием подлинно народных оборотов, сравнений и пословиц.
Фаблио оказали значительное влияние на последующую французскую, а отчасти и на другие европейские литературы. Они дали материал для некоторых новелл Боккаччо и других итальянских рассказчиков. Многое из сюжетов и стиля фаблио перешло в фарсы XV в., кое-что в роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», в комедии (фарсового типа) Мольера, в «Сказки» Лафонтена. Отголоски фаблио мы встречаем еще в XIX в.— в «Озорных рассказах» Бальзака и в некоторых (преимущественно крестьянских) новеллах Мопассана. [146]
«Поп Амис», составленная из серии шванков, в которых изображаются похождения хитрого священника.
Собирая пожертвования на постройку церкви, Амис объявляет, что принимает их только от тех женщин, которые никогда не изменяли мужьям; в результате все женщины упрашивают его принять от них дар. Чтобы доказать, что его осел умеет читать, Амис пересыпает страницы библии овсом, и осел с ревом переворачивает мордой листы книги. По молитве Амиса богатый крестьянин находит в своем колодце живых рыб, которых хитрый поп заранее туда подкинул, чтобы получить за это богатый дар.
В другом, более позднем шванке рассказывается о проделках черта, который нанялся слугой в монастырь, чтобы соблазнять живущих там монахов: он готовит им вкусные блюда, развивая в них чревоугодие, приводит к ним красивых женщин и т. п.
В «Фермере Хельмбрехте» австрийского поэта Вернера Садовника (вторая половина XIII в.) шванк вырастает в небольшой роман.
Хельмбрехт, сын богатого крестьянина, проникся презрением к честной крестьянской жизни и поступил на службу к рыцарю, живущему разбоем. Когда он приходит на побывку к отцу, тот расспрашивает его о рыцарской жизни. Оказывается, что современные рыцари забыли о былых подвигах и куртуазности: они грабят проезжих, насильничают, пьянствуют и злословят — вот все их занятия. Хельмбрехт тоже усвоил эти обычаи. Чтобы добыть приданое для своей сестры, которую он захотел выдать замуж за своего сотоварища по разбою, он нещадно грабит крестьян. Во время свадьбы являются стражники и забирают Хельмбрехта и всю его шайку. Палач выкалывает Хельмбрехту глаза и отрубает руку и ногу. В таком виде его отдают отцу, который прогоняет его, и в конце концов крестьяне вешают его на осине.
3
— «Роман о Лисе». Это — эпопея о животных, изображающая проделки хитрого Лиса-Ренара, от которых страдают все остальные звери — волк Изенгрим, медведь Брён, кот Тибер, петух Шантеклер и т. д., не исключая самого царя зверей — льва Нобля.
Эта огромная циклическая поэма, состоящая из тридцати частей (или «ветвей»), слагалась в течение трех четвертей века, с конца XII до середины XIII столетия, причем в создании ее принимало участие не менее десяти авторов. После того как возникли независимо одна от другой несколько старейших «ветвей» романа, появился редактор, который циклизировал весь этот материал, расставив «ветви» в определенном порядке и внеся в них некоторое согласование. После этого материал продолжал прирастать, но уже с учетом новыми авторами того, что было написано до них. Такая серия наслоений оказалась возможной потому, что в основе произведения лежит не цельная и законченная фабула, а неограниченный ряд эпизодов, объединенных лишь общностью главных персонажей и единством основной ситуации. [147]
Вполне естественно, что в идейном и стилистическом отношении внутри цикла наблюдается некоторый разнобой. Степень остроты сатиры и направленность ее меняются от одной «ветви» к другой. В некоторых «ветвях» животные до конца уподобляются людям: они скачут верхом на конях, штурмуют замки с помощью осадных машин и т. п., в других они сохраняют свое звериное обличье.
Прямым источником «Романа о Лисе» послужили сказки о животных, зародившиеся еще в эпоху доклассового общества и тотемистических представлений. Встречающиеся у первобытных народов всех частей света, они существуют еще сейчас в качестве пережитков весьма отдаленной эпохи у большинства народов современной Европы. Так, например, русские сказки о краже лисицей, прикинувшейся мертвой, рыбы с воза проезжавшего мужика или о ее совете волку половить рыбу зимой в проруби, опустив в нее хвост, в точности соответствуют некоторым эпизодам французского, романа. Несомненно, что и во Франции с древнейших времен существовали такого рода сказки, которые долгие века бытовали в народе, прежде чем подвергнуться письменной обработке. Однако к этому фольклорному источнику присоединился еще другой, книжный, — средневековые обработки греческих и римских басен; из него, например, перешел в «Роман о Лисе» образ царя зверей — льва, отсутствующий в зоологических сказках европейских народов. [148]
Основная тема романа, проходящая почти через все ветви его,— борьба хитрого, изворотливого Ренара с грубым и тупым Изенгримом. Ренар обкрадывает своего противника, подводит его под палочные удары, всячески глумится над ним, насилует его жену. Изенгрим приносит Ноблю жалобу на Ренара. Созывается суд, на который обвиняемый благоразумно не является. Мнения судей расходятся, и они уже готовы оправдать Ренара, как вдруг появляется похоронная процессия: петух Шантеклер и три курицы везут на погребальной колеснице труп своей сестры, которую Ренар только что задушил. Ренара требуют к ответу. Он долгое время уклоняется, наконец, является на суд, где изображает притворное раскаяние и просит, чтобы ему дали возможность замолить грехи. Ему оказывают это снисхождение. Нарядившись паломником, он пускается в путь, но на первом же перекрестке хватает бегущего мимо зайца и глумится над королем. Спасшийся заяц рассказывает обо всем Ноблю, и за Ренаром устраивают погоню. Он успевает убежать домой, и тогда организуется осада его замка. Ренар продолжает издеваться над своими противниками. Однажды, когда они, сильно утомившись, заснули, он проник в их лагерь и всех их привязал к деревьям. Проснувшихся зверей освобождает улитка, которую Ренар забыл связать. В конце концов замок Ренара взят, но среди общей суматохи ему удается бежать.
Ренар был побежден, и его хотели уже повесить, но монахи выпросили ему помилование, с тем что Ренар уйдет в монастырь и там замолит грехи. Ренар в монастыре прикидывается праведником, но по ночам ловко крадет кур. Изобличенный в этом и прогнанный из монастыря, он умудряется снова втереться в доверие к Ноблю и сделаться его фаворитом.
В «Романе о Лисе», как и в фаблио, необходимо разграничить сатиру и юмор. При своем возникновении, роман не преследовал сатирических целей. Ряженье людей в звериное обличье или, наоборот, перенесение на животных человеческих чувств и нравов забавляло как комический маскарад, моментами переходя в веселую пародию на человеческое общество в целом, без подчеркивания каких-либо специфических сословных черт. При этом открывалась возможность дать столь характерное для устремлений городской литературы обнаженное и сниженное изображение человеческой жизни, с обильными нравоописательно-бытовыми элементами, в дидактико-аллегорической форме. Но начиная приблизительно с середины романа, социально-сатирический элемент выступает все более и более отчетливо. Последние ветви романа носят обличительный характер.
Это изменение соответствует росту в XIII в. сознания горожан, которые все решительнее начинают пользоваться литературой как средством борьбы против феодальной верхушки общества.
Направленность сатиры определяется характерами и ролью главных персонажей романа. Сословная принадлежность некоторых из них дана прямо: таковы, например, король Нобль, придворный проповедник осел Бодуэн, барабанщик королевской армии петух Шантеклер и др. В других случаях расшифровка не представляет больших трудностей: огромный, грузный и неподатливый медведь Брён — крупный феодал; злой и грубый, часто голодный, рыщущий в поисках добычи волк Изенгрим — рыцарь среднего или мелкого калибра; куры, зайцы, улитки и пр.— простой люд. [149]
Наиболее сложна фигура самого Ренара, на протяжении романа далеко не единообразная. Первоначально Ренар, как типичный грабитель и насильник, без сомнения — рыцарь. Но к его облику рано присоединились черты, характерные для горожанина: деловитость и изворотливость, а также простота его языка и манер, обнаженный практицизм всего его поведения. Существенно при этом, что моральная оценка его личности двоится. Если в столкновениях его с чистокровными феодалами — Ноблем, Изенгримом и т. п.— симпатии рассказчиков, несомненно, на его стороне, так как здесь прославляется торжество ума над грубой силой, то этот же самый Ренар обличается как низкий хищник в тех случаях, когда он грабит и душит бедняков. Следует, однако, заметить, что эти последние, как и в фаблио, представлены отнюдь не всегда беспомощными жертвами. Они нередко сами проявляют энергию и сметливость, позволяющие им восторжествовать над насильником. Петух, которого Ренар уносит в зубах, учит его крикнуть преследующим его крестьянам: «Я утащил его наперекор вам!» Ренар раскрывает рот, чтобы крикнуть это, и петух спасается. Кот, найдя вместе с Ре-наром на дороге колбасу, вскакивает с ней на придорожный крест и один уписывает на глазах Ренара приятную добычу. Даже крошечная улитка берет верх над Ренаром. Всем этим народная мудрость противопоставляется как феодально-рыцарскому началу, так и морали горожан.
«Романа о Лисе» была закончена. Однако еще долго продолжали появляться во Франции все новые дополнения и вариации на эту тему, иногда представлявшие весьма оригинальную и свежую трактовку сюжета. Такова поэма «Коронование Лиса», возникшая во Фландрии около 1270 г. в связи с чрезвычайным развитием около этого времени монашеских орденов, стремившихся захватить руководство всей политической и общественной жизнью Франции. Социальная характеристика Ренара радикально изменяется.
Ренар, по совету жены, решает сам достигнуть престола. Для этого он поступает во французский монастырь, где учит монахов своей «лисьей хитрости». Узнав, что Нобль заболел, Ренар является к нему в качестве исповедника и внушает ему мысль завещать престол не самому сильному, а самому хитрому: таков, мол, дух времени. Когда после смерти Нобля вскрывают его завещание, Ренар долго отказывается от царства, но все же под конец соглашается. Ренар правит искусно и мудро: богатым он покровительствует, а бедняков угнетает, соблюдая, однако, при этом умеренность, чтобы не слишком возбудить против себя народ. Отказываясь от подарков, которые ему приносят, он в то же время велит жене принимать их с заднего крыльца. Слава о Ренаре доходит до Рима, и сам папа хочет поучиться у него искусству делать из барана священника, из бездельника — монаха, из негодяя — епископа.
Таким образом, на протяжении всего долгого развития эпопеи Ренар последовательно принимает обличье различных общественных сил, угнетавших народные массы.
Французский «Роман о Лисе» полностью или частично стал известен почти во всех странах Европы и был переведен на нидерландский, итальянский, английский, немецкий и скандинавские языки. К его нижненемецкой версии восходит знаменитый «Рейнеке Лис» Гете. [150]
4
Другое, столь же крупное создание городской литературы во Франции — « Роман о Розе». Это — очень сложное произведение. Первая часть романа, которую успел написать в 30-х годах XIII в. Гильом де Лоррис, выдержана в куртуазных тонах. Сорок лет спустя труд Гильома продолжил и закончил ЖандеМен, но уже в диаметрально противоположном духе.
и увидел там необычайной красоты Розу. В то время, как он любовался ею, Амур пронзил его сердце стрелой, и юноша страстно влюбился в Розу, которую он мечтает сорвать. Ему берется помочь в этом деле Привет, но против них выступают Отказ, Злоязычие, Стыд, Страх. Их усилиями первая атака отбита. Тогда Привет призывает новых союзников — Великодушие и Сострадание. Но и Злоязычие пополняет ряды своей армии Завистью, Унынием, Ханжеством и т. п. Происходит ряд стычек, в результате которых нападающие разбиты. Привет заключен в башню под надзором злой старухи, и Юноша приходит в полное отчаяние. Здесь рассказ Гильома де Лоррис обрывается.
Как форма видения, в которую облечено повествование, так и аллегоризм образов почерпнуты из религиозной поэзии эпохи. В данном случае, однако, то и другое являются лишь оправой для развернутой Гиольмом теории утонченной любви, причем главными источниками и образцами послужили ему Овидий, трактат Андрея Капеллана и романы Кретьена де Труа. Автор проявил известную наблюдательность, способность к психологическому анализу, изящество оборотов мысли и языка. Но все же, хотя труд его получил в последующие два столетия высокую оценку, он был решительно превзойден второй частью романа, написанной Жаном де Меном, который проявил в ней выдающуюся образованность, а главное — смелость мысли.
В смысле фабулы и ее аллегорической оболочки Жан де Мен идет вполне по стопам своего предшественника. Продолжая повествование с того места, на котором остановился Гильом де Лоррис, он рассказывает, что Разум безуспешно убеждает Юношу бросить любовь. Появляется Друг, дающий Юноше добрые советы. Не приводят к цели, также наставления Природы. Наконец, в дело вмешивается сам Амур: враги побеждены, Юноша срывает Розу и просыпается.
В этой огромной второй части романа (примерно 18 000 стихов) главную ценность представляют длинные вставные рассуждения, вложенные в уста Разума и Природы и имеющие характер самостоятельных дидактических поэм. В целом они образуют своего рода энциклопедию свободомыслия, побудившую некоторых исследователей назвать Жана де Мена «Вольтером средневековья». Поэт смеется над доктриной утонченной любви, разоблачая истинные побуждения женщин, которые больше всего стремятся к выгоде. [151] Надо им предоставить, говорит он, полную свободу, потому что, как с ними ни обращайся, они всегда найдут способ обмануть мужей. Вообще не следует слишком привязываться к одной женщине и быть с ней особенно щедрым, ибо это противно природе, «создавшей каждого для каждой и каждую для каждого». Жан де Мен вздыхает о золотом веке, когда не было ни власти одних людей над другими, ни собственности, ни брака и связанной с ним ревности, и царила свободная любовь. Все зло пошло от Язона, который добыл золотое руно: с тех пор у людей появилась страсть к обогащению, и они установили королевскую власть, чтобы закрепить имущественное неравенство. Между тем все люди по природе равны между собой. Глупо, например, думать, что кометы своим появлением предвещают смерть королей, ибо, как заявляет Природа, короли ничем не отличаются от последних бедняков: «Я создаю их всех одинаковыми, как это видно при их рождении». Она прибавляет: «Нет подлых иначе, как по своим порокам, и благородство зависит от доброго сердца, без которого ничего не стоит родовое дворянство». Люди ученые благороднее королей и князей, потому что о каждой вещи они способны судить правильно и в состоянии различать добро и зло.
Природа и Разум для Жана де Мена — основные принципы всего сущего и высшие критерии человеческих суждений. Надо во всем следовать природе. Пороки плохи потому, что сокращают жизнь человека, а жизнь — это первый закон природы. От имени Разума и Природы поэт разоблачает всевозможные суеверия, предлагая вместо этого научные объяснения всех явлений. Он смеется над верой в то, что бури вызываются нечистой силой, что некоторые женщины являются ведьмами, обладающими способностью носиться по воздуху. Он объясняет ряд зрительных иллюзий, кажущихся чудесными, вполне естественными оптическими причинами.
«нищенствующих» орденов, изобличая их мракобесие выразительно введенной фигурой Лицемерия.
Жан де Мен не в состоянии освободиться от схоластических терминов и форм мышления, однако в эти рамки он вмещает чрезвычайно прогрессивные идеи, намного превосходящие общий уровень сознания его времени. В частности, своим использованием античных авторов, у которых он берет не только отдельные сентенции, но и общие, принципиальные мысли, он является отдаленным предшественником гуманистов. В натурфилософии Жан де Мен следует преимущественно Аристотелю, в моральной философии — Платону. Своим учением о суверенитете природы он предвосхищает идеи Рабле.
5
Дидактический элемент очень силен во многих из перечисленных выше произведений. Наряду с ними в XIII в. развивается литература дидактическая в собственном смысле слова. [152]
Здесь следует различать дидактику моральную и научную, хотя элементы той и другой нередко переплетаются между собой в одном и том же произведении.
Научная дидактика, иначе говоря научно-популярная литература эпохи, свидетельствует о еще продолжающемся господстве религиозно-схоластического мировоззрения (см. главу 12, § 2). Космография и естественная история почти полностью подчинены библейским легендам. В лучшем случае к этому примешиваются без всякой связи в разрозненном и искаженном виде сведения и объяснения, почерпнутые из древних авторов.
примером такой энциклопедии может служить поэма лотарингского монаха Готье из Меца «Картина мира» (около середины XIII в.). У этого автора можно найти немало здравых мыслей и толкований, свидетельствующих о его незаурядной по тем временам образованности. Он сообщает, что мир имеет форму шара, что небесный свод — разреженный воздух, который греки называли «эфиром», что облака образуются из влаги, которую притягивает к себе солнце, и т. д. Но наряду с этим мы находим у Готье баснословные рассказы о «чудесах мира» — об острове близ Ирландии, где могут жить только мужчины и самцы животных, о реке Шабаш, которая перестает течь по субботам.
Моральная дидактика представлена огромным количеством стихотворных рассуждений, озаглавленных: «Книга о нравах», «Наставление князьям», «Милосердие» и т. п., в которых обычно содержатся жалобы на упадок доблести и благородства среди князей и рыцарства, на развращенность духовенства, на пороки горожан, на притеснение мелкого люда. Сентенции и выражение чувств чередуются здесь с конкретными примерами, иллюстрирующими сказанное.
Одно из наиболее замечательных произведений такого рода — «Разумение» немецкого поэта Фрейданка (около 1230 г.), серия моральных изречений, почерпнутых в значительной степени из народных пословиц. Фрейданк сетует на угнетение бедняков знатью. «Князья, — говорит он, — силой захватили землю и воды, луга и леса; скоро они захватят и воздух, который принадлежит всем». Он добавляет: «Князья похожи на ослов: пока их не ударишь дубиной, ничего от них не добьешься». Власть и богатство достаются в удел отнюдь не самым достойным: «Мне думается, что если бы положение каждого человека определялось по уму, то много господ стало бы слугами, а слуг господами». Фрейданк обличает корыстолюбие папы и двора; Рим представляется ему бездонной ямой, куда стекают все богатства мира. Лучшая защита против князей и папы — император; но и он, по мнению Фрейданка, подвержен всем человеческим слабостям: «Какой ему прок от всей его власти силы и хитрости, когда блоха — его госпожа? Смерть постигнет его так же, как и меня; поэтому я могу сравнить себя с императором». [153] [154 ― илл.]
6
В Англии дидактические аллегории средневековой поэзии становятся средством выражения насущных социальных стремлений и чаяний народных масс накануне крестьянского восстания 1381г.
В XIV в. английская деревня испытывала затяжной кризис, в особенности усилившийся после опустошительной эпидемии чумы («черная смерть», 1348 г.), которая значительно уменьшила население Англии и вызвала недостаток в сельскохозяйственных рабочих. Феодальная эксплуатация, рост налогов, появление неимущих в деревне, безземельных батраков, жестокое «рабочее законодательство» привели к крестьянскому восстанию 1381 г. (под предводительством Уота Тайлера, Джона Болла и других), носившему антифеодальный характер; некоторые группы требовали лишения феодалов их привилегий, отобрания у них земельных угодий и уравнения сословий.
«Зачем, по какому праву те, которых мы называем сеньорами, считают себя нашими господами? Чем заслужили они это? Зачем держат они нас в рабстве? Разве мы не дети одного и того же отца и одной матери, Адама и Евы? Чем могут они доказать, что они лучше нас, разве тем, что они заставляют нас наживать им и зарабатывать то, что они растрачивают? Они одеты в бархат и камку, подбитые разноцветными мехами, а мы ходим в лохмотьях. Они пьют хорошие вина, едят пряности и белый хлеб, мы же питаемся ржаным хлебом пополам с мякиной и пьем простую воду. Они живут в прекрасных жилищах, мы трудимся на полях под дождем, на ветру, и, что мы зарабатываем, идет от нас на поддержание их же достоинства...»
Одновременно как в крестьянской среде, так и среди горожан стали возникать религиозные ереси, начавшие борьбу против господства феодальной римско-католической церкви. Стало расти движение, наметившее широкую реформу католической церкви, первоначально получившее поддержку и королевской власти, и парламента, с завистью смотревших на богатства английской церкви и стремившихся освободить ее из-под опеки папского престола и подчинить своей власти. Идеологом этих ранних реформационных течений явился оксфордский богослов Джон Уиклиф (John Wycliff, 1324 — 1387), сочинения которого вызвали оживленную полемику с ним католического лагеря и были осуждены в Риме. Провозгласив «священное писание» единственным источником веры, Уиклиф вместе со своими сотрудниками перевел библию с латинского языка на английский; этот перевод сыграл известную роль в формировании английской литературной прозаической речи.
Ученики Уиклифа, получившие прозвание «лоллардов», в течение последней четверти XIV в. продолжали вести энергичную, но безуспешную борьбу за демократическую реформу церкви и всего феодального общества.
Самый выдающийся памятник морально-дидактической поэзии в Англии тесно связан с общественным движением второй половины XIV в. Это — «Видение о Петре Пахаре», большая аллегорическая поэма на среднеанглийском языке в старых аллитерационных стихах. [155]
Она приписывается Вильяму Ленгленду, жизнь которого нам плохо известна. Мы знаем только то, что родом он был, вероятно, из крестьянской среды, воспитан при монастыре, а затем жил ряд лет в Лондоне, сильно нуждаясь и не имея определенных занятий.
редакциях, время возникновения которых относится приблизительно к 1362, 1377 и 1393 гг.; вероятно, сам автор переделывал и дополнял свое произведение в различные этапы своей жизни.
Поэма состоит из одиннадцати видений, различно расчлененных в различных редакциях, но всюду явственно распадающихся на две части, из которых наиболее интересна первая — аллегорическое повествование о странствовании паломников к Правде, во второй помещены «Жития» своеобразных аллегорических фигур, «Видение» открывается «прологом». Автору снится, что вдали от городского шума, в сельской тиши он заснул на холмах, озаренных солнцем майского утра. Он видит обширное поле, полное народа, людьми всех званий и состояний: есть тут пахари и отшельники, купцы, нищие и бродяги, менестрели и паломники, монахи, священники и епископы, рыцари и сам король. Это конечно, аллегория. Башня, виднеющаяся вдали пейзажа — башня Правды, темница в долине — обиталище Зла, поле — «полное людьми» — человечество. [156] Но это не только аллегория, это в то же время — картина эпохи, нарисованная подлинным и наблюдательным художником, который сумел обогатить свои аллегорические образы конкретным жизненным содержанием. Центральными фигурами первого видения являются женщина в простых холщовых одеждах, долженствующая изображать «Святую церковь», и ее соперница, пышно и богато наряженная «леди Взятка», «Церковь» показывает автору отдельных представителей грешной человеческой толпы, характеризованных очень жизненными чертами, и разъясняет ему, что зло прочно утвердилось в мире во всех общественных классах. Далее развертывается аллегорическая картина сзадьбы Взятки с Обманом, дающая повод автору еще подробнее характеризовать испорченность всех сословий. Во втором видении автору вновь спится родное поле, полное народа, расположившегося вокруг Разума и Совести. Разум произносит покаянную проповедь, а Совесть держит его посох. Вслед за тем описана исповедь семи смертных грехов, в которой искусство Ленгленда проявляется особенно явственно. Каждый из грехов воплощен в очень типичную житейскую фигуру: Чревоугодие, например, представлено в образе пьяницы-ремесленника, который шел на исповедь, попал в кабак, откуда его с трудом извлекли жена с дочерью; не менее характерны Леность, «вся в грязи и со слипшимися веками», и особенно Гнев, «сопящий носом и кусающий губы», который изображен в виде монастырского повара. Вслед за исповедью «грехов», составляющей как бы интермедию, веселую жанровую сценку, Разум обращается к покаявшимся с призывом — «искать Правду». Но куда идти в ее поисках? Никто не знает к ней дороги. Спрашивают об этом паломника, побывавшего и в Риме и в Палестине: «Знаешь ли ты святого, именуемого Правдой?» — «Нет,— отвечает тот,— никогда не встречал я паломника, который бы искал такого святого». В этот момент всеобщего разочарования все ззоры обращаются на человека, молча стоявшего в толпе. Это Петр, простой сельский пахарь. Он один знает Правду и ее местопребывание. В течение сорока зим работал он у этого доброго хозяина, и тот заставил его выучить все ремесла, какие должен знать человек, ходящий за плугом, справедливо и часто с лихвой получал он от него свою плату, так как хозяин этот самый добросовестный плательщик, каких только встречали бедняки. «И кто хочет знать, где живет этот святой,— заключает Петр,— тех поведу я прямо к его дому». В этом месте и сосредоточивается главная идея «Видения» вообще. Простой деревенский пахарь ставится выше всех людей, как единственный человек, который может показать путь к Правде, о которой никогда не слыхали ни паломники, нн рыцари, ни монахи, никто из тех, кто не трудится в поте лица своего.
Поэма должна была производить сильное впечатление на крестьянскую массу накануне восстания 1381 г., слушавшую, как один из руководителей восстания, Джон Болл, наизусть читает отрывки из нее и заключает их популярным двустишием: «Когда Адам пахал и Ева пряла, кто был тогда господином?» Проникнутый чувством глубокой социальной справедливости, Ленгленд устами своего Петра Пахаря защищает идею всеобщего труда и объявляет простой физический труд земледельцев основой общественного благополучия и нравственного исцеления для всех классов общества. В этом заключался и главный интерес произведения, и его главная притягательная сила для современников крупных социальных потрясений в Англии второй половины XIV в. Образ Петра Пахаря сделался очень популярным, а его имя надолго осталось в Англии нарицательным собирательным именем крестьянина.
В конце XIV в. появилось много подражений «Видению» Ленгленда, из которых наиболее известны «Верую» Петра Пахаря» и «Жалоба Петра Пахаря»; оба они вышли из среды приверженцев Уиклифа и предъявляли требования религиозного обновления и связанных с ним социальных реформ. [157]
В первом из них рассказывается о том, как некий человек, желая вдуматься в смысл христианского «символа веры» («Верую»), напрасно старался среди монахов всех орденов найти человека, который оказал бы ему помощь; всякий требовал от него платы за наставление или ругал других. Печально бредя по дороге, странник увидел, наконец, простого человека, склонившегося над плугом. Это тот же Петр Пахарь, который, хотя и был неученым и неграмотным человеком, сумел, однако, разъяснить страннику правду жизни и правила христианского поведения.
— в чем именно и можно усмотреть влияние поэмы Ленгленда, — но и в его описании, которое составляет одно из правдивых и самых красноречивых описаний английского крестьянина XIV столетия.
Оборванный, весь в лохмотьях, в грязи, в башмаках, из которых выглядывают пальцы, шагает он по полю за своей хилой запряжкой, а рядом, с длинным бодилом в руках плетется жена пахаря, завернувшаяся простой холстиной, чтобы защититься от непогоды. «Босыми ногами ступала она по голому льду, так что после нее оставался кровавый след. Вдали, на краю ноля, лежала маленькая люлька, в ней — грудной ребенок, завернутый в тряпки, а рядом — двое двухлетних ребят. Все они пели свою унылую, за сердце хватающую песню, они кричали во все горло — печальный признак! — а бедняк тяжело вздыхал и говорил: «Дети, молчите!»
Эта яркая картина английской общественной действительности, необычная в средневековой литературе по своей художественной силе, перекликается с обличительными проповедями Джона Болла и с идеями проповедников народной реформации.
Примечания.
1 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 21, с. 411;