2
Для понимания Макьявелли очень важно верно оценить его место в культуре. Здесь образование, его недостаточность играет свою роль, но потом начинает играть роль сознательный выбор. Флоренция в годы детства и ранней юности Макьявелли переживала один из самых блестящих моментов своей истории — Макьявелли к этой парадной стороне флорентийской культуры относился, судя по всему, с полным равнодшием. Об искусствах он молчит, даже рассказывая в «Истории Флоренции» о временах их наивысшего расцвета. О гуманистах он тоже молчит. Историями, написанными гуманистами, он пользовался, составляя свою историю, но больше и охотнее пользовался историями, написанными на итальянском языке и отнюдь не гуманистами. Именно к гуманистической историографии следует отнести презрительную фразу, оброненную в начале «Государя» — о внешних украшениях и затеях, которыми иные любят расцвечивать свои сочинения. Следов знакомства с другой гуманистической литературой — поэзией, моралистикой, философией — у Макьявелли очень мало.
В античной литературе, которой гуманисты, начиная с Петрарки, поклонялись, Макьявелли ценил тех, кто писал и рассуждал о делах конкретных — историков. Упоминание о поэтах промелькнуло чуть ли не единственный раз в знаменитом письме к Веттори: «... со мной Данте, Петрарка или кто-нибудь из minori, второстепенных поэтов, Тибулл, Овидий и им подобные». То, что Овидий «второстепенен» по сравнению с Петраркой не очевидно даже сейчас, а уж во времена гуманистического обожествления античности и только начинавшего складываться культа «трех венцов» не очевидно вдвойне и втройне. В той муниципальной среде, литературные вкусы которой Макьявелли разделял, Данте, Петраркой и Боккаччо по давней привычке восторгались, но следовать за ними не пробовали. Следовали за более близкими и понятными, к примеру, за флорентийским глашатаем и звонарем Антонио Пуччи, писавшем обо всем, что видел и что прочел. В русле именно этой традиции располагается и поэзия матушки Макьявелли, и поэзия самого Макьявелли, о которой никто бы не вспомнил, не носи она его имени. У этой муниципальной поэзии были свои маленькие классики, тот же Пуччи, Буркьелло, иногда до нее снисходили из своих парнасских кущ великие — Лоренцо Медичи, Полициано. У великих была другая поэзия, и Макьявелли знал о ее существовании — по крайней мере, он читал Ариосто, раз обиделся на него за то, что тот не включил его в список знаменитых современных поэтов. Эта поэзия как раз и шла по пути, указанному Петраркой и Боккаччо, не пренебрегая и «второстепенными» авторами, вроде Овидия, но Макьявелли было явно с ней не по пути.
Весьма, кроме того, показателен и контекст, в который помещено чтение поэтов — между ловлей дроздов и посещением придорожной харчевни, среди дел материальных и даже унизительных. Для дел высоких наступает время ближе к вечеру, когда, облачившись в царственные одежды, Макьявелли вступает в торжественный круг великих мужей древности и в беседе с ними вкушает ту духовную пищу, единственно ради которой он живет. Эти «царственные одежды» — скорее всего, обыкновенный халат; письмо Макьявелли ироническое, но это не значит, что сказанному в нем доверять вовсе нельзя. Можно быть уверенным, в частности, что среди великих мужей, с которыми Макьявелли собеседует в тиши своего кабинета, нет места ни для Овидия, ни даже для Данте с Петраркой. Пища, которую они способны подать, идет чуть ли не наравне с трактирной снедью. В таком отношении к поэзии нет ничего необычного, но великие поэты к своему делу относятся иначе. Ариосто, конечно, был прав.
— поэма в терцинах, не слишком пространная (550 стихов), именуемая «Десятилетие» (Decennale), написанная в 1504 г. и изданная в 1506 г. Это обзор политческих событий в Италии за десять лет, начиная с похода Карла VIII и до бесславного финала карьеры Чезаре Борджа (бежавшего из Остии, сдавшегося Гонсальво Кордовскому и отправленного им под стражей в Испанию). Это тот исторический отрезок, который впоследствии даст Макьявелли основной материал для блестящих анализов «Государя» и «Рассуждений» — в поэме будущий Макьявелли даже не угадывается (хотя прочитываются его насущные политические заботы: заканчивается она призывом, обращенным к флорентийцам, открыть давно закрытый храм Марса — как раз в это время Макьявелли активно продвигал проект организации народного ополчения). Сам же жанр поэтической хроники пользовался во Флоренции скромной, но прочной популярностью: еще в XIVв. Антонио Пуччи перекладывал терцинами летопись Джованни Виллани, а в те же годы, что писалось «Десятилетие», Пьер Андреа да Вераццано, старший современник Макьявелли, заканчивал огромную, в 5000 стихов, поэму, посвященную итальянской истории последнего полувека. Затем уже во время опалы Макьявелли прибавит к первому «Десятилетию» второе, непосредственно его продолжающее, но доведенное только до событий 1509 г. и оборванное на двести шестнадцатом стихе.
— небольшой поэмы в терцинах моралистического или дидактического содержания. Если в «Десятилетии» Макьявелли собирает иллюстративный материал для будущих трактатов, то в капитоло нащупывает центральные темы своей антропологии: указывает на главный мотив человеческого поведения («О тщеславии», Dell'Ambizione, ок. 1509 г.), называет противника, с которым человеку приходится бороться («О судьбе», Di Fortuna, ок. 1506 г.), предупреждает о том, что его ждет в случае удачи или неудачи («О неблагодарности», Dell'Ingratitudune, ок. 1507 г.). Уже после переломного 1512 г. он добавит к этому жанровому ряду эпиграмму Авсония, уложенную в тот же размер («О случайности», Dell'Occasione, ок. 1516 г.): эта тема особенно его занимала в эпоху «Государя».
стихотворных посланий к Джулиано Медичи, в которых причудливо мешается жестокая самоирония со смиренными мольбами, есть, наконец, шесть карнавальных песен. По традиции, восходящей к Граццини-Ласка, карнавальные песни разделяются на две жанровые подгруппы: песни масок, где выступают, расхваливая свою продукцию или свой товар, представители различных цехов, ремесел и профессий; и «триумфы», сопровождающие на карнавале прохождение повозок с аллегорическими изображениями или живыми картинами. Песни Макьявелли (датирующиеся с большой неопределенностью: от времени, предшествующего смерти Лоренцо Великолепного, первосоздателя жанра, до времени реставрации медицейского режима, но, скорее всего, написанные в первое десятилетие XVI в.) относятся к первой группе, хотя из этого не следует, что они действительно исполнялись в ходе празднества. Три песни (пустынников, торговцев сосновыми шишками и заклинателей змей) развивают привычный для данного жанра мотив эротического бурлеска, три других (бесов, изгнанных с неба; полных отчаяния влюбленных и дам; блаженных духов) тяготеют, скорее, к нравоописанию.
Над аллегорической поэмой в терцинах «Золотой осел» (Asino d'oro) Макьявелли работал после 1512 и до 1517 г., когда она упоминается в письме к Луиджи Аламанни. Согласно первоначальному замыслу, следы которого сохранились в поэме, Макьявелли предполагал дать широкую сатирическую картину современных нравов, воспользовавшись повествовательным приемом, который он нашел у Апулея. С Апулеем, однако, сохранившийся фрагмент связан только этим не успевшим осуществиться планом (превратить героя-повествователя в осла) и названием.
«Божественной Комедии»: блуждание в сумрачном лесу, встреча с проводником, сошествие в ад. Правда, сам ад на дантовский не очень похож; мы неожиданно оказываемся в десятой песни гомеровской «Одиссеи», у волшебницы Цирцеи, и герой, ни в кого еще не превратившись, смотрит, какой звериной рожей может обернуться человек. Зачем ему теперь превращаться в осла, что он еще может увидеть, как совместить повествовательные маршруты Апулея, Данте и Гомера (к которым прибавляется еще и модель, данная плутарховским диалогом), не очень ясно и, видимо, было неясно и автору. Поэтому Макьявелли и оборвал поэму на восьмой главе, успев, правда скороговоркой, проговорить некоторые из своих любимых тем: о невозможности идти против своей природы, о соотношении доброго порядка и доброго закона, вообще о том, как живет и как умирает государство — не слишком убедительно связав эти размышления с сюжетной ситуацией.
прежде всего, заботы дня текущего, но то и дело обращают на себя внимание и яркий речевой оборот, и острая характеристика, и броский афоризм, и небанальная мысль. Донесения, которые Макьявелли чуть ли не ежедневно отправлял во время посольств в синьорию или в комиссию Десяти, складываются в цельные и живые картины событий и рисуют цельные и живые портреты действующих лиц. Такова, например, его легация в Рим на конклав в 1503 г. — с хроникой политической катастрофы, постигшей Чезаре Борджа, и с попытками разобраться в том, на кого, на Францию или Испанию, собирается опираться новоизбранный папа. Их них же, из этих донесений нередко вырастают обобщенные аналитические обзоры, форма и содержание которых варьируются в зависимости от предмета.
— «Рассуждение, обращенное к комиссии Десяти по поводу положения дел в Пизе» (Discorso fatto al magistrato dei Dieci sopra le cose di Pisa, 1499 г.), где уже можно наблюдать типичный и для зрелого Макьявелли четкий разбор ситуации, и не менее четкие формулировки, касающиеся конкретных мер по ее исправлению. Первое же крупное внешнеполитическое поручение, поездка во Францию в 1500 г., дает Макьявелли материал для размышлений о государстве и народе, от которых впрямую зависит политическая судьба Флоренции («О природе галлов», De natura gallorum); впоследствии, уже после третьего посольства во Францию (1510 г.), из этих конспективных заметок вырастет очерк о «Положении дел во Франции» (Ritratto di cose di Francia). Вернувшись из посольства к императору Максимилану, Макьявелли представил служебную записку («Доклад о положении дел в Германии», Rapporto delle cose dell'Alemagna, июнь 1508 г.), которую затем переработал в небольшой трактат («Положение дел в Германии», Ritratto delle cose della Magna, 1510 г., но исправления вносились до 1512 г.); между ними вклинилось еще «Рассуждение о положении дел в Германии и об императоре» (Discorso sopra le cose della Magna e sopra lo Imperatore, 1509 г.).
После первой заграничной поездки Макьявелли отправили разбираться с тем, что происходит в Пистойе (где две противоборствующие партии перешли к взаимной резне): по итогам этих четырех инспекций он направил синьории доклад («О делах в Пистойе», De rebus pistorien-sibus, март 1502 г.). Наблюдения, сделанные во время второй легации к Чезаре Борджа, он обобщил в «Описании того, как избавился герцог Ва-лентино от Вителлоццо Вителли, Оливеротто да Фермо, синьора Паоло и герцога Гравина Орсини» (Descrizione del modo tenuto dal duca Valentino nello ammazzare Vitellozzo Vitelli, Oliverotto da Fermo, il signor Pagolo e il duca di Gravina Orsini, начало 1503 г., но Макьявелли, видимо, возвращался к этому небольшому трактату позже, в десятые годы) — самый ранний подступ к проблематике центральных глав «Государя». О событиях лета 1502 г., когда в Ареццо вспыхнуло восстание против власти Флоренции (инспирированное Чезаре Борджа), Макьявелли вспомнил в меморандуме «О том, как надлежит поступать с восставшими жителями Вальдикьяны» (Del modo di trattare i popoli della Valdichiana ribellati, май — август 1503 г.): здесь нельзя не отметить и программное обращение к древнеримской истории как к своего рода резервуару политической мудрости, и категорическое отрицание компромиссных политических решений, пресловутой флорентийской «срединной линии», и указание на то, что успех политической акции определяется умением не упустить благоприятное для нее стечение исторических обстоятельств. В марте 1503 г. Макьявелли составил (возможно, для Пьеро Содерини) доклад, предназначенный для произнесения в Большом Совете («Речь об изыскании денег», Parole da dirle sopra la provisione del danaio): флорентийские власти, столкнувшись с острой нехваткой средств, обсуждали возможность введения новых налогов. Но в своей записке Макьявелли почти не касается собственно фискальной тематики; он рисует обобщенную картину политического момента, который определяется войной всех против всех, и приходит к выводу, что единственной силой, способной уберечь от уничтожения Флоренцию, как и любое другое государство, является именно сила, вооруженная сила: «если среди частных людей порядок поддерживается законами и договорами, то среди государей он поддерживается только войском». Отсюда открывается прямой путь к деятельности Макьявелли как организатора народного ополчения (и далее — как теоретика военного искусства): свою военную реформу он продвигал и обосновывал в нескольких сочинениях — от «Рассуждения об учреждении войска во Флоренции» (Discorso dell'ordinare lo stato di Firenze alle armi, 1506 г.) до «Рассуждения о конном ополчении» (Discorso sulla milizia a cavallo, 1510 г.), где, отвечая тем, кто пугал сограждан призраком тирании, встающим за макьявеллиевской милицией, прямо и без всяких экивоков заявил, что лучше тиран, да свой, и что никакого дела не начнешь, если бояться, что оно пойдет не так, как задумано. Принять хорошее решение — это значит принять не самое плохое.