Е. Н. Черноземова
О чем рассказывал учитель Олоферн,
(или что нужно знать переводчику об эпохе)
ANGLISTICA
Сборник статей и материалов
по литературе и культуре Великобритании и России
Москва - Тамбов 2001
http://www.3.letops.z8.ru/sience/England/olofern.htm
По сей день непереведенным на русский язык остается вставное стихотворение в пьесе Тщетные усилия любви. Оно написано от имени учителя Олоферна, человека начитанного, обладающего книжным знанием, и звучит пародией на писателей, которые, по словам Ф. Сидни, не обладая оригинальным умом, пытаются сойти за поэтов[1], но не помнят к концу произведения, для чего брались за перо. Тем самым стихотворение продолжает тему, начатую в комедии Сон в летнюю ночь - в сюжетной линии ремесленников, - которые пытаются разобраться в различиях трагического и комического.
Так же, как ремесленники, рассуждавшие о том, с трагедией ли им предстать перед герцогом или поставить комедию, поскольку играть они будут в день свадьбы, учитель Олоферн размышляет, в каком жанре прилично обратиться к французской принцессе. Он формулирует весьма оригинальную поэтическую задачу, собираясь написать эпитафию на смерть оленя, погибшего от руки прекрасной принцессы-охотницы. Знаменательно и его решение назвать оленя словом pricket - годовалым, юным оленем. Его произведение готово запечатлеть ситуацию, сложившуюся в пьесе: молодой король Фердинанд, как юный олень, ранен стрелой любви, выпущенной рукой французской принцессы. Метафора охоты была обычной для любовной лирики Возрождения. Англичане как страстные охотники развили ее, заимствовав из Италии от Петрарки. Раненный стрелою олень становился просто общим местом. Вспомним хотя бы Оленя ранили стрелой - начало монолога Гамлета после бегства Клавдия в ходе придворного представления - Мышеловки. Ожидания слушателей Олоферна сопряжены с поэтическим воспеванием принцессы-охотницы - нежной и беспощадной одновременно, с сожалением о гибели прекрасного оленя, которому, видимо, должно быть и больно, и радостно гибнуть от руки очаровательной юной и знатной особы.
Что же делает Олоферн со своим великолепным замыслом? Начиная творение аллитерированной строкой The preyful princess pierc’d and prick’d a pretty pleasing pricket, он умудрился развить метафору охоты в весьма уместный и удачный мотив взросления, возмужания, который проживает человек, обретающий любовный опыт. Рана, нанесенная принцессой, превращает подростка-оленя в прекрасное полное сил создание, что вызывает ликование людей: then sorel jumps from thicket; / Or pricket, sore, or else sorel; the people fall a hooting.
Казалось бы, замечательный замысел и изящное исполнение. Но Олоферну не терпится продемонстрировать все свое мастерство и осведомленность в королевских увеселениях в полном объеме, и чувство меры изменяет ему. Пытаясь бороться с жанром, он стремится не завершать изначально задуманную эпитафию смертью только что порожденного им прекрасного существа и переводит все в тон игры, перелагая на язык шарады. Протестуя против подобного рода творчества, Ф. Сидни писал: Выясняется, что один стих порождает другой, а не поэт определяет вначале, что должно последовать в конце[2]. Если бы в XVI веке существовало понятие литературного вкуса, можно было бы сказать, что вкус подвел Олоферна. Вряд ли можно себе представить эпитафию, выполненную в форме шарады, если это не пародия на жанр. Тем не менее, пытаясь удержать своих потенциальных читателей или слушателей от кладбищенской грусти, Олоферн смело проявляет свою авторскую волю и, добавив букву L к слову sore - рана, - получает sorel - прекрасного зрелого оленя и завершает задуманную эпитафию гимном своему остроумию, восхвалением своего умения превращать раны в оленей. В итоге возникает тот шедевр, который восхищает священника Нафанаила:
Holofernes. To humour the ignorant, call I have the deer the Princess kill’d a pricket...
The preyful Princess pierc’d and prick’d a pretty pleasing pricket;
Some say a sore; but not a sore, till now made sore with shooting.
The dogs did yell: put l to sore, then sorel jumps from thicket,
Or pricket sore, or else sorel; the people fall a hooting.
If sore be sore, then L to sore makes fifty sores o’sorel:
Of one sore I an hundred make, by adding but one more
L. IV, 2, 52, 56-61
а лось превращается в козла, а финального гимна Олоферна себе любимому не возникает вовсе:
Олоферн. Для большей доступности я назвал оленя, застреленного принцессой, козлом...
Принцесса, прелести полна, лося пронзила прямо.
Кто-то нашел, что то - козел; козла чего же стукать?
Собаки в лай; козел козлом в кусты прыгнул упрямо.
О козлик, зло не повезло! Псари тут улюлюкать...
Козлу, коль зло несло на зло, от раны зло настало.
Хоть сотню дай козлов на зло, все будет слишком мало[3].
Неказистое произведение. Между тем, шекспировская мысль воспроизводит логику рифмоплета, знакомого с рассуждениями о возможностях жанровых смешений, но не понявшего и не принявшего главного - мысли о высоте поэтического служения. Обобщая наблюдения за произведениями искусства слова, Ф. Сидни писал:
Итак, что касается этих частей, видов или родов (называйте их, как вам будет угодно), то следует отметить, что некоторые поэты сочетают два или три вида одновременно, как, например, в трагикомедии, объединяющей трагическое и комическое. Некоторые поэты, Саннадзаро и Боэций, например, подобным же образом соединяли прозу со стихами. Другие - смешивали мотивы героические с пасторальными. Однако в данном вопросе это не имеет серьезного значения, так как если выделенные виды сами по себе хороши, то и их сочетания не могут быть пагубными[4]
Олоферн представляет собой образованного недоумка, неспособного проникнуть в суть поэзии, дать себе отчет в ее назначении. Ф. Сидни призвал поэтов отрешиться от лести. Но именно желая запомниться французской принцессе изящными стихами, Олоферн берется за написание эпитафии, и сама функция высказывания, сама подчиненность его замысла утилитарной цели приводит к смехотворному итогу. Призыв Ф. Сидни к тому, чтобы поэты помнили о своем предназначении, содержал и формулу того, как выстраиваются отношения между Творцом, поэтом и словом:
... те, которые наслаждаются поэзией ради ее самой, должны постараться понять, что они делают и как делают, в особенности должны рассматривать себя в лишенное лести зеркало рассудка, если они имеют к этому склонность. Ведь поэзию нельзя тянуть за уши, ее необходимо вести со всею осторожностью или скорее она должна вести за собой. Это обстоятельство и было отчасти причиной, заставившей древних утверждать, что поэзия есть божественный дар, а не искусство смертных: поскольку все другие науки доступны любому человеку, обладающему силой ума, но никакое трудолюбие без соучастия собственного гения не может создать поэта[5].
Помимо разговора об истинном и профанном знании, рассуждений о том, что поэт должен давать себе отчет, зачем он берется за перо, поэтический эпизод, связанный с учителем Олоферном, оказывается также включенным в размышления о функциях эвфуистического письма. Если поставить в один ряд эвфуистически затемненный вступительный монолог короля Фердинанда, выражающий путаницу, царящую в его сознании (он еще не понял, что истинное знание не обретается в затворничестве вдали от жизни), с блестящими по ясности мысли и изяществу формы эвфуистическими высказываниями придворного Бирона, - с самого начала понимающего, что запретительный устав с предначертанием учиться и не влюбляться надуман и соблюден не будет, - и в этом же ряду рассмотреть поэтическое творение Олоферна, то станет очевидной неправомерность литературоведческого штампа, провозглашающего, что молодой Шекспир прошел школу эвфуистического письма, а потом вступил в более сложную, пародийную игру с ним. Несомненно, что уже в ранней пьесе Шекспир творчески и разнообразно использует эвфуистическую манеру письма, демонстрируя возможные функции ее использования.
и тонко подмечено, и экспрессивно изложено.
Holofernes. This is a gift that I have, simple; simple, a foolish extravagant spirit, full of forms, figures, shapes, objects, ideas, apprehensions, motions, revolutions. These are begot in the ventricle of memory, nourish’d in the womb of pia mater, and delivered upon the mellowing of occasion. But the gift is good in those in whom it is acute, and I am thankful for it (IV, 2, 65-74).
В таком высказывании обращает на себя внимание анатомическая лексика: ventricle of memory - желудочек памяти (ventricle дается с пометой зоолог., анатом); nourished in the womb of pia mater (womb - матка - с пометой анат., чрево; pia mater - мягкая мозговая оболочка - с пометой анат.). В таком контексте появление на свет всех форм, понятий, идей, рождающихся (beget) в желудочках памяти и скрывающихся в чреве мягкой мозговой оболочки, должно также восприниматься вполне натуралистично, именно как роды, и глагол deliver прочитываться как разрешение от бремени, принятие младенца. И не такие вольности и грубости были вполне обычны для шекспировских текстов, будто бы желавших эпатировать обыденное полудремное сознание. Вспомним хотя бы непереведенные на русский язык грубости 130 сонета: слово breasts нарочито употребленное во множественном числе, как и слово heirs - безусловные грубости - груди, волоски; dun - грязно-коричневый цвет, звучащее в характеристике цвета женской кожи; reek - вонять, дурно пахнуть - при описании дыхания женщины. Шекспировские грубости воспринимаются как гениальные, поскольку функционально оправданны. Они употреблены не в сонете-воспевании, как его пытаются передать переводчики, а в сонете - литературном споре, обращенном к мужским ушам и не затрагивающем достоинств ни одной из конкретных женщин. Может быть, и высказывание Олоферна столь же смело по форме выражения существа таинственного дара, - он кроется в самой материи человеческого тела и из нее рождается? Где грань между творческим дерзновением и вульгарностью?
Только одно делает высказывание невероятно банальным и даже пошлым, его обращенность на себя. Рассказывай Олоферн о природе дара вообще, со всем бы в его высказывании можно было бы согласиться. Но дважды повторенное I в словосочетании a gift that I have и I am thankful for it делает высказывание не только безвкусным, но и невозможным с точки зрения логики, здравого смысла.. Высказывание Я талантлив в точности также невозможно, как выражения, - поскольку в природе дара всегда присутствует сомнение. Сказать по-новому всегда страшно. Вопрос посмею ли я? не дает возможности поэту самоупиваться, чем собственно и занят Олоферн.
Но и здесь грубости словно бы мешают переводчику, и он предпочитает их сгладить или вовсе снять. Вот как высказывание звучит в переводе Михаила Кузмина:
Зарождается это в памяти, возрастает в недрах pia mater и выходит на свет божий при благоприятной случайности. Но способность хороша в той области, где она достигает остроты. На свою я не жалуюсь.
Таким образом, сцены, связанные с Олоферном, относятся к разряду эпизодов, в которых содержится шекспировское размышление о природе творчества, о том, что в нем дозволительно, а что нет. При отсутствии написанных Шекспиром трактатов о поэзии и драме именно такие эпизоды представляют собой особую ценность. Но именно они остаются недоступными русскому читателю.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Сидни Ф. Защита поэзии / Пер. В. Т. Олейника // Литературные манифесты западноевропейских классицистов / Под ред Н. П. Козловой. М., 1980. С. 164.
[4] Сидни Ф. Защита поэзии. С. 150.
[5] Сидни Ф. Защита поэзии. С. 165.