Елифёрова М. Е.:Телесность и метафора плоти в «Венецианском купце»

М. Е. Елифёрова
Телесность и метафора плоти в «Венецианском купце»


Шекспировские штудии VII: Сборник научных трудов. – М.: Изд-во МосГУ, 2007 – 45-55.
http://www.willmshakespeare.com/sc/component/content/article/214?ed=1

В одном из писем Б. Ф. Егорову Ю. М. Лотман пишет о цензурных проблемах со своей статьёй: «Доколе меня будут ре- и перерецензировать? Сколько ещё фунтов моего прекраснейшего мяса Вам надо, о Шейлок из «Библиотеки поэта»?»112

Лотман цитирует «Венецианского купца» по переводу Т. Л. Щепкиной-Куперник.

Напомним его:

Когда вы не уплатите мне точно
В такой-то день и там-то суммы долга
Указанной, - назначим неустойку:
Фунт вашего прекраснейшего мяса,
Чтоб выбрать мог часть тела я любую
И мясо вырезать, где пожелаю. (Акт I, сц. 3).

Когда именно стал общепринятым перевод шекспировского pound of flesh как «фунт мяса», нам установить не удалось, но очевидно, что это произошло до и помимо перевода Щепкиной-Куперник. Возможно, лексическая традиция восходит к более ранним переводам «Венецианского купца» (с этой пьесой Шекспира русский читатель познакомился во второй половине XIX в.). Во всяком случае, в поговорку вошёл именно «фунт мяса» - как символ абсурдного и жестокого условия договора.

Между тем оригинальное flesh – не совсем «мясо». Это слово является синонимом «мяса» только в составе зоологического термина flesh-eating («хищный», более архаический вариант – «плотоядный» в прямом значении этого слова, т. е. «питающийся мясом»). В остальном же оно имеет совершенно особую семиотическую нагрузку, отличную от нейтрального meat («мясо как вещество»). Flesh включено в два важных пласта коннотаций, связанных друг с другом: религиозный и сексуальный. В King James Bible слово flesh абсолютно чётко соответствует слову «плоть» Синодального перевода, которое реализует оба эти контекста.

Другое дело, что в русской литературе нет устойчивой языковой традиции ни в библейской, ни в эротической сфере, и к тому же обе эти области в светской русской литературе (за исключением недолгого периода Серебряного века) были табуированы: полуофициально в царской России и полностью официально в Советской. Привычка употребления соответствующего лексикона не выработалась, и, употреби переводчица словосочетание «фунт плоти», это стало бы скорее погрешностью против языка, чем верностью оригиналу. Тем не менее смысл шейлоковской выдумки дошёл до русского читателя в обеднённом виде – перевод отражает только самое буквальное и поверхностное её значение, т. е. насилие.

Рассмотрим вначале эротическую составляющую. Слово flesh в средневековом английском языке употреблялось как синоним греховной похоти - см., напр. «Видение о Петре Пахаре» Лэнгленда, где, описав соблазнительную картину совращения Лота его дочерьми, Дама-Церковь восклицает:

For the fend and thi flessh folwen togidere

В нашем переводе – «Плоть с преисподней повенчана, знай»113.

Но в эпоху позднего Ренессанса и барокко flesh получает снисходительную или нейтральную оценочность как синоним чувственной любви. Одновременно усиливаются эротические коннотации: это слово может выступать как прямое метонимическое обозначение пениса (Шекспир, сонет 151; Дж. Донн, To His Mistress Going to Bed). «Прекраснейшее мясо» в переводе звучит как стилистический изыск: не то откровенно людоедская ирония, не то неуклюжая попытка Шейлока – по привычке льстить – польстить даже тому, кого он ставит в безвыходное положение. В оригинале же стоит просто fair flesh – сочетание двух наиболее банальных слов… в любовной лирике английского Ренессанса и барокко. Шекспир сам постоянно употребляет их в сонетах (например, в сонетах 18 и 23 слово fair использовано по три раза), хотя и раздельно:

называет, напротив, в цикле, относящемся к «Смуглой леди», плотская природа человека воспринимается как досаждающая помеха в отношениях.

Итак, Шейлок обращается к Антонио как влюблённый? Не будем поддаваться искушениям моды и рассматривать это в духе «истории секс-меньшинств». 114 Хотя гомосексуализм действительно получил широкое распространение в елизаветинской Англии115, мы сейчас не рассматриваем эту тему и оставляем открытым вопрос о характере отношений между Шекспиром и «белокурым другом» сонетов. Дело в том, что для неоплатонизма в том виде, в каком он был освоен европейской культурой раннего Нового времени, романтическая любовь не имела пола. На любовные признания Уайльда в письмах к Бози, которые послужили столь скандальной уликой в его деле, ещё за полвека до того никто попросту не обратил бы внимания. Л. Толстой в эпоху, когда этот феномен уже становится анахронизмом, очень точно описывает его применительно к прошлому:

«Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было все-таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он все понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.)» («Война и мир», т. 1., гл. X)

Более приземлённый персонаж (Денисов) комментирует ситуацию:

«Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился».

Во второй половине XIX в. этот платонический эротизм вытесняется в маргинальные субкультуры, например, институтов благородных девиц (см. романы Л. Чарской, героини которых выбирают себе объекты обожания среди сокурсниц). Но в XVI в. он был актуальным феноменом – это было не что иное, как попытка поставить христианскую любовь на светскую основу и превратить её из любви-сострадания в любовь-восхищение (как достоинствами личности любимого, так и его физической красотой). Немалый свет на этот феномен проливают работы Джордано Бруно, которые мы здесь не рассматриваем за неимением места (заметим только, что в Англии шекспировского времени Бруно был известен вовсе не как новатор в астрономии, а как друг Филипа Сидни и оригинальный пропагандист идей неоплатонизма).

нескольких традициях (индийской, афганской, аварской) и звучит достаточно непритязательно: ростовщик требует с должника вместо пени фунт мяса, должник оказывается не в состоянии выплатить долг, и судья спасает его, заявив, что в случае неточности при исполнении приговора разница будет вырезана из тела истца – после чего истец, естественно, отзывает иск. 116 Шекспир осложняет сюжет сразу несколькими изменениями и дополнениями.

1) Шекспир заменяет стандартный сказочный конфликт «скупой богач – бедняк» на конфликт представителей разных религий и культур. Антонио – не бедняк, и его неспособность выплатить долг – чистая случайность (затонули корабли). Если угроза сказочного ростовщика имеет цель вытянуть у жертвы деньги любой ценой, то для Шейлока не так уж важны сами деньги - он открыто декларирует своё желание отыграться на человеке, который придерживается двойных стандартов:

Синьор Антонио, много раз и часто
В Риальто поносили вы меня

Я все сносил с пожатьем плеч покорным:
Терпенье - рода нашего примета.
Меня вы звали злобным псом, неверным,
Плевали на жидовский мой кафтан

Так; но теперь, как видно, я вам нужен.
Что ж! Вы ко мне идете, говорите:
"Нам нужны деньги, Шейлок"... Это вы,


От своего крыльца? Вам деньги нужны!
Что ж мне сказать вам? Не сказать ли мне;
"Где ж деньги у собак? Как может пес
Давать взаймы три тысячи червонцев?" (Пер. Т. Щепкиной-Куперник)

– то, что его не любят.

2) В связи с этим стоит другое существенное добавление – намерение Шейлока вырезать тот самый фунт плоти как можно ближе к сердцу. Это, конечно, неминуемая смерть для Антонио. Но зачем именно такое исполнение приговора? В фольклорной версии речь идёт скорее об увечье, чем об убийстве. Почему Шейлок не утоляет жажду мести, лишив Антонио руки или ноги?

Не стоит ли за этим нечто большее, чем стремление причинить вред противнику? Будучи не в состоянии затронуть сердце Антонио в переносном смысле, Шейлок в отместку пробует сделать это в прямом смысле.

3) Шекспир вплетает в основной сюжет линию, которой не было в сказочном источнике – любовную. Речь идёт не только о сватовстве Басанио к Порции (которое в итоге и послужило завязкой для всей истории с долговым обязательством). Весь фон «Венецианского купца» окрашен эротизмом: Порция и Нерисса в начале I акта рассуждают о мужчинах; Джессика, дочь Шейлока, устраивает побег с возлюбленным; сам судебный приговор, который в сказке выносится обычным судьёй, у Шекспира выносят переодетые юристами молодые дамы, что в конце пьесы служит поводом для целой серии непристойных шуток. Миром «Венецианского купца» правят не только деньги, но и любовь – и любовь, как оказывается, в большей степени.

Стоит прислушаться к наблюдению Э. Бёрджесса – дилетанта, но такого дилетанта, с мнением которого в английском шекспироведении принято считаться:

«…в пьесе существует аллегорический уровень, и здесь символы более важны, чем характеры. Пьеса о плоти и золоте. Плоть живая и через музыку любви способна сделать прекрасным грязный покров гниения; золото мертво, но из него, как из личинки, развивается ненависть. Плоть нельзя взвесить на весах, как золото, и для любви, как выясняют поклонники Порции, нельзя установить стоимость, как если бы она была ценным металлом»117.

Выходит, что «Венецианский купец» - пьеса о любви, вернее, о её возможностях и невозможностях. Единственное, что знает Шейлок о любви, это то, что его не любят (даже его «любовь» к дочери какая-то собственническая – после побега Джессики он желает ей смерти и куда больше сожалеет о драгоценностях, которые она унесла). Шейлок не знает, как сделать так, чтобы его полюбили. В любви он видит некий магический механизм и действовать пытается магическим путём – завладев частью плоти (близкой к сердцу) своего противника.

Эта мотивация не столь экзотична, как может показаться. В Англии рубежа XVI – XVII вв. ещё сохранялась так называемая «квалифицированная казнь», при которой преступника подвергали повешению, четвертованию и вырыванию сердца и внутренностей. В частности, именно такой казни были подвергнуты несколько лет спустя после написания «Венецианского купца» участники Порохового заговора (сохранилась даже листовка с подробной иллюстрацией данного процесса). А незадолго до написания пьесы этой же казни подвергли Диего Лопеса, еврейского врача, обвинённого в намерении отравить королеву. Народная магия охотно использовала части тел или одежды казнённых, приписывая им волшебные свойства118. Это поверье отражено и в «Макбете» - в песенке ведьм, перечисляющей ингредиенты для волшебного зелья.

Шекспир мог слышать также устные рассказы путешественников, побывавших в Америке, об ацтекских обрядах жертвоприношений, которые также включали в себя вырезание сердца (но некоторым данным, с последующим поеданием). В его сознании подобные рассказы могли «склеиться» с библейским сюжетом о жертвоприношении Исаака и, что ещё более вероятно, с распространившимся в Европе с XV в. мифом о еврейских ритуальных убийствах, которые приводили ко вполне реальным судебным процессам119«узнавал» в явлениях, вызывающих у него этическое или эстетическое неприятие, части единой «системы» - дьявольской (по этой причине сарацины в «Песни о Роланде» оказываются одновременно мусульманами, безбожниками и язычниками). Очевидно, заблуждение Шейлока состоит в том, что он не понимает природы любви: вместо того, чтобы проявить христианскую любовь к ближнему (т. е. простить долг, в соответствии с молитвой «Отче наш», где прощение долгов земным должникам прямо приравнивается к отпущению грехов Богом грешникам), он пытается применить запретную магию для того, чтобы получить власть над другим человеком в принудительном порядке. Он обречён на неуспех уже тем, что не имеет представления о бескорыстной самоотдаче: чтобы получить любовь, нужно полюбить самому. Комментарием к этой теме служит выбор шкатулки, предлагаемый женихам Порции: правильный выбор – свинцовая шкатулка (прямолинейный тест на бескорыстие). Тест на бескорыстие благополучно проходит Бассанио, но ещё до него – Антонио, который не только одалживает другу деньги без всякой выгоды для себя, но и готов подписаться ради него под садистским соглашением.

Шейлок не понимает бескорыстия даже на самом низшем и примитивном уровне (дружеское одалживание денег – ведь деньги-то всё же предполагается вернуть), в чём он открыто признаётся. Тем более ему не может быть понятна готовность к безвозмездной отдаче. А между тем именно бескорыстные герои получают свой «процент» в пьесе, только нематериальный – в виде любви. Бассанио получает в жёны Порцию, а Антонио получает спасение жизни. Отождествление любви с процентом прибыли встречается у Шекспира в сонетах.

С. Я. Маршак переводит начало 74-го сонета так:

Когда меня отправят под арест
Без выкупа, залога и отсрочки,

В оригинале стоит не «памятник» (мотив памятника Маршак ввёл от себя), а interest – «процент». И тюрьма, с которой сравнивается смерть, это, конечно, тюрьма долговая. Лирический герой считает, что стихи, выражающие любовь к Другу – эта та прибыль, которая способна метафорически вызволить его из долговой ямы смерти.

Ещё более показательно именование эгоистичного и самовлюблённого Друга в сонете 4 «нерентабельным ростовщиком» (profitless usurer).

(Пофантазируем: может быть, «Венецианский купец» никакая не полемика с Марло и лишь отдалённо связан с «Мальтийским евреем» - только как источник вдохновения? Может быть, вопрос о фило- или антисемитизме Шекспира вообще нерелевантен, ибо Шейлок на самом деле вовсе не еврей – по крайней мере, не буквальный этнический еврей? Что, если старый уродливый Шейлок – карикатура на юного и прекрасного В. Х., написанная Шекспиром в приступе отчаяния и раздражения? Ведь по времени написания «Венецианский купец», по-видимому, совпадает с сонетами. Впрочем, это лишь лирическое отступление).

PORTIA
Therefore lay bare your bosom.

SHYLOCK
Ay, his breast:

Nearest his heart: those are the very words.

Шейлока явно приводит в волнение сосредоточенность на образах груди и сердца – в самих задыхающихся интонациях, с которыми он произносит эту реплику, сквозит нечто чувственное, вожделеющее. Параллельный эпизод с обнажением груди имеется в «Ричарде III», написанном ранее – в сцене с Анной, которой Ричард сам предлагает себя в жертву, вручив ей меч и обнажив грудь (I, 2). Как известно, кончается эта сцена тем, что Ричард влюбляет в себя Анну. Налицо великолепная инверсия: в одном случае обнажение собственной груди и готовность подставить её под лезвие (пускай не искренняя, а расчётливо сыгранная, но ведь риск был – Анна и впрямь могла ударить мечом). И как награда – любовь. В другом случае – насильственное обнажение чужой груди и требование вырезать кусок плоти у самого сердца: суррогат обладания взамен любви. Здесь, кажется, и состоит разница природ Ричарда и Шейлока: Шейлок может быть только комедийным персонажем, поскольку он духовно ещё ниже Ричарда. Ричард тоже циничен, но в нём сохраняется достаточное количество величия, чтобы он мог быть трагическим героем.

О семантике обнажения тоже можно было бы многое написать – она принципиально двусмысленна, потому что обнажения требуют и секс, и пытка. Традиция описания любовного вожделения через метафору пытки в английской поэзии восходит ещё, по-видимому, к Т. Уайетту. Что же касается связи любовной темы с образом пронзённой груди или пронзённого сердца, то это старейший топос европейской культуры, живущий и по сей день (достаточно заглянуть в сувенирную лавку или тетрадь школьника).

Остаётся ещё один слой, неочевидный для современного читателя, но более близкий елизаветинцу. Мы не в состоянии отследить все фольклорные версии сказки о «фунте мяса», но в той версии, которая доступна нам на данный момент (аварской) приговор аннулируется исключительно из-за невозможности вырезать точно фунт и угрозы вырезать разницу из тела истца. У Шекспира иначе. Порция также апеллирует к точности, хотя предостережение её другое: в случае погрешности в исполнении приговора Шейлоку грозит казнь с конфискацией имущества. Но появляется и дополнительное осложнение для исполнения экзекуции: Шейлок имеет право претендовать только на плоть, но не на кровь (ибо, как замечает Порция, в договоре про кровь ничего не сказано). Поскольку осуществить намерение Шейлока, не пролив крови, естественно, невозможно, то от намерения приходится отказаться.

– лишь побочный и сам собой разумеющийся результат изъятия плоти. Кстати, для иудеев кровь – вещество нечистое (у зарезанных для пищи животных кровь тщательно сливают) и, следовательно, никакой ценностью не обладающее. Финал «Венецианского купца» может свидетельствовать о том, что Шекспир был немного знаком с иудаизмом, в отличие от многих его современников и потомков (легенды о якобы ритуальном потреблении иудеями человеческой крови держались в христианском сознании до начала XX века). Шейлок о крови даже не заговаривает.

Но для европейца-христианина кровь – ценность, так как напоминает о крови Христовой (и вместе с тем здесь сохраняются следы древнегерманских представлений о крови как источнике жизненной силы – память о ритуальном питье крови сохранили столь поздние литературные памятники, как «Старшая Эдда» и «Песнь о нибелунгах»). Более того, flesh and blood – устойчивое словосочетание, обозначающее как кровное родство, так и причастие (плоть и кровь Христова). Употребление слова flesh с большой долей вероятности влечёт за собой blood – это сильно связанный лексический комплекс. И дискуссия о возможности завладеть плотью без пролития крови может быть прочитана как дискуссия о причастии. Общеизвестным фактом является то, что католический обряд причастия предлагает мирянам лишь хлеб (только плоть Христову), оставляя вино (кровь Христову) для духовенства120. Одним из первых шагов англиканства, стремившегося противопоставить себя Риму, стало возвращение причастия под двумя видами. Таким образом, за доводами Порции просматривается характерный для елизаветинской эпохи антикатолический пафос: принести в жертву плоть, не пролив крови, невозможно, идея такой жертвы – абсурдна, такая жертва не настоящая (а следовательно, и католическое причастие – не настоящее причастие, а лишь имитация). Но поскольку жертва Христова, причастие = любовь, то перед нами ещё одна метафора бесплодной любви. Добавим, что кровь в традициях средневековой и ренессансной поэзии служит вместилищем любовной страсти (у самого Шекспира: My sportive blood, сонет 121). Шейлоку отказано в любви на всех уровнях.

Очевидно, что Шекспир изначально сочувствует Шейлоку, презираемому и ненавидимому только за то, что он чужой. (Этот же мотив был ранее в «Ричарде III»). И Антонио с Бассанио были неправы, дразня и оплёвывая его. Но ещё более неправ оказывается сам Шейлок, когда пытается заставить других полюбить его насильственно. В мире «Венецианского купца» природа любви такова, что она даётся только тем, кто полюбил сам – а признаком этой способности является готовность дать что-то другому, не ожидая выгоды взамен. Торжествует всё-таки не Шейлок, а унижавший его Антонио; и если бы Шейлок был изображён законченным негодяем, а Антонио воплощённым положительным героем, вся коллизия, рассматриваемая нами, была бы невозможна, и образ Шейлока утерял бы всю свою глубину.


Примечания.

– М.: Языки славянской культуры, 2006. С. 177.

113 Перевод двух глав поэмы см.: Лэнгленд В. Видение о Петре Пахаре / Пер. со среднеангл., подгот. текста и прим. М. Елиферовой // Кентавр: Studia classica et mediaevalia. Вып. 3. – М.: РГГУ, 2006. С. 286-304.

114 Популярное толкование Антонио как гомосексуалиста, идущее ещё от У. Х. Одена, мы не считаем убедительным. То, что Антонио единственный герой, которого не женят в конце, ещё не основание для такого прочтения.

– The Arden Shakespeare, 2001. P. 63-65, 79-81.

116 Книга о судах и судьях. – М.: АН СССР, Институт востоковедения, 1975. С. 254-255, прим. на с. 298.

– М.: Центрполиграф, 2001. С. 192-193.

118 См. напр. Арнаутова Ю. Е. Колдуны и святые: Антропология болезни в Средние века. – СПб: Алетейя, 2004. С. 243-244.

119 Монтер У. Ритуал, миф и магия в Европе раннего Нового времени /Пер. с англ. А. Ю. Серегиной. – М.: Искусство, 2003. С. 31-32.

120 Автор имеет сведения, что в настоящее время некоторые конгрегации порвали с этой практикой, однако те мессы, которые нам довелось наблюдать, проводились по традиционному обряду.