Луценко Е. Томас Уайетт. Песни и сонеты

Е. Луценко
Томас Уайетт. Песни и сонеты

Томас Уайетт. Песни и сонеты / Перевод с английского Г. Кружкова. М.: Время, 2005. 192 с.

До 2005 года поэтические тексты сэра Томаса Уайетта, дипломата и придворного Генриха VIII, были известны русскому читателю выборочно. Наибольшую известность получил один из первых сонетов этого поэта-петраркиста, где прекрасная дама предстала в образе лани - над ним работали В. Рогов и Г. Русаков. Т. Уайетт принципиально трансформировал основной мотив Петрарки, у которого белоснежная лань символизировала связь земного с небесным и совершенным. Лань Уайетта возникла в метафоре королевской охоты, невозможной у Петрарки. При этом поэт сопроводил ее куртуазным поклоном в сторону земного владыки - Генриха VIII.

Г. Кружков, ставший третьим переводчиком этого сонета, оставил лань белоснежной, очевидно, находясь под большим впечатлением от перевода Петрарки В. Ивановым, нежели от английского текста. Что это - настораживающая неточность или фактическая ошибка?

Книга, выпущенная Г. Кружковым в серии “Триумфы”, открывается переводом рондо Уайетта, построенном на топосе любовного плена - одной из самых устойчивых метафор, регулирующих отношения влюбленного поэта и прекрасной дамы в традиции петраркизма. Стихотворение начинается с любовной “атаки”: поэт, хотя и не уверенный в успехе предприятия, посылает в наступление “жаркие вздохи”, возлагая на них надежду растопить лед в сердце возлюбленной. Обычный оксюморон (любимый троп Петрарки): лед в сердце возлюбленной противопоставлен горячим вздохам влюбленного поэта. Размышление Уайетта воплощает модель неоплатонизма с его сопоставлением земного и небесного планов - земной молитвы лирического героя, звучащей пронзительно и горячо, устремленной к небесам, на милость которых он уповает. Небеса - воплощение некой идеальной субстанции - призваны избавить героя от мук любви, ибо даже, “стрела жалости”, оказалась неспособной пронзить надежно защищенное сердце прекрасной дамы.

В первых пяти стихах рондо Уайетт выступает как переводчик 153-го сонета “На жизнь донны Лауры”. Англичанин не отступает ни на шаг от итальянского подлинника, вплоть до использования одних и тех же слов. Так, “burning sighs” - это “caldi sospiri” Петрарки, “frozen heart” - “freddo core”, “break the ice” - “rompete il ghiaccho”, “pity” - “pieta”, “mortal prayer” - “prego mortale”, “in heaven” - “al ciel”, “death or mercy” - “morte or merce”. Очень важным для Уайетта оказывается и соотношение двух слов подлинника - “mercy” и “pity”. Оба обозначают разные оттенки жалости и неизменно уводят к “pieta” Петрарки, лирический герой которого во многих сонетах просит милосердия. Смерть и милосердие диалектически противопоставлены, равновелики, могли бы быть написаны, как это позднее сделает Ф. Сидни, с прописной буквы.

Как же поступить русскому переводчику, какими языковыми средствами передать риторику любовного переживания?

О вздохи жаркие, летите к ней,

Прожгите эту грудь, что холодней

Полярных льдов и тверже, чем скала, -

Иная не проймет ее стрела.

Прошу и заклинаю вас: скорей

Изыдьте, вздохи, из груди моей!

Г. Кружков не только не сохраняет риторический замысел Уайетта, но и намеренно упрощает сложный рисунок петраркистской мысли. “Стрела жалости” становится просто стрелой, мысль о милосердии вообще убрана из текста. Очевидно, переводчик счел ее второстепенной. От рассуждения Уайетта остаются только “жаркие вздохи”, которые сами по себе хороши, но в отрыве от всего остального ничего не определяют. Небесный и земной план не только не противопоставлены, но в принципе вычеркнуты, смело заменены многократным, явно избыточным повтором “вздохов”. Неожиданно появляются “полярные льды” и “твердые скалы”, уводящие в какую-то другую, романтическую традицию и необходимые, исключительно для рифмы, у которой переводчик покорно идет на поводу. В результате перевод настолько вероломно вламывается в оригинал, что уже в первых пяти стихах последовательно нивелируются важные для Уайетта петраркистские топосы. Петраркистский ключ к поэтике Уайетта утрачен, и читатель вынужден искать его среди “полярных льдов”.

Комментарий к этому сонету (с. 126) странным образом называет строфическую форму рондо четверостишиями, что просто неверно. Примечания оставляют ощущение, что ни переводчик, ни комментатор не потрудились открыть какое-либо английское авторитетное издание произведений Т. Уайетта, которые отнюдь не являются библиографической редкостью. Комментарий здесь легковесен, лишен опоры, полноценного знания о текстах Т. Уайетта и Ф. Петрарки.

При переводе текстов раннего английского Возрождения тем более важно соблюсти точность и тонкость, что они построены по особой риторической модели, развивают чужую, заимствованную у Петрарки концепцию. Грамотно исполнить такой перевод - означает, по сути, дважды перевести, совершить “перевод в переводе”, соотнести два подлинника: итальянский и английский. И уследить за движением метафорического сюжета.

Сонетный раздел сборника открывается переводом 157-го сонета Петрарки:

Ей любо сдерживать мой порыв:

Мол, погоди, пока не скажу.

И я гожу, и гожу, и гожу -

Кто более, чем я, терпелив?



И время у моря зря провожу.

Видать, и тешу я Госпожу

Лишь тем, что полумертв, полужив.

Не лучше ли, попросту говоря,

Надежды вовсе не подавать?

К чему посулами мучить зря

И смертные судороги продлевать?

Уж лучше - от ворот поворот,

Чем ждать и годить за годом год.

Здесь образная логика Г. Кружкова такова: “я гожу”, “жду прилива, сидя у моря”, “мучаюсь и бьюсь в смертных судорогах”. Однако совершенно непонятно, отчего так важно влюбленному поэту дождаться прилива? Может быть, герой хочет потонуть в волнах? Все это загадочно и не слишком правдоподобно...

В русском тексте поражает стилистический разброс, не характерный для такой строгой формы, как сонет. От “смертных судорог” читателя перемещают во фразеологическое пространство - идиома “от ворот поворот” придает высказыванию тон чрезмерной простоты. “Прилив”, “судороги” и “от ворот поворот” “растаскивают” сонет, как лебедь, рак и щука в разные стороны.

Лишь в интонационном плане Кружков находит верное решение. Уайетт действительно разговорен, и переводчик с полным правом пользуется разговорными клише. Заглянем в оригинал:

I abide and abide and better abide,

And after the old proverb, the happy day.

And ever my lady to me doth say,

“Let me alone and I will provide”.

I abide and abide and tarry the tide

And with abiding, speed well ye may.

Thus do I abide, I wot, always,

Neither obtaining nor yet denied.

жду, кто-то из вас может быть поспешает, /А я жду, да, все еще жду, / Ничего не добившись, но и не получив отказа.

Теза и антитеза этого сонета Т. Уайетта построены на использовании противопоставленных двух другу по смыслу поговорок: с одной стороны, время никого не ждет, поэтому необходимо все делать в свой срок, иначе можно не успеть, с другой стороны, лирический герой уповает на счастливый случай, которого надо дождаться. Особую сложность для перевода вызывает вторая пословица, так как “tarry the tide” - только часть фразы “time and tide tarry for no man”. Популярный в XVI веке фразеологизм имеет смысл “время не ждет”. Слово “tide” в этой фразе означает совсем не прилив, как у Кружкова, а выступает синонимом к слову “время”, “благоприятный случай”. И герой его не пропускает, а ожидает, тянет время! Ожидание видится влюбленному поэту бесплодным и выматывающим, ибо герой чувствует, что оно все равно повлечет за собой отказ. Как общий вывод, рецепт разрешения всей ситуации звучит мысль о том, что лучше бы дама сердца была честна и не заставляла надеяться напрасно. Такова логика размышлений Уайетта, с которой интерпретатор явно не справляется.

Ряд метаморфоз происходит у Г. Кружкова и с образом дамы. Непонятно, почему прямую речь дамы он заменяет прямой речью лирического поэта и почему даме приписывается действие, которого она у Уайетта не совершает, - из текста абсолютно не явствует, нравится ли девушке “сдерживать порыв” (о порывах у Уайетта ни слова!) или же она просто равнодушна к герою.

все 14 строк. Фраза об ожидании присутствует и у Г. Кружкова, правда, в третьем стихе глагол “abide”, являющийся в английском языке поэтизмом, передан сниженным русским глаголом “гожу”. Влюбленный в переводе Кружкова представляется каким-то обиженным сорванцом, весельчаком, предъявляющим претензии девчонке, которая ему отказывает. На этот же лад настраивает и странная, неподобающая этому тексту ритмическая веселость русского текста.

В целом Г. Кружков перевел около 40 стихотворений Т. Уайетта. Это далеко не все, что сочинил этот английский поэт. История перевода знала разные метаморфозы. Настоящий поэт не всегда оказывался хорошим переводчиком, силой собственного дарования и воображения выводил текст на другой уровень - уровень поэтического соперничества. Г. Кружков - ни раб, ни соперник. Его тексты как будто сошли с переводческого конвейера, на котором оригинал обтачивается до потери сложности и глубины, а их утрата компенсируется видимостью разговорной беглости в интонации и идиоматике. Таковы составляющие кружковского штампа.

красе промелькнуть в зелени английского леса. А родоначальнику новой английской поэзии - предстать достойным последователем-соперником Петрарки и перелагателем его метафор на язык иной культуры.

Е. ЛУЦЕНКО