ПОЛЕМИКА
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Необходимость в этой главе возникла после появления полемики, которую мы начали с шекспироведом Игорем Шайтановым в альманахе "Anglistica" (Э 9, Москва - Тамбов, 2002 г.).
С любезного разрешения Игоря Олеговича привожу его текст и заметку Сергея Николаева, сочиненную специально для этого издания.
Игорь ШАЙТАНОВ
"ГАМЛЕТ" ИЛИ "ГОРАЦИО"?
Пусковым механизмом для нового прочтения трагедии стал Горацио. Школьная трактовка образа Горацио как единственного и верного друга Гамлета - странное, хотя и закономерное недоразумение в истории шекспироведения, - считает А. Чернов. Горацио - злодей нового типа, старший брат Яго, едва ли не убийца Офелии. Неожиданно?
Прежде чем удивляться или негодовать, вернемся к тексту трагедии. На чем можно строить дело по обвинению Горацио? Насколько я знаю (хотя в огромном море шекспировской литературы ни за что поручиться нельзя), серьезных нареканий Горацио прежде не вызывал, но некоторая неясность в связи с его ролью существует.
Во-первых, совершенно непонятно его происхождение - он датчанин или иностранец при датском дворе? Его собственное свидетельство на этот счет, если не в отношении его биографического, то духовного родства, также двусмысленно: I am more an antique Roman than a Dane (V, 2, 346). Он - философ, стоик, последователь Сенеки. В переводе М. Лозинского эта мысль звучит еще более категорично: "Я римлянин, не датчанин душою..." В этом самом месте в собрании сочинений 1959-1960 гг. была допущена опечатка, которая продолжает гулять из издания в издание и уже полностью делает Горацио римлянином по происхождению и датчанином (чтобы это означало?) по духу: "Я римлянин, НО датчанин душою".
Есть нечто и еще более странное. Вспомним, кульминация гамлетовского доверия и любви к другу - сцена "Мышеловки" Прямо перед выходом в зал, где должна играться пьеса, Гамлет произносит нехарактерный для него по искренности высказанного слова монолог-хвалу Горацио, человеку, умеющему не быть игрушкой в руках судьбы (III, 2, 63-74). Затем следует "Мышеловка", в ходе которой Горацио - единственный, кто допущен в план принца и способствует его исполнению, следя за королем. Потом оба обмениваются мнениями. И что далее? Гамлет послан на смерть в Англию. Горацио - во дворце. Кто он здесь? Какова его роль? Он появляется (IV, 4) вместе с Первым Дворянином (а Gentleman) или даже один (согласно Первому Фолио), чтобы объявить королеве о состоянии Офелии и просить принять ее. Современный комментатор (Harold Jenkins - The Arden Shakespeare) замечает, что "роль служителя {attendant) или советника при королеве странна для Горацио, и драматург ского забывает о ней...". Эта странность может быть вполне объяснена обычной сценической экономией, когда исполнители второстепенных ролей в сравнительно небольшой труппе должны были исполнять не по одной роли. В таком случае Горацио здесь появляется не в характере. Однако именно он откликается на реплику короля, приказывающего последить за покидающей сцену безумной Офелией: "Горацио уходит".
А. Чернов это появление кладет в основу характера Горацио, подчиняя всю его роль этому удачно начатому - сразу после отъезда Гамлета - служению во дворце. Служению, которое, как он полагает, незамедлительно вознаграждается: у Горацио своя комната во дворце и свой слуга (IV, 6). Это явный домысел: о комнате в ремарке вообще речи нет, а слуга - один из многочисленной дворцовой челяди, кому поручили доставить Горацио письмо.
Вовсе фантастична версия с возможной пантомимой - смерть Офелии, - которая и должна была бы наглядно представить Горацио в подлинном свете, ведь иначе все сказанное о его превращении в еще одного Розенкранца или Гильденстерна никак не подтверждается ни в тексте, ни в действии.
Одна из самых ярких интерпретаций Гамлета в XX в. была основана как раз на новом прочтении пантомимы, сыгранной как часть пьесы об убийстве Гонзаго, то есть "Мышеловки". Я имею в виду книгу Довера Уилсона What happens in Hamlet (1935). Нас Уилсон интересует как специалист по пантомиме у Шекспира.
Во-первых, он напоминает, что, в отличие от его ближайших предшественников, Шекспир к пантомиме не прибегает. Гамлет в знаменитом монологе, обращенном к актерам, говорит презрительно о невразумительных пантомимах {inexplicable dumbshows, III, 2, 12). Зачем же тогда он сам допускает пантомиму в "Мышеловке"? Гамлет (и это часть концепции Довера Уилсона) не только не заказывал пантомимы, но приходит от нее в ярость, поскольку она может сорвать его план, слишком рано обнаружив его. Ее играют, как они привыкли это делать, актеры. Пантомима - часть шекспировской насмешки над современными театральными нравами и обычаями. К счастью, Клавдий, как, вероятно, это часто случалось, на пантомиму не обращает ни малейшего внимания: просто в этот момент не смотрит на сцену.
Во-вторых, Шекспир не мог прибегнуть к пантомиме, которая не связана с текстом, ее поддерживающим и объясняющим, а если предположить вместе с А. Черновым пантомиму о смерти Офелии, то в тексте как раз и нет ни одного слова, к ней обращенного (... there is not a word in the text that can be quoted in support of it...) {Wilson D. J. What happens in Hamlet. L.; N. Y.; Melbourne, 1976. P. 151-152.}.
А это, по мнению Довера Уилсона, высказанному по поводу другой пантомимы в "Гамлете", исключает сознательное ее использование. Можно ли считать такой текстовой поддержкой монолог Гертруды? Лишь в том случае, если его подвергнуть стилистической трансформации, подобной той, что в переводе А. Чернова претерпевают и все реплики Горацио, оказывающиеся исполненными зловещего потаенного или, наоборот, изобличающего смысла. Слова Гертруды, по версии А. Чернова, свидетельствуют не о злодейском умысле, но о простодушии, доходящем до идиотизма, с которым королева передает чье-то (Горацио?) свидетельство о смерти Офелии.
Что ушло из этого монолога? Ушла магия слов, красота, которой столько раз вдохновлялись художники (прерафаэлит Д. Э. Миллес) и поэты (ранний цикл А. Рембо на смерть Офелии). Поэзия лишь намеком звучит в переводе последних - великих - строк: Till that her garments, heavy with their drink, / Pull'd the poor wretch from her melodious lay / To muddy death... Такие слова никак не могут звучать текстовкой к пантомиме на заднем фоне (и как эту пантомиму представить: Горацио багром отталкивает Офелию?).
Сниженный тон монологу в переводе задан коротеньким вопросом Лаэрта, которому и отвечает Гертруда. Услышав от нее, что Офелия утонула, Лаэрт деловито откликается: "Утонула?.. Где?.."
Оригинал отличен от перевода на одну букву, на одно восклицание, ломающее фразу пополам: "Drown'd! О, where?.." В этом О! - риторика боли, жест потрясенности, утраченный в переводе. И, добавим, в нем - не предусмотренный и неуместный.
Горацио, чтобы показать, каким образом он был нанесен, добавлен на правах того чуть-чуть, которое достаточно, чтобы изменить целое. Вот некоторые из штрихов.
Чернов пишет, что первый монолог Горацио ("Я перескажу лишь то, что слышал...") построен на канцелярите. Отнюдь нет. К тому же он определяется не столько характером Горацио, сколько своей функцией: это своего рода историческое введение в события, то, что прежде у Шекспира и до Шекспира сообщал Хор перед началом действия. Объективное, безличное знание, голос предания, с которого в этот момент и говорит Горацио. Говорит никого не обвиняя, тем менее - покойного короля, но сообщая о его подвиге и победе. Перепугался до онемения, когда увидел Призрака... Как тут не онемеешь, а вот что касается всего последующего и его, Горацио, и офицеров стражи поведения в отношении Призрака, то оно, действительно, непоследовательно. И не может быть другим, поскольку они не знают, какова природа Призрака, а отсюда и не понимают, как себя вести: почитать ли в нем покойного короля или изгонять дьявола, для чего все средства хороши, включая удар алебардой.
"Перед нами метафора цареубийства, причем мистического, посмертного..." Это, разумеется, чистая фантазия. Перед нами просто ситуация абсолютной неясности в отношении призраков. До 1535 года с ними было все понятно: призраки - души тех недавно умерших людей, кто, ожидая решения своей судьбы, временно пребывают в Чистилище. Однако Реформация отменила Чистилище и загадала загадку. Не верить в призраков значило проявлять немыслимое и опасное вольнодумство (люди за это бывали и осуждены). А если верить, то как их объяснить? Предположение о дьяволе, принимающем милый облик, чтобы вернее погубить душу живущего (эта мысль не раз приходит на ум Гамлету), было очень распространено. Так что алебарда - не орудие мистического цареубийства, а испытания мистического существа, орудие, которым воспользовались за неимением лучшего.
"Одинокие лазутчики (точнее, шпионы), - это сказано королем вслед Горацио и Джентльмену без лица и имени" - добавляет Андрей Чернов еще один штрих, уже фактически завершающий портрет. "Сказано вслед..." - они выходят, а король говорит Лаэрту, совершенно безотносительно ушедших, что печали подобны не отдельным лазутчикам, а батальонам, то есть основным силам противника. А слово "лазутчик" здесь как раз точнее, чем "шпион", ибо на языке Шекспира spy - слово с разнообразным и совсем не негативным значением. Так, король Лир памятно употребляет его, говоря о себе и об Корделии, когда их ведут в тюрьму, где они теперь смогут заняться тайным смыслом вещей: "As if we were God's spies..."(V, 3, 17).
превратился в Молчалина, а в условиях прежде трагического сюжета, естественно, эволюционировал в мелодраматического злодея. Произошла смена всей системы исторических, культурных представлений и ценностей. Гуманистический спор, длившийся на протяжении XVI века, - стоит ли гуманисту становиться советником при государе (как известно, Эразм Роттердамский говорил "нет", Томас Мор - "да") невозможен в русском интеллигентском сознании, для которого любое приближение к власти - губительный компромисс. Горацио во дворце? Значит, подлец и предатель. Да и может ли быть иначе в переводе-интерпретации, который, как оказалось, был начат в ночь смерти Андрея Донатовича Синявского и посвящен памяти этого прославленного диссидента.
репликами, литературная версия которых предлагается здесь. Я же хочу завершить, сославшись на мнение, прозвучавшее тогда в кулуарах: это скорее не перевод Гамлета, а новая пьеса - "Горацио", похожая на пьесу Стоппарда о Розенкранце и Гильденстерне.
Будет ли это "Гамлет" или это будет "Горацио", но то, что делает Андрей Чернов, имеет одно безусловное преимущество в сравнении с бесчисленными шекспировскими или пушкинскими загадками-разгадками последнего времени, где непременно главными героями оказываются то Дантес, то Ретленд: нас возвращают к тексту. И даже если мы останемся при своем прежнем мнении, мы должны будем научиться защитить его, а для этого - прочесть известное заново, увидеть острее и ответить на вопросы, над которыми прежде не задумывались.