Стороженко Н. И.: Сонеты Шекспира в автобиографическом отношении

Н. И. Стороженко

Сонеты Шекспира в автобиографическом отношении

Транскрипция имен и названий в статье соответствует правилам XIX века

http://www.willmshakespeare.com/storozhenko1-1.htm



Милостивые государи!

Поэтические произведения, по поводу которых я намерен беседовать с Вами сегодня, составляют интересную литературную загадку, над разрешением которой уже более столетия трудится наука. Несмотря на то, что загадка до сих пор продолжает упорно хранить свою тайну, энергия ученых не ослабевает, может быть оттого, что каждому из желающих разрешить ее по необходимости приходится заглянуть в бездонную, как море, душу Шекспира, пробыть хоть некоторое время в общении с нею и подслушать биение одного из благороднейших сердец, которое когда-либо билось в груди человека.

В 1766 г. известный издатель сочинений Шекспира Джордж Стивенс так определил сумму сведений о жизни Шекспира, которыми обладала тогдашняя наука: «Все, что мы знаем, — говорит он, — с некоторой достоверностью о Шекспире, состоит в том, что он родился в Стрэтфорде-на-Эвоне, женился, отправился в Лондон, сначала был актером, потом писателем, писал стихотворения и пьесы для театра, наконец возвратился в Стрэтфорд, сделал духовное завещание и умер». С тех пор как Стивенс произнес эти горькие слова, прошло около полутораста лет. В этот большой промежуток времени наука не щадила ни трудов, ни энергии чтоб пополнить недостаточность наших сведений о Шекспире. Английские ученые перерыли все архивы, чтоб добыть какой-нибудь материал для биографии великого поэта. Действительно, им удалось найти несколько официальных документов о предках Шекспира, об его женитьбе, о быстром росте его материального благосостояния, выразившегося в покупке им в своем родном городке домов и земельных участков. Кроме того, они допросили современников Шекспира, людей знавших его лично, которые дали о великом поэте свои отзывы, в общем благоприятные для его нравственного характера, но всего этого оказалось слишком мало, чтоб составить себе понятие о Шекспире как о живом человеке.

Даже общепринятый в наук способ освещать личность писателя его произведениями, оказывается очень мало применимым к Шекспиру, ибо драмы его отличаются необыкновенной объективностью, составляющею их высшее достоинство, и, хотя сквозь созданные им личности и характеры и просвечивает великая душа поэта, но уловить ее отличительные черты в большинстве случаев невозможно. При таком положении дела дошедшие до нас лирические стихотворения Шекспира в форме сонетов должны были бы оказать незаменяемую услугу, но, к сожалению, пользование этим материалом представляет большие трудности, а в некоторых отношениях может даже навести биографа на ложный путь. Дело в том, что самое происхождение сонетов облечено какой-то по сю пору неразгаданной тайной. Из отзыва о них современного Шекспиру критика можно заключить, что они первоначально не предназначались для печати, а ходили по рукам близких друзей поэта.1 Конечно, это последнее обстоятельство было плохой гарантией их тайны, ибо не более, как через год после отзыва Миреса, предприимчивому книгопродавцу Джегарду вздумалось поспекулировать на популярное имя Шекспира. Рассчитывая, что отзыв Миреса мог возбудить любопытство публики, Джегард взял два сонета Шекспира (138 и 144), присоединил к ним несколько стихотворений Томаса Гейвуда, Марло, Бэрнфильда и др.; составившемуся таким образом сборнику он дал заглавие Влюбленный Пилигрим (Passionate Pilgrim, L. 1599) и приписал его Шекспиру. Такие пиратские издания делались в те времена совершенно безнаказанно, ибо авторские права не были еще ограждены заколом. Зная это, Шекспир и не думал протестовать против самого факта, но, по свидетельству Гейвуда,2 был только недоволен тем, что ему были приписаны стихотворения других поэтов. Воровская проделка Джеггарда имеет важное значение в истории вопроса о сонетах Шекспира, ибо ею устанавливается факт, что в и сонеты 138 и 144 уже существовали, а так как они составляют часть целой группы сонетов, то отсюда можно заключить, что тогда уже существовала и вся труппа. С тех пор в продолжение целых десяти лет мы ничего не слышим о сонетах Шекспира. В 1609 г. выходит в свет первое издание их (Editio Princeps), очевидно тоже без ведома автора и со следующим загадочным посвящением:

«Единственному творцу (или вдохновителю) нижеследующих сонетов Мистеру В. Г. желает всякого счастия и бессмертия, предвещанного нашим вековечным поэтом, преданный издатель Т. Т.».3

Имя издателя скоро было разгадано. В Реестрах Издателей (Registers of Stationers Company) издателем сонетов назван некто Томас Торп, но кто скрывается под инициалами В. Г., как понимать слово Begetter — этом до сих пор ведутся споры.4 Сонеты Шекспира не пользовались такой популярностью, как его поэмы. Этим объясняется тот факт, что второе издание их вышло только в 1640 г. Главное отличие этого издания от Editio Princeps состоит в том, что порядок, в котором следуют сонеты друг за другом, совершенно изменен — доказательство того, что в ХVII в. еще не видели в сонетах нечто целое и не делили их на две части, неравные по количеству и различные по содержанию. Не лишена интереса литературная история сонетов, история их толкования.

В ХVIII в. преобладал весьма невысокий взгляд на сонеты Шекспира. Древнейший биограф поэта Роу не высказывает никакого мнения об их достоинстве и даже не уверен — принадлежат ли они ему или нет? Гильдон, перепечатавший их в 1710 г., ограничивается замечанием, что в них воспевается возлюбленная Шекспира; с этим соглашается и следующий издатель сонетов Сьюэлл, так что до Мэлона господствовало мнение, что героиней сонетов была женщина. Мэлон впервые высказал мнение, поддержанное его друзьями Тируитом, Фармером и Стивенсом, что первые 126 сонетов обращены к мужчине и что только в остальных 26 воспевается женщина. Относительно таинственного W. Н. голоса разделились. Фармер думал, что это начальные буквы имени Вилльяма Гарта, племянника поэта, а Тируит выдвинул гипотезу о каком-то малоизвестном музыканте Томасе Гогсе. Как низко ценились тогда сонеты даже знатоками Шекспира, видно из того, что Стивенс не захотел включить их в изданное им полное собрание произведений Шекспира и утверждал, что разве посредством особого акта парламента можно заставить публику читать эту смесь аффектации, педантизма и бессмыслицы. Если мы присоединим к этому мнение Чальмерса, что особа, воспеваемая в сонетах, есть никто иной, как королева Елисавета, то будем иметь все, что высказывалось учеными прошлого века о сонетах Шекспира. В начале ХIX столетия начинается сильная реакция против взглядов Стивенса. Первый оценивший поэтическое и автобиографическое значение сонетов Шекспира был знаменитый поэт Вордсворт.

В 1815 г. в предисловии к изданию своих стихотворений он так выразился о сонетах: Существует небольшая книжка стихотворений, в которых Шекспир выражает от своего имени свои собственные чувства. Не трудно понять, почему издатель произведений Шекспира Джордж Стивенс остался равнодушным к их красотам, хотя в других произведениях Шекспира трудно найти более счастливое выражение поэтических чувств». Позднее в одном из своих собственных сонетов Вордсворт прекрасно оценил автобиографическое значение сонетов вообще и в заключение прибавил, что этим ключом отпирается сердце поэта (with this key Shakespeare unlocked his heart). Около того же времени вопрос о сонетах подвергается тщательному исследованию в сочинении Натана Дрэка Шекспир и его время (Shakspeare and his Times, London, 1817). Здесь Дрэк впервые высказал свою догадку, что лицо, воспеваемое в первых 126 сонетах и скрытое под буквами W. Н. Торпова посвящения, был никто иной, как покровитель Шекспира молодой лорд Саутамптон, которому Шекспир посвятил свои поэмы. Догадку свою он основывает на доказательствах как внешних, так и внутренних. Внешнее доказательство — это настойчивый и неоднократно повторяемый в первых 17 сонетах совет Шекспира своему другу жениться, а известно, что около 1594 молодой лорд был влюблен в фрейлину Елисаветы, прекрасную мисс Вернон, что эта любовь возбудила сильное негодование в королеве, по желанию которой свадьба дважды откладывалась. При таком положении дела со стороны Шекспира было вполне дружеским поступком ободрять впавшего в немилость друга и укреплять в нем желание жениться. Внутреннее доказательство состоит, по мы Дрэка, в восторженно-любовном тоне сонетов, обращенных к неизвестному высокопоставленному другу и поразительно напоминающих не менее восторженный тон посвящений Саутамптону поэм Шекспира. Если в посвящении Лукреции Шекспир пишет своему другу и покровителю, что любовь его безгранична и что все, чтоб он ни написал, принадлежит лорду, то в 26 сонете поэт называет друга Lord of my love (властелином своей любви) и, посылая ему какое то из своих произведений, прибавляет, что, делая это, он исполняет только долг вассала своему сюзерену. Общий вывод Дрэка тот, что сонеты Шекспира, за немногими исключениями, автобиографического характера и писаны поэтом в различные эпохи его жизни. В 1821 г. известный друг Джонсона Босвелл в своем издании сочинений Шекспира горячо защищал сонеты от нападок Стивенса и восхищался их юношеским жаром. В 1818 г. некто Брайт додумался до гипотезы, что героем сонетов был друг и покровитель Шекспира Вилльям Герберт, впоследствии Лорд Пемброк, которому товарищи Шекспира, актеры Геминдж и Конделль посвятили изданное ими полное собрание его сочинений, Editio Princeps (London, 1623). Гипотеза эта получила более или менее научную обработку в статьях Бодена (Gentlemen's Magazine за 1832 г.). Отправляясь от инициалов W. Н. (William Herbert?) и сопоставляя известные факты жизни Пемброка с свидетельством сонетов, Боден приходит к заключению, что лорд Пемброк имеет наиболее прав считаться героем сонетов. В пемброковскую гипотезу раньше других уверовал и Галлам (в своем Introduction to the Literature of Europe in ХV ХVI and ХVII century. L. 1837-39). Возмущенный до глубины души отсутствием собственного достоинства в великом поэте, который не только признавал хорошим все, что ни делал молодой лорд, но в своем раболепии дошел до того, что без всякой борьбы уступил ему свою возлюбленную, Галлам выразился в том смысле, что для чести Шекспира было бы лучше, если бы сонеты совсем не были написаны. Более систематическому изучению сонеты Шекспира подверглись в сочинении Эрмитэджа Броуна Shakspeare's Autobiographical Poems. London, 1838). Отправляясь от мысли, вскользь высказанной Кольриджем, что сонеты Шекспира суть автобиографические поэмы в форме сонетов, играющих здесь роль стансов, Броун разделил их на шесть автобиографических поэм: в первой, заключающей в себе первые 26 сонетов, поэт убеждает своего юного друга жениться; во второй (от 27-55) прощает друга, отбившего у него возлюбленную, третья поэма (от 56-78) состоит из жалоб на холодность друга; четвертая (от 78-101) полна сетований о том, что друг предпочитает ему других поэтов; в пятой (от 102-126) поэт извиняется перед другом в долгом молчании и непостоянстве и, наконец, в шестой (от 127-152) поэт обращается уже не к другу, а к возлюбленной и осыпает ее упреками за неверность. Некоторые соображения Броуна бесспорно остроумны, но им не достает твердой опоры фактов. Что до героя сонетов, то Броун сильно склоняется в пользу Пемброка. По следам Броуна пошел французский переводчик сонетов Франсуа Виктор Гюго (сын великого поэта) с тем, впрочем, различием, что он заменяет Пемброка Саутамптоном. Посредством своеобразной аранжировки сонетов Гюго извлекает из них целый роман с завязкой и развязкой: страстной любовью Шекспира к бездушной кокетке, изменой с ее стороны и окончательным разрывом со стороны поэта. Главными представителями автобиографического толкования сонетов являются немецкие критики Гервинус и Ульрици в их известных сочинениях о Шекспире. По мнению Гервинуса,5 если существует какая-нибудь связь между произведениями Шекспира и его жизнью, то ее можно искать только в сонетах, потому что это единственное произведение, которое доставляет нам непосредственный доступ в его внутреннюю жизнь. Он горячо восстает против взгляда на сонеты, как на стихотворения, описывающие в условной форме вымышленные отношения. «Если сонеты Шекспира — говорит он — и отличаются чем-нибудь от других сонетов, то именно в тех местах, где они выражают горячую жизнь, где мощное биение глубоко взволнованного сердца пробивается сквозь все оболочки стихотворного формализма». Относительно лица, воспеваемого в сонетах, которому Торп посвятил их издание, Гервинус вместе с Дрэком думает, что этим лицом скорее всего мог быть лорд Саутамптон. От общей характеристики сонетов Гервинус переходит к их детальному рассмотрению, причем предлагает свое собственное деление их на восемь групп и в заключение утверждает, что сонеты Шекспира представляют собою психологически последовательную нераздельную нить событий, которые не могли никоим образом тянуться более трех лет, и что стало быть весь цикл их был закончен в три года. Подобного же автобиографического толкования держится другой знаменитый немецкий критик Ульрици.6 Сказавши, что из драм Шекспира нельзя без особой натяжки выводить заключения об его личности, Ульрици замечает, что в автобиографическом отношении сонеты Шекспира гораздо важнее его драм, ибо в них мы находим многочисленные следы той борьбы и усилий, с помощью которых Шекспир достиг нравственной высоты, видим, как росла его внутренняя жизнь, как то поднималась, то опускалась его душа на волнах его богатой внутренней жизни, слышим, как он призывает свою обуреваемую враждебными силами душу на борьбу с плотскими страстями, как он хочет отвратить ее от сладострастия, изображая его в самых непривлекательных красках. Видя в сонетах отражение реальных событий, называя их стихотворениями на случай (Gelegenheitsgedichten) в высшем смысле этого слова, Ульрици видит и в последних сонетах (от 127-152), где описываются отношения поэта к смуглой кокетке, не игру поэтической фантазии, но действительный факт. «Если — говорит он — первые сонеты отражают в себе действительные отношения к другу, то на каком основании можно отказать в этом последним сонетам?» В вопросе о герое сонетов Ульрици не высказывает решительного мнения, но все-таки более склоняется на сторону Пемброка. За автобиографическое толкование сонетов стоят также в большей или меньшей степени Фридрих Крейссиг,7 Мэссон,8 Мельхиор Мейр в своей статье о сонетах Шекспира,9 10 Гедеке,11 Герман Исаак,12 Фэрнивалль,13 Свинборн,14 Дауден,15 Шарп,16 а в новейшее время Тайлер,17 Брандес18 и автор только что вышедшего стихотворного перевода сонетов на французский язык Анри.19

Наряду с личной или автобиографической теорией сонетов существует теория безличная, представители которой утверждают, что между сонетами Шекспира и фактами его жизни нет никакой связи, что сонеты суть либо стихотворения, написанные на вымышленные темы и облеченные в модную форму сонетов, либо стихотворения аллегорического характера, посредством которых поэт проводил свои идеи; некоторые же доходят до того, что утверждают, что своими сонетами Шекспир хотел пародировать и поднять на смех современных ему сочинителей сонетов. Первый очерк безличной теории можно найти у Чарльза Найта.20 По мнению этого ученого, сонеты Шекспира суть чистейшие плоды его поэтической фантазии и только за весьма немногими из них он признает автобиографическое значение. Считая принятый в Editio Princeps порядок сонетов совершенно произвольным и лишенным всякой системы, он, подобно Мэлону, делит их на две неравные группы, из которых меньшая заключает в себе любовные сонеты, обращенные к женщине, а большая — сонеты, в которых описываются отношения поэта к его высокопоставленному другу. Но хотя друг и возлюбленная могли быть лицами действительно существовавшими, описания воображаемой любви и ревности отливаются здесь в модные формы итальянской лирики, как в Amoretti Спенсера и выражаются от лица самого поэта. Исключением из этого общего правила Найт считает сонет 111, в котором Шекспир высказывает недовольство своей актерской профессией, сонеты от 29-32, дышащие такою искренностью и задушевностью, что их непременно нужно отвести к личным, равно как и группу сонетов от 76-81, в которых описываются события, по всей вероятности, имевшие место в жизни поэта. По следам Найта пошли известные издатели произведений Шекспира Говард Стаунтон и Александр Дейс. Первый из них еще в 1861 г. высказал мысль, что сонеты Шекспира суть ничто иное как поэтические вымыслы, а последний так выразился о сонетах Шекспира: «Неоднократное чтение их почти убедило меня, что большинство их написано в искусственном тоне в разное время и по разным поводам для удовольствия или по внушению близких друзей Шекспира. Я не отрицаю, что один или два из них (напр. 110-111) отражают в себе личные чувства Шекспира, но утверждаю, что попадающиеся в сонетах намеки не следует слишком поспешно объяснять обстоятельствами личной жизни Шекспира». — Осторожный взгляд Дейса, впервые высказанный в 1864 г., лег в основу появившейся в следующем году статьи Делиуса,21 который подтверждает его подробным разбором отдельных сонетов. По словам Делиуса, видеть в сонетах Шекспира что-либо реальное или личное нельзя уже потому, что в силу господствовавшей в то время поэтической теории темой сонета могла быть только утонченная галантность со всему ее остроумно придуманными модуляциями, что образцом для Шекспира был Даниэль, которому он подражал не только во внешней структуре сонета, но и во внутренней — в ходе идей, в языке в употреблении метафор и антитез. Невозможность автобиографического толкования сонетов доказывается, по мнению Делиуса, еще тем, что некоторые из них только варьируют темы, затронутые в поэме Венера и Адонис и в комедии Два веронца. Рассмотрев с указанных точек зрения сонеты Шекспира, отметив массу встречающихся в них противоречий и повторений одних и тех же мотивов, Делиус приходит к заключению, что в сонетах Шекспира нет ничего автобиографического, что они изображают ряд душевных состояний, пережитых поэтом, но пережитых только в воображении. Ту же способность переноситься во всякое данное состояние, которое Шекспир обнаруживает в своих драмах, он обнаруживает и здесь. Он рисует нам картины ревности, любви, дружбы, но это не та ревность, любовь и дружба, которая волновала его собственное сердце. Впрочем даже Делиус не отрицает автобиографического значения некоторых сонетов, например, тех, где Шекспир высказывает недовольство своей профессией. Статья Делиуса при своем появлении произвела сильное впечатление. Взгляды его были прежде всего усвоены немецкими переводчиками сонетов Боденштедтом и Гильдемейстером и известным шекспирологом Карлом Эльце. Впрочем не было недостатка и в возражениях. Жене в своей книге о Шекспире22 удивляется, что такой известный ученый как Делиус высказывает вполне ошибочный взгляд на происхождение и сущность лирического стихотворения в противоположность драматическому. «Как несомненно то, что в речах и действиях драматических характеров Шекспира не всегда выражаются принципы самого поэта, также верно то, что сонеты дышат личностью самого поэта. Здесь слышны и самообвинения за необузданную страсть и скорбные размышления о задаче настоящей жизни, об общественных недугах, о преходящем и вечном, об отверженном звании актера — словом, обо всем, что волновало сердце Шекспира как человека». В значительной степени поколебал теорию Делиуса Герман Исаак, прекрасно выяснивший меру влияния Дэниэля на Шекспира.23

Почти одновременно с теориями автобиографической и безличной зародилась и пошла своим путем довольно курьезная теория, видевшая в сонетах Шекспира аллегории и толковавшая их с аллегорической точки зрения. Главными представителями этой теории являются Джон Герод и Ричард Симпсон, по следам которых пошли главным образом американские критики. Первый из них24 уверяет, что сонеты Шекспира, подобно сонетам Данте и Петрарки, представляют собою в аллегорической форме изложение религиозных воззрений поэта.

Шекспир был апостолом протестантизма и пользовался всяким случаем, чтобы пропагандировать свои протестантские убеждения. Так, в первых сонетах он отстаивает законные права человеческой природы и выказывает решительный протест против безбрачия, а в последних сонетах он под видом развратной и бездушной кокетки изображает католическую церковь. Симпсон25 видит в сонетах аллегорию другого рода; по его мнению, в сонетах изложена любовная философия Шекспира, его взгляд на отношение любви идеальной, платонической к любви чувственной, которую он олицетворяет в смуглой даме последних сонетов. К продуктам аллегорической теории нужно отнести также сочинение Барншторфа Ключ к сонетам Шекспира.26 Ключ состоит в том, что в основе их лежит аллегория, под покровом которой Шекспир говорит ни о ком другом, как о самом себе, всюду противопоставляя себя своему двойнику. Все это автор выводит из загадочного Торпова посвящения, уверяя, что под буквами W. Н. нужно разуметь William Himself (т. е. Вилльям самому себе), а друг, воспеваемый Шекспиром и убеждающий его жениться, это никто иной как поэтический гений самого Шекспира. Несмотря на странность основной мысли, тогда же опровергнутой Боденштедтом, книжка Барншторфа была переведена на английский язык и нашла себе подражателя в лице Карпфа,27 который ведет дело дальше и доказывает, что в сонетах Шекспир раскрывает приемы своей творческой деятельности, что, усвоив себе принципы философии Аристотеля, он старается проводить эти принципы в своих произведениях.28 Новую и оригинальную попытку объяснения сонетов встречаем мы в книге Джеральда Массея,29 забыта, так что теория Массея всем показалась оригинальной и пикантной новинкой. Некоторое время даже казалось, что долго искомый ключ к сонетам Шекспира наконец найден, что посредством него откроется доступ ко всем тайнам, связанным с возникновением и изданием сонетов. Но эти ожидания не оправдались. Призраки, вызванные Массеем, не выдержали грубого прикосновения критики и поспешно бежали с поля битвы, не успев доказать своих прав на реальность. Несмотря на это разочарование, в истории вопроса о сонетах Шекспира труд Массея занимает такое важное место, что пройти его молчанием невозможно. Сущность взглядов автора состоит в следующем: он предлагает разделить сонеты на две большие группы: 1) личные, обращенные к лорду Саутамптону и выражающие личные чувства поэта к его высокопоставленному другу и 2) драматические, писанные Шекспиром по просьбе или по заказу других лиц. В числе последних сонетов есть не мало написанных Шекспиром от имени Саутамптопа и посланных этим последним его невесте, мисс Вернон; есть несколько сонетов, написанных от имени мисс Вернон к ее кузине и сопернице лэди Рич, которую она ревновала к своему возлюбленному и ответы последней. Из этой гипотезы следует, что Шекспир в своих сонетах был в большинстве случаев не более как истолкователем страсти друг к другу различных лиц, которые поверяли ему свои самые задушевные тайны, а он писал за одного, отвечал за другого и делал это так искусно, что все остались довольны друг другом. Во всем этом, впрочем, нет ничего невероятного, ибо обычай поручать поэтам писать от их имени стихотворения к различным красавицам был сильно распространен в среде тогдашних английских аристократов, но Массею следовало бы также доказать, что не только мужчины, но и женщины прибегали к этому средству и делали посторонних поверенными своих любовных радостей и страданий. Мало сослаться на то, что подобный обычай практиковался в то время; нужно было доказать, что Шекспир в том случае не отставал от других, что он также торговал пером, обмакнутым, по выражению Гервинуса, в кровь его собственного сердца. Всего этого не мог доказать Массей и потому его сочинение, при всей своей учености, остается не более как блестящей гипотезой, только взволновавшей публику, но нисколько не решившей вопроса о происхождении сонетов. Тем не менее теория Массея не прошла бесследно в науке; у него явились последователи в лице немецкого переводчика сонетов Гельбке, который в своем переводе следует аранжировке сонетов, рекомендованной Массеем, и в лице Фрица Крауса, высказавшего в пользу гипотезы Массея несколько остроумных соображений.30

В заключение нужно сказать несколько слов об оригинальном взгляде на сонеты Шекспира, как на стихотворения сатирического характера, в которых Шекспир хотел осмеять господствовавший в его время модный искусственный стиль сонетов. Родоначальником этого взгляда был фанатический последователь Пэмброковской гипотезы Генри Броун,31 утверждавший, что большинство сонетов представляют собою ничто иное как остроумные пародии на тогдашние модные сонеты Драйтона и Дэвиса. Положительное же их содержание есть символическое изображение союза или брака юного героя сонетов с шекспировскою музой. Отвергнутая строгой критикой,32 он, подобно Броуну, признает героем сонетов лорда Пемброка.

Последним крупным вкладом в обширную литературу сонетов является новое издание их, сделанное Тайлером33 и снабженное обширным вступительным этюдом, в котором автор касается многих связанных с сонетами Шекспира вопросов и приводит новые доказательства в пользу Пемброковской гипотезы. Совершенной новинкой в его работе является утверждение, что героиней последних сонетов была фрейлина Елисаветы Мэри Фиттон, пикантная брюнетка, бывшая в связи с Пемброком. Гипотеза Тайлера, равно как и приводимые им доказательства в пользу Пемброка были опровергнуты новейшим биографом Шекспира Сиднеем Ли,34 которому Тайлер возражал в отдельной брошюре,35 так что этот спор грозит сделаться хронической болезнью Шекспировской критики.

Шекспира, которому он обещал бессмертие в своих стихах; 2) равным образом нельзя определить, кто была героиня последних сонетов, бездушная кокетка, самым недостойным образом игравшая сердцем поэта и в конце концов ему изменившая; 3) хронология отдельных сонетов не установлена и все попытки установить ее до сих пор терпят крушение и 4) большинство заключающихся в сонетах современных намеков либо совсем не разгаданы, либо объяснены ошибочно. Последнее происходило главным образом оттого, что сторонники Саутамптоновской гипотезы старались сопоставлять их с известными фактами жизни Саутамптона, а сторонники противоположной гипотезы — с фактами из жизни Пемброка, причем обе стороны прибегали к натяжкам, окончательно подрывавшим кредит к них объяснениям. Но если во всех названных пунктах критика до сих пор терпела фиаско, зато она прочно утвердила положение, что значительное количество сонетов несомненно автобиографического характера, что в основе их лежат реальные факты и реальные настроения и что взятые в целом они представляют собою драгоценный материал для характеристики внутренней жизни Шекспира в ранний период его деятельности.36 В пользу такого истолкования сонетов говорит еще то обстоятельство, что их автобиографический характер был раньше всего угадан поэтами, которые сразу сумели выделить истинное чувство из традиционных поэтических украшений и услышать сквозь оболочку искусственной поэтической формы трепетание живого сердца поэта. Еще в 1787 г., когда в Англии не было и речи об автобиографическом значении сонетов, Гёте писал, что в них нет ни одной буквы, которая не была бы пережита, перечувствована и выстрадана. Несколько позднее к такому же заключению пришел совершенно самостоятельно Вордсворт, за которым последовали Кольридж, Платен, Свинборн, Теннисон, Виктор Гюго и др. Из поэтов, сколько известно, только один Роберт Броунинг видит в сонетах не более как плоды поэтической фантазии Шекспира, но его мнению нельзя придавать большого значения в виду известной черты его характера — желания всюду плыть против течения.

Обратимся же теперь к самим сонетам и посмотрим, насколько они оправдывают приписываемое им авто автобиографическое значение. — Как ни мало сделано в этом отношении, но даже простой критический свод всего сделанного будет не совсем бесполезен для русской науки уже успевшей завоевать себе право относиться критически к трудам западных ученых.

Один английский критик37 весьма удачно сравнил сонеты Шекспира с мастерской живописца. «Случалось ли вам — говорит он — зайти в студию художника, когда его нет дома, и бросить взгляд на разбросанные по столам рисунки и бумаги. Вот набросок бытовой сцены под которой написаны стихи; вот виды с натуры и рядом с ними начатое письмо к другу; вот профиль божественной головки с следами еще не высохших слез художника; вот на клочке бумажки только одно слово, одно имя, во это имя наполняет сердце художника восторгом». И действительно, такое впечатление производят на нас сонеты Шекспира. Тут мы найдем и картины природы и дружеское послание, и намеки на других поэтов, и жалобы на свою судьбу, сменяемые верой в свое великое призвание, и гимны любви и дружбе, и признания в грешной страсти, чередующиеся с взрывами самого искреннего раскаяния — словом, самую разнообразную гамму ощущений, поочередно овладевавших душой поэта и оставивших след в его поэзии. Нет нужды, что эти ощущения облечены в искусственную форму сонетов, что они исполнены манерности и традиционных сравнений в оборотов, свойственных этому роду лирики, — в искренности их мы не имеем никакого права сомневаться в особенности если они явятся впоследствии в более развитом виде в драмах Шекспира. Вообще при изучении сонетов Шекспира нужно держаться следующего приема: нужно отличать ощущения случайные и мимолетные от ощущений характерных и постоянных, оставивших глубокий след в душе поэта. Главное отличие последних от первых заключается в их повторяемости в самих сонетах и, во-вторых, в развитии их мотивов в драмах. Только при таком приеме изучения может выясниться в большей или меньшей степени их автобиографическое значение. Чтобы дать вам понятие об оригинальной прелести сонетов Шекспира и о разнообразии затронутых в них мотивов, я вам приведу несколько сонетов в русских переводах. Вот, например, 97-ой сонет, в котором поэт вспоминает о разлуке своей либо с другом, либо с любимой женщиной; здесь картины природы служат изящной рамкой для чувств поэта, опечаленного разлукой. Привожу этот сонет в переводе г. Червинского:

— какой зимой нежданной
Повеяло вокруг! Как сумрачны поля!
Как тяжек небосклон, угрюмый и туманный!
Какой пустынею казалася земля!
А ведь она цвела: сады в уборе новом

И осень пышная, подобно юным вдовам,
Несла плоды любви умчавшейся весны.

Ты лето для меня, а нет тебя со мной —

Польется робко песнь под чащею лесной,
Так сумрачна она, что чутко ей внимая
Поникшие цветы бледнеют, умирая.

Или вот например сонет 26-й, играющий роль посвящения при посылке другу какого-нибудь произведения, который можно назвать апофеозом почтительной дружбы. Вследствие сходства этого сонета с посвящением поэмы Лукреция лорду Саутамптону, большинство критиков думает, что он тоже адресован к лорду Саутамптону. Я привожу его в неизданном переводе Л. И. Уманца:


Достоинства твои! Я верный твой вассал!
Не с тем, чтобы умом стихи мои блистали,
Чтоб верность выразить — посланье написал.
Но будет верность та казаться обнаженной,

Надеюсь я, что ты душою благосклонной
Одеждой одаришь ничтожные слова.
Когда-нибудь звезда счастливая моя,


Что мной руководит, пошлет мне луч приветный

Почтенья твоего достоин буду я!..
Тогда я с гордостью любовь мою открою,
Теперь же не решусь явиться пред тобою!

побрякушек, которыми они украшали свои поэтические излияния. В одной из своих ранних комедий (Love’s Labour Lost, Act V, Sc. II) он влагает в уста умного Бирона филиппику


Гипербол трехэтажных, пышных слов и т. д.
(перевод Вейнберга).

В сонете 21 он касается этого вопроса и осмеивает современных ему сонетчиков, которые, воспевая своих возлюбленных, не оставляли в покое не только весенних цветов, но солнца, луны и самого неба. Этим же настроением проникнут 130 сонет в духе Гейне, который можно назвать остроумной пародией на тогдашние модные сонеты. Я приведу его в переводе Гр. Мамуны, которому принадлежит честь впервые познакомить русскую публику с лучшими сонетами Шекспира:

Глаза ее сравнить с небесною звездою

Со снегом грудь ее не спорит белизною
И с золотом сравнить нельзя кудрей волну.
Пред розой чудною роскошного востока
Бледнеет цвет ее пленительных ланит,

Амброзия ее дыханья не затмит.
Я лепету ее восторженно внимаю
И все же сознаю, что музыка звучней,
И с поступью богинь никак я не сравняю

Но все ж она милей тех дев, кого толпою
Льстецы с богинями равняют красотою.

Приведенный сонет показывает, что даже в пору своей юности, когда Шекспир находился под сильным влиянием Даниэля, он уже пытался пробить свою собственную тропинку. В этом отношении весьма интересен 61 сонет, написанный по всей вероятности к отсутствующей даме сердца. Он совершенно лишен поэтических побрякушек в модном тогда стиле, но зато проникнут искренним и глубоким чувством:

Твоей ли волею тяжелые ресницы

Ты ль прерываешь сон, послав мне вереницы
Похожих на тебя пленительных теней?
И твой ли дух ко мне летит в ночи безмолвной,
Сгорая ревностью, не знающею сна,

О нет; твоя любовь на это не властна!
Моя, моя любовь лишила сновидений
Усталые глаза, умчала мой покой;
Могучая, она, как благодатный гений,
— везде, всегда с тобой.
Она хранит тебя... а ты по воле рока
Так близко от других, так от меня далеко. (Перевод Ф. Червинского).

Пределы отмеренного мне времени не дозволяют остановиться на каждом из 152 сонетов в отдельности. Я предпочитаю остановиться на таких, автобиографическое значение которых признано, если всеми, то большинством изучавших их критиков. Во главе их нужно поставите те сонеты, в которых поэт выказывает недовольство своей сценической профессией. Социальное положение актера в тогдашнем английском обществе было весьма незавидно. Правда, на стороне театра стоял двор, высшее дворянство и народ, но среднее сословие, к которому актеры принадлежали по своему происхождению, относилось к ним более чем отрицательно. Это происходило оттого, что уже в конце ХVI в., в среде английской буржуазии стали преобладать пуританские воззрения на искусство и литературу вообще и на театр в особенности. В силу этих воззрений театр считался суетным и греховным удовольствием, а служители его самыми презренными и вредными членами общества. Конец ХVI и начало ХVII заняты ожесточенной полемикой между пуританскими проповедниками и актерами,38 в которых первые бросали грязью в ненавистное учреждение, называли актеров орудиями сатаны, развратителями людей и утверждали, что из-за них Бог посылает моровую язву на народ. Как ни нелепы были обвинения, выставляемые пуританами против актеров, но они находили отклик в современном обществе и усиливали существовавшие предрассудки. Если такой ученый и образованный человек, как гениальный Бэкон, мог называть профессию актера бесчестной (infamous), то чего же можно было ожидать от представителей лондонского городского совета, почерпавших свои взгляды на театр из пуританских памфлетов? В чуткой душе Шекспира больнее, чем где бы то ни было, отзывалось незаслуженное презрение общества к профессии, дававшей ему хлеб насущный... Увы! — восклицает он в сонете 110, — это правда, что я шатался туда и сюда, изображая из себя шута и торгуя всем, что у меня было самого дорогого; в сонете 29 он прямо называет свое звание отверженным (outcast state), а в сонете 111 жалуется на судьбу, устроившую его жизнь так, что ему приходится жить на счет публики и что эта жизнь оставляет на человеке такое же пятно, как занятие красильным мастерством на руке красильщика. — Если принять все это в соображение, то станет понятным и то отчаяние, которое овладевало Шекспиром в первые годы его сценической карьеры и то чувство восторженной благодарности, которое каждый раз наполняло его сердце при мысли, что есть человек высокопоставленный и всеми уважаемый, которого он может с гордостью назвать своим другом, который, не устыдясь его профессии, смело протянул ему руку через разделявшую их социальную бездну и чья дружба поднимала его и в общественно мнении и в своих собственных глазах. Этим двойным чувством проникнут 29 сонет, который я приведу в переводе Гр. Мамуны.


Над участью своей я плачу в тишине,
И, проклиная жизнь, напрасною мольбою
Тревожу небеса, не внемлющие мне,
Когда завидуя с отчаяньем скупого


И недоволен всем, что мне дано в удел,
О, если в этот миг бесплодного мученья
Случайно вспомню я, о друг мой, о тебе,

Светила дня, я гимн пою судьбе.
И так счастлив тогда любовию моею,
Что лучшей участи желать себе не смею.

Не всегда, впрочем, испытывал Шекспир отрадное чувство при мысли о своей дружбе с высокопоставленным лордом. Бывали минуты, когда его угнетала мысль о громадной разнице их общественных положений, когда ему казалось, что дружба с актером может сильно скомпрометировать великодушного друга в общественном мнении и даже, может быть, тяготит его самого. Тогда он выражает желание держаться от друга подальше, а другу советует не удостаивать его своим открытым вниманием (public kindness), чтобы не подвергать опасности свою честь и достоинство (Сон. 36). Нигде сознание своего униженного положения в соединении с величайшим самоотречением дружбы не выражено так трогательно, как в 71 сонете: «Когда меня не станет, — пишет поэт своему другу — пусть печаль твоя обо мне продолжится не долее унылого звука похоронного колокола, который возвестит миру, что я отошел от этого пошлого света на корм червям. И если ты когда-нибудь прочтешь эти строки, не вспоминай, молю, о руке, написавшей их: я так тебя люблю, что хочу лучше чтобы ты вовсе забыл меня, нежели чтоб воспоминание обо мне тебя печалило. О, если ты взглянешь на эти стихи, когда я, может быть, уже смешаюсь с прахом, пусть даже они не припоминают тебе моего имени и пусть вместе с моей жизнью исчезнет и любовь твоя; не то мудрый свет увидит твои слезы и осудит тебя, когда уже меня не будет». (Переводе В. П. Боткина).

языком, каким поэты вообще говорят только с женщинами. Читая внимательно сонеты, можно восстановить в общих чертах отношения Шекспира к неизвестному другу. В них поэт вспоминает о своей встрече и сближении с другом, о разлуке с ним, принесшей ему столько горя, о временном охлаждении, происшедшем вследствие того, что друг стал склонять свой слух к песням других поэтов, из которых Шекспир считает одного гораздо выше себя.39 Но это продолжалось недолго. Лишь только поэт заметил, что и друг страдает от этого отчуждения (Сон. 120), он тотчас же сделал первый шаг к сближению. С этих пор дружба их стала еще крепче. Она уцелела даже перед тем, что обыкновенно способно разрушить всякую дружбу между мужчинами — перед любовью к одной и той же женщине. Из сонетов 40 и 41 можно заключить, что юный и пылкий друг не мог устоять против чар возлюбленной поэта, и, позабыв долг дружбы, отбил ее у поэта. Но даже и в этом случае самоотвержение дружбы оказалось сильнее эгоизма любви. В упреках, высказываемых по этому поводу поэтом другу, нет никакого гнева или раздражения; поэт относится снисходительно к проступку друга, хотя и сознает, что удар, нанесенный дружеской рукой, ощущается больнее. Он хорошо знает, что поразительная красота друга представляет лакомый кусочек для всякой женщины и что он находится в том возрасте, когда трудно упастись от увлечений, тем более, когда инициатива идет от женщины. Взвесив на весах своего сердца дружбу и любовь и увидев, что последняя имеет в нем меньше значения, чем первая, поэт не драпируется в свое чувство, а откровенно заявляет, что его соперник в качестве друга имеет право и на его возлюбленную. «Возьми себе все мои привязанности! У меня нет ничего, чтобы в то же время не было и твоим раньше, чем ты этого пожелал!» (Сон. 40). Галлам возмущается отсутствием собственного достоинства у Шекспира, уступившего другому без всякой борьбы любимую женщину и только потому, что этот другой стоял выше его на общественной лестнице. Если бы Шекспир действительно руководился такими побуждениями, это было бы возмутительно, но дело в том, что любовь Шекспира к женщине, увлекшей его юного друга, была не любовь, а страсть, которой он сам стыдился. Доказательством того, что тут с его стороны не было глубокого чувства служит то, что он не ревновал ее к другу, а его к ней... «Что она принадлежит тебе — еще не самое большое мое горе, хотя я сильно любил ее; но что ты принадлежишь ей, что ты вследствие этого лишаешь меня частички своей любви — вот в чем состоит мое главное горе» (Сон. 42). Если мужчина таким образом ревнует любимую женщину, то подобная ревность не может расстроить дружеских отношений.

Но любовь Шекспира к другу не выражалась только в прощении обид. Видя в нем воплощение всего, что есть прекрасного и доброго в человеческой природе, поэт хотел сохранить навсегда черты его нравственного образа и даровать ему бессмертие в своих стихах. Существует несколько сонетов, разрабатывающих эту тему (18-19, 55, 60, 63, 81, 107), но я не буду на них останавливаться, ибо в них очень мало автобиографического элемента. Еще в ХV в. итальянские гуманисты привыкли обещать бессмертие своим покровителям; в ХVI в. эта мода перешла и к сочинителям сонетов, сначала к итальянским, а потом к французским и английским. Редкий из них не обещал либо другу, либо возлюбленной бессмертия в своих стихах. Идя в этом случае по следам других, Шекспир даже в обработке этой традиционной темы сумел проявить некоторую оригинальность, придавши ей высокий лирический полет и какую-то особую, ему одному свойственную, задушевность. Чем-то величавым и мощным веет от тех его сонетов, в которых он, полный веры в силу своего гения, смело вызывает на бой всепоглощающее время. «Я воздвиг тебе памятник в моем благородном стихе, который некогда прочтут глаза еще не родившихся поколений. Вечная песнь моя передаст твое имя будущим векам, когда уже прекратится дыхание всех твоих современников» (Сон. 81).

Перехожу теперь к группе сонетов (127-152), в которых описываются отношения Шекспира к одной лондонской даме, державшей некоторое время в плену его сердце. Кто была эта особа, каково было ее общественное положение — до сих пор не удалось определить с точностью. Судя по описанию ее в сонетах, она была далеко не красавица, во всяком случае не подходила к обычному в то время типу женской красоты. Она была сильная брюнетка с черными, как вороново крыло, глазами, бойкая, смелая, кокетливая; кроме того, она была отличная музыкантша, что в глазах такого страстного любителя музыки как Шекспир в значительной степени усиливало ее привлекательность.40

О, сколько раз, мой друг, ты, музыка живая,

Созвучья стройные и, сердцем оживая,
Я с жадностью ловил аккордов дивных звук.
Я резвым клавишам завидовал невольно
В лобзанье пламенном так льнут к перстам твоим,

Что поцелуи те достанутся не им. (пер. Л. И. Уманца)

подавая им надежду, то отталкивая их. Это была какая-то демоническая непонятная власть, против которой юный поэт не мог долго бороться. «Скажи мне, — восклицает он в 150 сонете, — что дает тебе силу властвовать над моим сердцем, заставляет меня лгать назло очевидности и клясться, что днем не светло? Каким искусством ты умеешь придавать красоту плохим вещам? Отчего в твоих самых предосудительных поступках столько прелести, что в моем суждении они кажутся лучше всех совершенств? Какой силой ты заставляешь меня любить тебя сильнее по мере того, как я открываю в тебе новые поводы для ненависти?» Когда любовь находится на степени какой-то стихийной силы, граничащей с лихорадочным пароксизмом — перед ней бессильны доводы рассудка и призыв к чести и долгу.

Моя любовь сходна так с лихорадкой:
Желает лишь того, что ей вредит,

Болезненный питает аппетит.
Рассудок, врач любви, меня оставил,
Советами его а пренебрег,
И к гибели, забыв ряд мудрых правил,

Нет, я неизлечим. Мой ум сурово
Заботы бросил. Грудь полна тоски.
Как бред безумный, мысль моя и слово
От истины и смысла далеки.
— я клясться рад,
А ты черна как ночь, мрачна как ад. (Неизданный перевод В. А. Шуфа).

Этот отзыв о предмете своей страсти не был внушен минутным настроением. — Из многих мест сонетов видно, что поэт нисколько не заблуждается насчет нравственных достоинств своей возлюбленной; он считает ее и лживым и коварным существом, не раз нарушавшим свои клятвы, но таково демоническое обаяние ее личности, что он верит ей даже тогда, когда знает, что она лжет (Сон. 134). Зная это и вполне уверенная в своей силе, легкомысленная и бездушная кокетка недостойно играла пылким сердцем поэта, то мучила его холодностью, то умоляла о прощении, то кокетничала при нем с другими. Не будучи долго в состоянии выносить эту нравственную пытку, поэт в одном прекрасном сонете (Сон. 139), обращается к своей мучительнице с просьбой сказать ему всю правду, как бы она не была горька:

О, не тревожь меня напрасными мольбами!
Прошедших слез моих тебе не искупить
— словами
И силою сражай: к чему тебе хитрить?
Скажи, что уж давно не мил тебе я боле,

Нет, не лукавь со мной! Твоей я отдал воле

Я все тебе прощу, и даже точно зная,
Как трепетно твой взгляд ловил я каждый миг,
Ты, от него меня заботливо спасая,
Все им, жестокая, лелеяла других.

И разом ты убей меня с моим страданьем. (Пер. Гр. Мамуны).

Долго ли продолжалось это недостойное рабство поэта перед женщиной, которую он не мог даже уважать — неизвестно. Более чем вероятно, что причиной разрыва между ними было то обстоятельство, что кокетка поймала в свои сети юного друга Шекспира и увлекла его на неблагородный по отношению к поэту поступок. Уступив без борьбы свою возлюбленную и простив другу его измену, Шекспир воспользовался этим случаем, чтобы порвать с ней навсегда; по крайней мере с тех пор она исчезает навсегда с жизненного пути Шекспира, хотя образ ее мелькнет перед нами еще не раз в его драмах. — Большинство английских критиков упорно отрицают за рассмотренной группой сонетов автобиографическое значение главным образом на том основании, что они бросают тень на нравственную личность поэта. Но английская щепетильность в данном случае неуместна. Подобно всем поэтам Шекспир должен был пережить свой Sturm und Drang период и при этом заплатить дань своей пылкой молодости и своей страстной природе. Он сам сознается, что страсть была его грехом (Love is my sin), но что увлечение придавало ему новую юность и как бы обновляло его сердце. Не переживи он сам этого периода, и он, по всей вероятности, не изобразил бы с такой глубокой правдой обольстительные чары Клеопатры и то искусство, с каким она опутала сердце Антония. Считать эти сонеты плодом поэтической фантазии Шекспира, видеть в его жалобах на судьбу и нравственных страданиях (как это делают Найт и Делиус) страдания литературные, навеянные современными ему сочинителями сонетов, едва ли основательно, ибо сквозь условную форму сонета, сквозь пеструю ткань традиционных образов, антитез, сравнений по временам ярко просвечивает искреннее чувство и горячая страсть. В пользу автобиографического значения сонетов говорит еще тот факт, что в них мы видим основные черты поэтического гения Шекспира на первой ступени их развития — идеальный строй духа, страстное участие к волновавшим тогдашнее общество вопросам и философский склад ума, побуждавший его даже в юности задумываться над горьким смыслом жизни. Поэтому в высшей степени любопытны те немногие сонеты общего содержания, в которых он касается общественных и нравственных вопросов. — Хотя Шекспир в молодости был человеком пылкого темперамента и мог доходить под влиянием страсти до излишеств, но чувственный угар не мог удовлетворить его высоконастроенную душу. Отрезвившись от него, он болезненно ощущал и глубину собственного падения и то чувство нравственного отвращения, которое овладевает человеком после чувственной оргии.

Таким чувством проникнут 129 сонет, стоящий совершенным особняком в ряду других любовных сонетов. «Удовлетворение чувственной страсти — это позор духа. Страсть до удовлетворения вероломна, убийственна, жестока, позорна; удовлетворение ее тотчас же сопровождается отвращением. Безумная в своих желаниях, она также безумна и в обладании: достигнув всего, она жаждет еще большего и т. д. Все это хорошо знают и тем не менее никто не избегает этого неба, ведущего прямо в ад». Приведенный сонет дышит такой искренностью и написан в таком необычном для любовной лирики покаянном тоне, что объяснять его каким-нибудь литературным влиянием невозможно. Такие признания не пишутся с чужого голоса: их нужно пережить и выстрадать. Подобной же искренностью проникнут 146 сонет, в котором поэт взывает к своей душе и ободряет ее на борьбу с обуревающими ее страстями. «Бедная душа, средоточие моей грешной персти, игралище враждебных сил, тебя окружающих, зачем ты внутренне томишься и страдаешь, покрывая стены своего земного жилища дорогими украшениями? К чему ты так тратишься на убранство твоего временного местопребывания? Неужели только для того, чтоб дать пищу червям, наследникам твоего величия? Разве не такова на самом деле участь твоего тела? Лучше живи насчет твоего слуги; пусть лучше оно теряет для умножения твоего достояния. Променяй временное на вечное, старайся о пище духовной, а не о материальном обогащении». Смысл этого сонета вполне ясен; это горькое раздумье над жизнью вообще с призывом к нравственному совершенству, основанному на глубокой вере в бессмертие души. Выводить из него — как это делают некоторые — что Шекспир проповедует здесь аскетизм и плотоумерщвление, конечно, не основательно. Как истый сын эпохи Возрождения, он признавал законность прав физической природы человека и в своей комедии Потерянные Усилия Любви остроумно осмеял аскетическую затею короля Наваррского, но несомненно, что он даже в молодости ценил внутреннее внешнего, и культуру духа ставил выше стремления к материальному благосостоянию и этим масштабом мерил нравственное достоинство людей. Если предыдущие два сонета обличают в юном поэте высоконастроенную и стремящуюся к совершенству душу, то 66 представляет интерес в другом отношении. Это вопль отчаяния при виде торжествующего деспотизма, зла и несправедливости в родной стране. Время происхождения этого сонета неизвестно, но его всего естественнее отнести к концу царствования Елисаветы, когда управляемая своими любимцами королева неоднократно позволяла себе самые возмутительные насилия над народными правами, покровительствовала раболепному ничтожеству, давила литературу и театр и приносила интересы частных лиц в жертву интересам своих любимцев, которые, снабженные разными привилегиями, наживались насчет народа. Тяжелые впечатления, которые ложились в то время на все благородные и патриотические сердца, нашли себе отголосок в проникнутом гражданскою скорбью сонете Шекспира, который я приведу в переводе Ф. Червинского.

Тебя, о смерть, тебя зову я, утомленный.

Заслугу — в рубище, невинность — оскверненной,
И верность — преданной, и истину — в цепях.
Глупцов, гордящихся лавровыми венками,
И обесславленных, опальных мудрецов,

И злое торжество пустых клеветников.
Искусство — робкое пред деспотизмом власти,
Безумья жалкого надменное чело,

— пленником у властелина Зло.
Усталый, льнул бы я к блаженному покою,
Когда бы смертный час не разлучал с тобою.

Сводя в одно целое имеющееся в сонетах данные относительно нравственной личности Шекспира в юношеский период его жизни, мы приходим к заключению, что это была натура страстная, кипучая, способная увлекаться и падать, но вместе с тем способная к искреннему раскаянию и решительному нравственному возрождению. Горячая кровь и идеализм сердца вечно борются в ней, но уже из современной сонетам поэмы Венера и Адонис видно, на чью сторону клонится победа.41 На основании одной этой поэмы мы имеем полное право ожидать торжества светлого начала и наступления эпохи нравственного равновесия. Из сонетов видно, что в характере Шекспира ярко выступают две симпатичные черты — высокое самоотвержение во имя дружбы и страстное отношение к общественным вопросам, которые юный поэт считает как бы своими личными. Можно даже сказать, что основы житейской философии Шекспира выросли на почве пережитых им и отразившихся в сонетах жизненных испытаний. Уже одного этого достаточно, чтобы, признать за сонетами высокое автобиографическое значение и пользоваться ими как драгоценным материалом для характеристики нравственной личности Шекспира. Впрочем, относительно этого пункта должно соблюдать большую осторожность, ибо желание заглянуть в душу Шекспира так сильно, что исследователю приходится быть каждую минуту настороже против себя самого. Зато он стоит на гораздо более твердой почве, когда ему приходится изучать отношения сонетов к драмам Шекспира. Высказанный в сонетах взгляд Шекспира на задачи своей поэтической деятельности заставляет уже предчувствовать в пылком и неустановившемся юноше будущего великого психолога и моралиста. Так в 105 сонете Шекспир высказывает в двух словах свою литературную теорию: «Красота, добро и истина, — говорит он, — вот все содержание моей поэзии». И этому девизу Шекспир остается верен в продолжение всей своей драматической деятельности, которая является воплощением этого девиза в ярких, проникнутых глубокой жизненной правдой, образах. Рассматриваемые с литературной точки зрения сонеты Шекспира относятся к его драмам, как этюды к картине, как зерно к цветку, как намек к формуле. Приведу несколько примеров. Мы видели, сколько любви и самопожертвования во имя дружбы проявил Шекспир по отношению к своему высокопоставленному другу. И этот мотив самопожертвования во имя дружбы является воплощенным в ранней комедии Шекспира Два Веронца в лице Валентина, который, подобно поэту, добровольно уступает своему другу свою возлюбленную. В области столь дорогих сердцу Шекспира дружеских отношений всецело вращается другая пьеса Венецианский купец; здесь в лице Антонио выведен идеал друга, готового принести в жертву другу не только все свое состояние, но даже собственную жизнь. Не меньше автобиографического элемента заключается в созданном Шекспиром обольстительном образе Клеопатры (в драме Антоний и Клеопатра), снабженном при этом всеми теми неотразимыми чарами, которыми его околдовала неизвестная кокетка сонетов.42 мог бы написать ни Ромео и Юлию, ни Отелло, ни Антония и Клеопатру, ни Меры за меру, если бы он не испытал на самом себе кипучей силы страсти и чарующей силы зла, о которой он говорит в 150 сонете. — Еще любопытнее идейное совпадение между сонетами и драмами. В сонетах не раз встречается сравнение мира со сценой, а людей с актерами. Этот, так сказать, профессиональный образ перешел в драмы: Шекспир развивает его в целую картину в монологе меланхолика Жака (в пьесе Как вам угодно) и впоследствии сжимает в кратком и неотразимом по своей силе монологе Макбета в пятом акте; в нем обманутый судьбой честолюбец подводит безжалостный итог не только своей, но и общей жизни.43 Возьмем еще пример. В 66 сонете Шекспир рисует нам печальную картину социальной неурядицы, возбуждающей в нем желание умереть. Картина эта воспроизведена более подробно и поэтично в знаменитом монологе Гамлета Быть или не быть и возбуждает в принце то же желание, но этого мало: даже скорбные слова Гамлета матери (Акт III, Сц. 4) о том, что теперь добродетель должна просить у порока право делать добро — навеяны одним стихом того же сонета, где говорится, что теперь Добро должно играть роль прислужника при капитане Зло. Примеров подобной связи идей между сонетами и драмами можно привести много, но и приведенных, полагаю, достаточно для доказательства того, что точкой отправления как для изучения драм Шекспира, так и его характера должны служить сонеты, и если Шекспир, как творец Гамлета, Макбета и Лира внушает нам благоговение к его гению, то Шекспир сонетов пылкий, восторженный, то бьющийся в оковах недостойной страсти, то искупающий свою вину искренним раскаянием и при этом вечно стремящийся вперед к идеалу нравственного равновесия, правды и гуманности — внушает нам высокое уважение к своему характеру и горячую симпатию к своей нравственной личности.

Примечания

1 Вот подлинные слова Миреса: «Как душа Эвфорба продолжала жить в Пифагоре, так исполненный грации и остроумия дух Овидия ожил в медоточивом Шекспире. Доказательством этого служат его Венера и Адонис, его Лукреция и его сладостные (sugred) сонеты, известные его близким друзьям». (Palladis Tamia, London, 1598).

2 Shakespeare’s Century of Prayse. I vol. p. 99: «so the author (т. е. Shakespeare) I know much offended with M. Iaggard, that (altogether unknowne to him) presumed to make so bold with his name». [Н. И. Стороженко цитирует свидетельство Томаса Хейвуда: «так как автор (т. е. Шекспир) весьма обижен на м-ра Джаггарда, который (будучи совсем ему незнаком) решил так вольно обойтись с его именем»].

4 В Introduction к вышедшему в 1898 г. французскому стихотворному переводу сонетов Шекспира переводчик их, Fernand Henry, излагает всю историю вопроса о значении слова begetter.

5 Сочинение его переведено на русский язык Тимофеевым. СПб. 1877. 4 тома.

6 Shakespeare’s Dramatische Kunst (первое издание) в 1839 г.

7 В своих Vorlesungen uber Shakspeare, Berlin, 1858; в своей статье Shakespeare’s Lyrische Gedichte в Preus. Iahrbucher B. ХIII и ХIV и в своих Shakspeare Fragen. Leipzig 1871.

9 Deutsches Museum за 1862 г.

10 См. его издание Songs and Sonnets of W. Shakspeare, London 1865.

11 Uber Sonette Schakspeare в Deutsche Rundschau 1877, Marz.

12 В своих статьях о сонетах Ш., помещенных в Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen за 1878 и 1879. См также его статью Shakspeares Selbst Bekenntnisse (Preus. Jahr. за 1884 г.).

14 Fortnightly Review, 1880. l’ December.

15 В его книге о Шекспире и в его издании сонетов, London 1886.

16 The Songs, Poems and Sonnets of Shakespeare. L. 1886.

17 Sh’s Sonnets, London 1890 г.

19 Les sonnets de Shakspeare, trad. en Sonnets francais. Paris 1899 г.

20 Shakspeare’s Studies, London, 1850.

21 Shakspeare Jahrbuch. Band. I.

22 Шекспир, его жизнь и сочинения, перевод под редакцией А. Н. Веселовского, Москва, 1877; стр. 66-68.

24 Shakespeares’s Inner Life, London, 1865.

25 Philosophy of Shakespeare’s Sonnets. L. 1869.

26 Schlussel zu Shakespeare’s Sonetten. Bremen. 1866.

27 Die Idee Shakespeare und deren Verwirklichung. Hamburg. 1869.

29 Shakespeare and his private friends. London. 1866.

30 В своей статье Die schwarze Schone der Shakespeare-Sonetten, помещенной в Shakspeare Jahrbuch. B. XVI.

31 The Sonnets of Shakespeare solved etc. London. 1870.

32 См. разбор книги Броуна в VI т. Shakspeare Jahrbuch. Статья принадлежит Ульрици.

35 The Herbert Fitton Theory of Shakspeare’s Sonnets, a Reply. London 1898.

36 В 104 сонете говорится, что Шекспир впервые встретился с своим другом три года назад. Если принять в соображение свидетельство Миреса, что уже в 1598 г. сонеты Шекспира ходили по рукам друзей поэта, то эту встречу и тесно связанное с ней возникновение сонетов нужно отнести к началу девяностых годов, т. е. к периоду поэм, ранних комедий и пьес в роде Тита Андроника и Перикла. Не даром в 16 сонете Шекспир употребляет выражение: мое неопытное перо (my pupil pen).

37 Westminster Review 1857, July.

39 Минто думает, что этот better spirit никто иной как переводчик Гомера Чапман. Мнение это принято почти всеми критиками.

40 См. статью Ферстера Shakspeare und die Tonkunst в Shakspeare Jahrbuch за 1867.

41 См. мою статью Психология любви и ревности у Шекспира. (Вест. Европы 1899. Сентябрь стр. 156-157). х

42 В 150 сонете Шекспир недоумевает, каким способом его возлюбленная достигает того, что ее недостатки кажутся достоинствами. Подобное же недоумение высказывает Энобарб, говоря о Клеопатре, что vilest things become themselves in her (Act. II, Sc. III).

«Наша жизнь — одна бродячая тень, жалкий актер, который рисуется и кичится какой-нибудь час на сцене, а потом пропадает без вести; это сказка, рассказанная безумцем, полная звуков и ярости и не имеющая никакого смысла».