Макарова И. С.
Образ Корабля Дураков во французской литературе эпохи Ренессанса
Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина
Расцветом Ренессанса во Франции принято считать 20-е - 50-е годы XVI века. Этот же период стал временем серьезных изменений в религиозной жизни страны. Требования обновления церкви, критические замечания в адрес духовенства, призывы к упрощению ритуалов, которые принесла с собой Реформация, во Франции приобрели особую окраску. Относительная независимость французской церкви от римского понтифика, централизация церковных постов в руках правящего монарха, а также отсутствие интереса в религиозном обновлении государства со стороны крестьянства стали причиной ослабления Реформационного движения во Франции. И, тем не менее, идеи протестантизма постепенно проникали во французское общество, к 30-м годам окончательно разделив его на два враждующих лагеря: протестантов (гугеноты-кальвинисты), которых к началу религиозных войн насчитывалось около 10%, и католиков. Итогом восьми военных столкновений, апофеозом которых стала кровавая Варфоломеевская ночь, явился разрыв гуманизма с движением Реформации, вытеснение протестантов, подрыв экономики страны, политическая нестабильность государства, а также всеобщая атмосфера напряженности и ожесточения.
Укрепление католицизма, народная набожность и приверженность национальным святыням, последовавшие за периодом суровых испытаний для Франции, сопровождались возрождением интереса к средневековой мистике: «Болезненность исканий веры сказалась и в распространении демономании, в участившихся самоубийствах, в массовом психозе ожидания конца света» [3, с. 272]. Как верно подмечает М. М. Бахтин, «иерархический мир средневековья рушился. Односторонне вертикальная вневременная модель мира с ее абсолютным верхом и низом... стала перестраиваться» [2, с. 446].
В столь неоднозначной атмосфере завершал грандиозную эпопею о приключениях Гаргантюа и Пантагрюэля один из величайших французских писателей эпохи Возрождения Франсуа Рабле - автор пятитомного романа, в последних частях которого было описано фантастическое плавание «обновленного» Корабля Дураков. Роман дипломированного врача, призванный стать лекарством от всех болезней, не только успешно излечивал дух человека, избавляя его от ложных идеалов, фанатизма и узости взглядов, но и выступил в роли своеобразного кривого зеркала, в котором каждый читатель смог увидеть себя, свое окружение, современные нравы и нормы поведения, словом, всю эпоху, свидетелем которой он являлся. Аллегорическое повествование, созданное сыном мелкого судебного чиновника, монахом-расстригой и впоследствии преподавателем медицины, роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» соединил в себе черты смеховой народной культуры Средневековья и гуманистические идеалы Ренессанса. По словам А. Д. Михайлова, Рабле первому удалось создать роман мирового значения, в котором «можно наблюдать не только квинтэссенцию Ренессанса в одном из его высших достижений, но и сам процесс развития французского Ренессанса, исторические судьбы французского Возрождения» [6, с. 240].
Источником вдохновения Франсуа Рабле послужила книга анонимного автора под заголовком «Великие и неоценимые хроники великого и огромного гиганта Гаргантюа», вышедшая весной 1532 года в Лионе - городе, который считался оплотом гуманизма, культурной столицей Франции и важным центром книгопечатания в Европе, и где в то время будущий писатель работал врачом в местной больнице. Подобная литература пользовалась большим спросом во время ярмарочной торговли, и первоначальной идеей начинающего прозаика было создать продолжение популярной истории. В октябре 1532 года, в дни осенней ярмарки, под псевдонимом А1еоЁпЬав КаБ1ег (анаграмма имени Рабле) в типографии Клода Нурри он публикует «Страшные и ужасающие деяния и подвиги преславного Пантагрюэля, короля дипсодов, сына великого великана Гар-гантюа» (ставшие впоследствии второй книгой эпопеи). Придерживаясь схемы средневековых романов, Рабле описывает становление главного героя - великана Пантагрюэля. Однако вместе с ним на первый план автор выдвигает еще одного центрального персонажа будущей саги - верного спутника великана, плута-остряка Панурга, явившего собой портрет типичного представителя той эпохи. В литературном дебюте Рабле выразительно заявляют о себе гуманистические тенденции: в текст повествования автор мастерски вплетает античные реминисценции и критику схоластики ученых богословов Сорбонны, за что год спустя книга подверглась осуждению со стороны докторов Сорбонского университета, резко осудивших сатирическое содержание романа и запретивших его к распространению. Однако ободренный успехом «Пантагрюэля», в короткий срок выдержавшего несколько изданий и подделок, Рабле продолжает писать и в октябре 1534 года выпускает «Повесть об ужасающей жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля» (впоследствии первую часть эпопеи) - «Подлинное произведение "торжествующего Ренессанса", сочетающее в себе его боевой дух с присущими ему утопическими мечтами и светлыми иллюзиями» [6, с. 242].
высмеивая приверженцев феодального строя и, наконец, представляя читателям самостоятельно делать выводы, знакомясь с фантасмагорическим Телемским аббатством, над входом в которое прибита надпись: «Делай, что захочешь!». Судьба продолжения романа оказалась более драматичной. В ночь на 18 октября 1534 года разыгрывается ставшее ключевым в истории французской Реформации «Дело о плакатах». Бывший прежде лояльным по отношению к современным деятелям искусства и всячески отстаивавший их интересы перед ораторами Сорбонской кафедры Франциск I вынужден ограничить свободу слову. Рабле спешно покидает Лион и отправляется в Рим, где при содействии друга, кардинала дю Белле, получает высочайшую аудиенцию у Павла III, который соглашается отпустить ему грехи. Вернув себе сан, Рабле продолжает заниматься медицинской практикой, не оставляя при этом и литературной деятельности. В 1542 году он переиздает обе части романа, несколько смягчив наиболее острые главы своего сочинения, содержавшие критику сорбони-стов и высказывания в поддержку кальвинистов. Однако, несмотря на последовавшее в 1543 году заступничество французского монарха, писатель, опасаясь дальнейших нападок со стороны богословов (обе переизданные книги были вновь запрещены богословским факультетом Сорбонны), скрывается в провинции и лишь три года спустя вновь заявляет о себе выходом в свет «Третьей книги героических деяний и сказаний о благородном Пантагрюэле», на этот раз напечатанной в парижской типографии и подписанной настоящим именем автора.
Реакция, торжествовавшая во Франции в 1540-х годах, во многом повлияла на общее настроение третьей части романа «медонского кюре»: сатира стала гораздо более умеренной (даже по сравнению со «смягченными» переизданиями 1546 года); на смену активным действиям героев пришли продолжительные беседы; идейной составляющей третьей книги стала так называемая философия пантагрюэлизма, суть которой А. А. Смирнов определяет как «соединение эпикуреизма и стоицизма» [8, с. 476]. Французские богословы вновь подвергают сочинение Рабле остракизму, весьма яростно отреагировав на публикацию третьей книги эпопеи.
Заступничество Маргариты Наваррской, равно как прежде Франциска I, известие о смерти которого писатель получает год спустя, скрываясь в Меце, не спасают Рабле от дальнейших преследований, вынуждая жить в изгнании.
В январе 1548 года в Лионе отдельным изданием выходят первые одиннадцать глав «Четвертой книги героических деяний и сказаний о Пантагрюэле», полная версия которого увидит свет лишь четыре года спустя в 1552 году. В условиях ожесточившейся религиозной борьбы, вскоре грозившей обернуться кровавыми сражениями, Рабле в первой «укороченной» версии четвертой части стремится всячески замаскировать острую сатиру под невинный юмор; однако уже в полном варианте писатель, вновь оказавшийся под защитой кардинала дю Белле, дает волю своему негодованию по отношению к новому монарху Генриху II, потворствующему разгоранию религиозного фанатизма в обществе, сообщая повествованию резко сатирический оттенок.
Содержание новой книги составляет описание морского вояжа Пантагрюэля и его верных спутников к оракулу Божественной Бутылки Бакбук, которая призвана разрешить сомнения Панурга. Четвертая часть пантагрю-элевой эпопеи, создаваемая Рабле в эпоху географической экспансии европейцев, наполнена глубоким аллегорическим смыслом, как и прежде преподносимым автором в сатирической манере. Выход продолжения романа вызвал шквал недовольства со стороны французской общественности. Друг Рабле - ученый-гуманист юрист Андре Тирако публично осуждает его новую книгу, а Парламент приговаривает ее к сожжению. Несмотря на многочисленные нападки и фактическую травлю, санкционированную французскими властями, Рабле продолжает фантастическую сагу, работая над пятой книгой, должной завершить летопись подвигов величайшего из героев.
«Звучащий остров». В 1564 году в парижском издательстве публикуется «Пятая и последняя книга героических деяний и подвигов доброго Пантагрюэля», началом которой является ранее изданный отдельной книгой «Звучащий остров». Споры относительно подлинного авторства заключительной части романа не утихают до сих пор. На основании стилистического несоответствия финальной книги первым четырем (вялое повествование, расплывчатые аллегории и т. д.) высказывается предположение, согласно которому «Пятая книга» была написана другим человеком, воспользовавшимся черновиками Рабле.
Роман, в котором, по мнению М. Л. Андреева, «материальный взгляд на действительность безоговорочно торжествует» [1, с. 319], ставший символом эпохи, олицетворением исторических событий и персоналий, сатирическим зерцалом «времени перемен» во Франции периода Реформации, как никакое другое произведение тех лет способствовал утверждению нового, гуманистического, типа мировоззрения. Уникальность этого произведения, по словам М. М. Бахтина, состоит в его «принципиальной и неистребимой неофициальности»: «Никакой догматизм, никакая авторитарность... не могут ужиться с раблезианскими образами» [2, с. 6].
Многоголосица различных стилей, использованных Франсуа Рабле в романе, превосходно отражает синкретичность всевозможных проявлений эпохи: отдельные главы созданы писателем в духе средневековых рыцарских романов. Как полагает Е. М. Мелетинский, Рабле использует рыцарское повествование «для гуманистической сатиры, для гуманистической утопии, для карнавальной мениппеи» [5, с. 112]. Другие главы напоминают жития святых; некоторые сюжеты обнаруживают сходство с фаблио -жанром французской средневековой городской литературы. Автор также обращается к литературной традиции бытового анекдотаю Присутствуют в сочинении Рабле и зачатки будущих жанров западноевропейской литературы, таких как плутовской роман, роман воспитания, философский роман, роман путешествия. Особое место в прозаическом тексте писателя занимают поэтические вставки, созданные по моделям популярных в то время стихотворных форм.
Не имея собственной литературной школы и прямых последователей, Франсуа Рабле, обладавший поистине энциклопедическими знаниями (в его романе насчитываются цитаты более чем из сотни различных авторов), будучи одним из ярчайших гуманистов своей эпохи, «титаном Ренессанса» [6, с. 251], явился подлинным символом французской национальной культуры. Анализируя художественный метод писателя, М. М. Бахтин отмечал: «Рабле существенно определил судьбы не только французской литературы и французского литературного языка, но и судьбы мировой литературы» [2, с. 6]. Исследователь именует его «демократичнейшим среди <...> зачинателей новых литератур» [2, с. 6]. По словам Е. В. Гвоздевой, «книга Рабле являет собой литературное самосознание эпохи, анатомию литературного творчества. Его текст — не застывшая форма, а лабораторный журнал литературных экспериментов» [4, с. 355].
Прославленная сага о герое-великане Гаргантюа и о его сыне Пантагрюэле во многом способствовала окончательному оформлению образа Корабля Дураков в качестве самостоятельного дискурса, который впоследствии займет место одного из ведущих в западноевропейском искусстве. Роман Франсуа Рабле, в котором он так же, как и полвека назад его предшественники Брант и Босх, собирает героев своего повествования на борту морского судна, продолжает традицию метафорического образа «мир-корабль». На протяжении двух последних книг персонажи раблезианского эпоса совершают небывалый вояж, открывая фантастические земли, знакомясь с невероятными существами, переживая удивительные приключения, цель которых, как и прежде, - познать себя.
«долговременное и рискованное путешествие» [7, с. 305]. Собрав флотилию «из стольких же судов, сколько некогда вывел из Саламина Аякс во время похода греков на Трою» [7, с. 305], Пантагрюэль в сопровождении Панурга, Эпистемона, брата Жана Зубодробителя, Эпистемона, Гимнаста, Эвсфена, Ризотома, Карпалима и «других своих слуг и домочадцев» [7, с. 325] держит путь к таинственному оракулу Божественной Бутылки Бакбук. Велико разнообразие морских судов, по воле сочинителя плывущих в заморские края навстречу неведомым землям: галеры, галлионы, бригантины, караки, раубарджи, либурны, триремы, при этом «хорошо оснащенные, проконопаченные и снабженные всем необходимым» [7, с. 325], - все тот же «дурацкий флот», который некогда пустил в счастливое плавание предшественник Рабле - базельский сатирик Себастьян Брант. Интересно отметить, что помимо отличной экипировки, бравая флотилия Пантагрюэля может похвастаться и волшебной защитой, источником которой, как и в случае с античным Арго (об очевидной аллюзии автор упоминает самолично), является чудесное растение: роль вещего дуба во французском романе играет пантагрюэлион - дерево, «которое не горит, не пылает и не обугливается» [7, с. 312], а также обладает множеством иных невероятных свойств, что не вызывает ни малейшего сомнения у читателя, принимающего в расчет истинное название растения, повсеместно именуемого коноплей. По велению капитана ею обшиты нос, корма, камбуз, верхняя палуба, продольный проход и башни всех кораблей, направляющихся к оракулу.
Двенадцать кораблей во главе с Таламегой - «самым большим и самым главным Пантагрюэлевым кораблем» [7, с. 325], покидают Таласскую гавань в «июне месяце, в праздник Весталок» [7, с. 325]. Внимание читателя призваны привлечь предметы, расположенные на корме каждого из судов и заменяющие собой традиционные флаги: «большая и вместительная бутыль наполовину из гладкого полированного серебра, наполовину из золота с алого цвета эмалью» [7, с. 325] - на корме капитанского корабля, символизирующая цель морского вояжа; старинный фонарь, «красивый и емкий фарфоровый кубок» [7, с. 326], «золотой кувшин с двумя ручками, похожий на античную урну» [7, с. 326], «великолепный жбан» [7, с. 326], «кружка, из каких пьют монахи» [7, с. 326], воронка, бокал, ваза, чаша, корзина и бочонок - на прочих судах, свидетельствующие о том, «мореходы - все до одного - бражники и люди добропорядочные» [7, с. 326]. Подобная экипировка подвластна и иной трактовке. Очевидно, что столь обильное присутствие разнообразных предметов посуды, в том числе из золота и серебра, не только усиливает атмосферу веселого бражничества и шутовства, царящую на судах бравой пантагрюэлевой флотилии, но и в определенной степени апеллирует к иконографии раннего северного Возрождения (к примеру, у Босха кувшин являлся символом похоти), а также алхимической традиции (серебро и золото, согласно металлопланетной символике алхимии являющиеся прообразами солнца и луны, составляют основу величайшего таинства - трансмутации). Раблезианская вакханалия пародии и сатиры, представленная на страницах пяти книг «Гаргантюа и Пантагрюэля», не ведает границ: отважные мореплаватели, плывущие под флагом Бахуса, желающие прикоснуться к великим истинам, оберегаемым Божественной Бакбук (в пер. с ивр. «бутылка»), предстают одновременно и отъявленными грешниками и избранными первооткрывателями сокрытого знания.
равно как и описанные в двух последних частях приключения, восходит к двум основным источникам: морским путешествиям Жака Картье и ряда других французских мореплавателей первой половины XVI века, а также «Правдивой истории» Лукиана, описывающей, среди прочих, путешествие на Луну и Венеру.
Первым причалом, к которому пристают корабли великого Пантагрюэля на четвертый день плавания, становится остров Медамоти. Посетив шумную ярмарку и приобретя множество диковинных зверей, Пантагрюэль получает весточку от отца, доставленную на борту быстроходного судна Гаргантюа, известного под названием Хелидон, или морская ласточка -корабля столь легкого, что при взгляде на него кажется, «будто он не плывет, а летит над морем» [7, с. 329]. Незначительный эпизод, в котором перед читателем предстает морское судно, наделенное почти что волшебной силой, в современной интерпретации воспринимается в качестве одного из многочисленных прообразов будущего корабля-фатума, ведомого проклятым капитаном.
Продолжив морской вояж, полный всевозможных курьезных встреч и происшествий, бравая флотилия под предводительством Пантагрюэля попадает в сильнейший шторм, прелюдией к которому становится встреча с девятью судами, «гружеными монахами» [7, с. 352]. Подобная встреча, согласно опрометчивому замечанию Панурга, должная стать предвестием удачи на всем последующем пути странствующих друзей, по иронии судьбы оборачивается одним из самых тягостных для них испытаний. Буря, разыгравшаяся на море, оказывается поистине раблезианского масштаба: «Внезапно море вздулось и всколебалось до самой пучины; громады волн с размаху ударялись о борта, мистраль, сопровождаемый неистовыми порывами, ужасными вихрями и смертоносными шквалами, засвистал в реях; небесный свод загремел, заблистал, засверкал, хлынул дождь, посыпался град; воздух утратил прозрачность, сделался непроницаемым, темным и мрачным, и только зарницы, вспышки молний и прозоры меж огнедышащих туч озаряли тьму; категиды, тиэллы, лелапы и престеры беспрерывно проносились над нами; по временам все вокруг нас вспыхивало при свете псолоентов, аргов, элик и прочих истечений эфира» [7, с. 352-353]. «Рассеянным и блуждающим взором» следили путешественники за тем, как «чудовищные смерчи вздымали крутые валы» [7, с. 353], испытывая чувство, будто стали свидетелями разбушевавшегося древнего хаоса, «в коем все стихии - огонь, воздух, море, земля - слились воедино» [7, с. 353]. Отчаянно борясь с прибывающей водой, брат Жан во всех бедах винит Панурга, что «прилип к палубе и все только плакал да сетовал» [7, с. 353]: «Этот самый чертов горе-моряк и накликал бурю, и сейчас только он один на всем судне не помогает команде» [7, с. 355]. Словно Иону проклинает Панурга брат Жан, готовый вот-вот сбросить причитающего страдальца за борт, дабы умилостивить разбушевавшуюся стихию. На протяжении пяти глав Пантагрюэль и его команда сражаются с бурей, когда, наконец, небо проясняется, а мистраль сменяется на сирокко. Подводя итог пережитому на море, Пантагрюэль признается в собственном страхе погибнуть в морской пучине: «Смерть во время кораблекрушения - это все-таки страшно, и еще как страшно! Недаром Гомер утверждал, что гибель на море тягостна, отвратительна и противоестественна. Пифагорейцы придерживались того мнения, что душа представляет собою огонь и что она огненного происхождения; таким образом, если человек гибнет в воде..., то вся душа его гаснет» [7, с. 359]. Так, Рабле вплетает в текст аллюзии на ветхозаветную притчу и античный эпос, впоследствии положившие начало другому не менее значимому художественному дискурсу Летучий Голландец.
оцепенении: «Озабоченные, огорошенные, спанталыченные, раздосадованные, мы не единым словом не перекидывались друг с другом» [7, с. 421]. С пробуждением Пантагрюэля брат Жан задается вопросом, от решения которого зависит продолжение достославного плавания - «Как можно в штиль поднять погоду?» [7, с. 422]. Находчивый предводитель не мешкает с ответом, предлагая как следует подкрепиться - и уже в самом ближайшем времени его мудрый совет приносит свои плоды: «Еще не подали десерта, а уже западо-северо-западный ветер стал надувать паруса на всех мачтах» [7, с. 424]. Воодушевленный происходящими изменениями Пантагрюэль замечает: «Поднимая и осушая чаши, мы тем самым подняли и погоду, - тут есть некая тайная связь. Если верить мудрым мифологам, так же точно поднимали погоду Атлант и Геркулес» [7, с. 426]. Продолжая философствовать на эту тему, сын великого Гаргантюа приходит к выводу, согласно которому лишь с помощью «доброго, приятного на вкус, упоительного вина душа человека воспаряет, тело его приметно оживляется» [7, с. 426], а стихия, окружающая его, меняется к лучшему.
Будучи совсем близко к достижению поставленной цели - услышать откровения Божественной Бутылки, друзья вынуждены задержаться на острове Звонком - как объясняет им один из местных жителей, мэтр Эди-тус: «Здесь море мстит за долгое спокойствие, и, когда к нам приезжают путешественники, четыре дня к ряду грозно бушует. <...> Вам волей-неволей придется у нас побыть, если только вы не хотите иметь дело с Юноной, Нептуном, Доридой, Эолом и всеми вейовисами. Но у вас теперь одна забота: попировать на славу» [7, с. 442]. Словно Одиссей, забывший о доме в объятиях Цирцеи, бравые мореплаватели рискуют отклониться от намеченного пути, всецело предавшись излюбленному пороку чревоугодия: «Мы только и делали, что ели, и так продолжалось весь день; мы уже не разбирали, что это: обед или ужин, закуска или завтрак» [7, с. 443]. Однако, как и было обещано, по истечении положенного срока, получив доброе напутствие от гостеприимного мэтра Эдитуса, путешественники вновь пускаются в путь.
Незадолго до окончания морского вояжа героям суждено оказаться плену у эрцгерцога Пушистых Котов, в «поганом царстве Цапцарапа» [7, с. 456]. Во время этого приключения брат Жан разражается обличительной речью в адрес всей честной компании, предпринявшей путешествие к далекому оракулу Бутылки: «Клянусь своею рясою, что это у нас за путешествие? Это путешествие дристунов - мы только и делаем, что портим воздух, пукаем, какаем, считаем ворон и ничего не делаем» [7, с. 454]. Призывая друзей к совершению «какого-нибудь геройского поступка» [7, с. 455], брат Жан намеревается ограбить тиранов острова, тем самым освободив простой народ от невыносимого гнета Пушистых Котов. Устроив небольшую потасовку, воинствующий путешественник вместе с остальными возвращается на корабль, однако удача не сопутствует мореплавателям: «Вскоре поднялся такой сильный сирокко, что мы сбились с пути и, чуть было вновь не попав к Пушистым Котам, оказались на крайне опасном месте, где море особенно глубоко и страшно» [7, с. 456].
Последним «морским» злоключением на пути Пантагрюэлевой флотилии стало испытание, выпавшее на долю мореплавателям, как только они покинули остров Раздутый: с трудом прорвавшись сквозь внезапно налетевший яростный вихрь, капитанский корабль сел на мель - «мы попали из огня да в полымя: все равно как если бы мы, избежав Харибды, наткнулись на Сциллу» [7, с. 461]. Однако и на этот раз все обошлось благополучно, и вскоре судно было снято с мели проходящим мимо кораблем, груженым барабанами.
Морской вояж, которому в самом его начале рассказчик не в праве «предречь с полной уверенностью, что <...> путешествие в оба конца будет веселое и вполне благополучное» [7, с. 517], оканчивается вакханалией, прелюдией к которой выступает изречение оракула: «Не способность смеяться, а способность пить составляет отличительное свойство человека» [7, с. 817]. Так завершается героическое плавание доблестного Пантагрюэля и его верной свиты к «вожделенному острову» [7, с. 490] -плавание, в результате которого, по словам Панурга, «мы обрели то, что стоило нам таких волнений и хлопот» [7, с. 490].
очистить города от больных всех мастей, в том числе и умалишенных, власти насильно высылали их за пределы городского поселения; в случае с сумасшедшими заботу о них нередко препоручали матросам, отбывающим в очередное плавание, пытаясь таким образом обезопасить себя от повторной встречи с нежелательными горожанами.
Особое распространение подобная практика получила на территории Германии, где впоследствии была опубликована сатирическая поэма Себастьяна Бранта, ставшая первым значительным произведением западноевропейской литературы, в котором образ Корабля Дураков получил свое полномасштабное художественное осмысление. Сатира базельского поэта на первый план выдвинула целую «дурацкую флотилию», направляющуюся из Дуроштадта в Глупландию, предъявив миру его собственное недвусмысленное отражение. Сатирическое «зерцало», в котором современники Бранта увидели истинный портрет европейской нации, перед внимательным читателем предстало как бы составленное из множества отдельных зеркал, в которых предельно четко отразились бесчисленные людские пороки.
Вслед за изданной в Германии поэмой в Нидерландах создается живописный шедевр под тем же названием, принадлежащий кисти признанного мастера кошмаров Иеронимуса Босха. Сюжет его картины в определенной степени навеян классическим для искусства Средневековья сюжетом dance macabre - аллегории бренности всего сущего, которая изображается в виде персонифицированной Смерти, ведущей за собой пляшущих представителей всех слоев общества. Аллегорическое полотно нидерландского художника в определенной степени можно считать своеобразной иллюстрацией сатирико-дидактического произведения базель-ского поэта: зритель картины Босха видит знакомые типажи, самозабвенно предающиеся все тем же земным удовольствиям и позабывшие о скорой расплате.
В аллегорической форме рассуждая о судьбе глупцов, праздно проживающих отведенные им годы, Брант и Босх по-разному трактуют исход символического плавания своих судов. По мнению поэта, перед его «пассажирами» открываются две альтернативы: спасительная возможность искоренить зло в своей душе, вовремя одумавшись и вняв мудрому совету, или же окончательно поддавшись соблазнам, продолжить путь порока и греха, чтобы затем навеки сгинуть в морской пучине. Художник, напротив, склонен придерживаться более пессимистического взгляда: созданное им живописное полотно полно горького сарказма, и самое большее, на что уповает Босх, это Чистилище, где человеку будет дан последний шанс, чтобы покаяться.
Позиция Рабле по этому вопросу менее определенна. Вердикт, который Божественная Бутылка выносит просителям истины, весьма неоднозначен: «Тринк» - вот и все, что удается получить в качестве ответа Пантагрюэлю и его верным спутникам, «такое веселое, такое мудрое, такое определенное слово» [7, с. 504]. Вкусив божественное откровение, явившееся в виде бутылки фалернского вина, умиротворенные сладкими речами оракула Бакбук, предвещающего «светлый, тихий, благодатный ветер» [7, с. 510], путешественники собираются в обратную дорогу. Напутствием им служат слова верховной жрицы: «С легким сердцем пускайтесь в путь» [7, с. 510].
земной жизни человека с ее штилями и бурями, грехами и слабостями. Как и у его предшественников Бранта и Босха, у Рабле образно представлены все имеющиеся человеческие пороки (Прокурация, населенная отъявленными ябедниками и сутягами, остров Руах, жители которого только и могут что похвастаться «жизнью ветровой. что ничего или почти ничего не стоит» [7, с. 389], Остров апедевтов, живущих в мире, в котором «все должно руководствоваться невежеством» [7, с. 459], остров Раздутый, где «у всех были вздутые животы, и все лопались от жира» [7, с. 460]); в ряде случаев явленные взору читателя в причудливом сочетании (коварные и двуличные Дикие Колбасы, мессер Гастер, что «властен, суров, строг, жесток, неумолим, непреклонен» [7, с. 409], Пушистые Коты, славные тем, что «вешают, жгут, четвертуют, обезглавливают, умерщвляют, бросают в тюрьмы, разоряют и губят все без разбора, и доброе и дурное» [7, с. 450]). Апофеозом яркой аллегории становится долгожданная встреча с Бакбук, которая призывает утомившихся путников продолжать предаваться их любимому занятию, а именно никогда не заканчивать вакханалии, которая и есть подлинная суть человеческого существования. Так, претерпев множество треволнений, мореходы вынуждены начинать обратный путь, в качестве награды получив лишь собственное отражение: «Когда же мы прошли край, полный всяких утех, край приветный <...> то увидели наконец в гавани свои корабли» [7, с. 510].
во всем многообразии ее свойств. В отличие от своих предшественников, представителей раннего Северного Возрождения, Франсуа Рабле, не склонен выносить однозначный вердикт человеку: герои его эпоса, всегда готовые насладиться радостями, что предлагает им жизнь, во многом несовершенны и далеки от идеала, однако, им также присущи самоирония и чувство справедливости. Вместо плоскостных и однозначных изображений человеческой натуры, характерных для конца XV - начала XVI веков, читатель видит объемный портрет человека - такого, каким он, похоже и является на самом деле: сложной натуры, готовой отчаянно грешить и тут же каяться, подлинную радость обретая в пьянящем забвении.
В заключение стоит отметить, что интерпретация образа Корабля Дураков, предложенная Франсуа Рабле на примере фантастической одиссеи Пантагрюэля и его команды к оракулу Божественной Бакбук (которая, по мнению М. М. Бахтина, являет собой метафору «древнего кельтского пути в утопическую страну смерти и возрождении» [2, с. 499], многозначна. С одной стороны, она является продолжением традиции, начало которой было положено еще в конце пятнадцатого столетия - аллегорически изобразить человеческие грехи и пороки в образе плывущих на корабле пассажиров, а также вынести вердикт заблудшим душам; с другой стороны, являет собой новый этап эволюции образа - с точки зрения высокого Возрождения взглянуть на природу человека, попытаться раскрыть ее противоречивый характер и дать возможность людям самим определять свою судьбу.
Список литературы
1. Андреев М. Л. Рыцарский роман в эпоху Возрождения // От мифа к литературе: Сборник в честь 75-летия Е. М. Мелетинского. - М.: Российский университет, 1993. -С. 312-320.
3. Брагина Л. М., Варьяш О. И., Володарский В. М. История культуры стран Западной Европы в эпоху Возрождения. - М.: Высш. шк., 1999. - 479 с.
4. Гводева Е. В. Жанр исторической хроники и его трансформация в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Ф. Рабле // Проблема жанра в литературе Средневековья. - М.: Наследие, 1994. - Вып. 1. - С. 354-392.
5. Мелетинский Е. М. От мифа к литературе. - М.: РГГУ, 2000. - 167 с.
8. Смирнов А. А. Рабле // Литературная энциклопедия: в 11 т. - М.: Советская энциклопедия, 1935. - Т. 9. -