Сергей МАКЕЕВ
Неистовый шевалье
Совершенно СЕКРЕТНО №7/254 от 07/2010
http://www.sovsekretno.ru/magazines/article/2527
 |
 |
| Во время Варфоломеевской ночи 24 августа 1572 года в Париже католики убили несколько тысяч гугенотов |
 |
| Король Франции Генрих IV Бурбон и две его жены (на первом плане): первая – Маргарита Французская Валуа (королева Марго) и вторая – Мария Медичи |
 |
| По преданию во время резни гугенотов королева Марго спасла Генриха Наваррского в своей спальне |
История поэта и воина Агриппы д'Обинье
Несколько лет назад я рассказал читателям «Совершенно секретно» о необычной литературной мистификации. Два заключенных ГУЛАГа, Юрий Вейнерт и Яков Харон, придумали французского поэта XVI века Гийома дю Вентре, сочинили ему героическую биографию, написали за него целый цикл сонетов «Злые песни». Вымышленный поэт и его стихи стали известны среди любителей поэзии, даже некоторые специалисты клюнули на мастерскую выдумку. Но Вейнерт и Харон, в отличие от других мистификаторов, не стремились исключительно к рoзыгрышу. Их вымышленный герой помогал авторам выживать в нечеловеческих условиях.
Эта мистификация оказалась с двойным дном: у Гийома дю Вентре был реальный прототип – французский поэт и воин Теодор Агриппа д’Обинье.
Во имя веры
Д’Обинье поздно обзавелся семьей. Как многие немолодые отцы, он не умел общаться с детьми. Когда же сын Констан, дочери Мария и Луиза подросли, отец усадил их перед собой и заговорил:
– Я не рассказывал вам сказок, потому что в моем детстве я их тоже не слыхал. Настало время поведать вам историю моей жизни. Может быть, вы поймете своего отца и простите его суровый нрав: все слезы я пролил много лет назад, а улыбки раздарил и того раньше…
Я родился в 1552 году в благородной семье Жана и Катарины д’Обинье. Матушка моя ужасно мучилась при родах, бедняжка испустила дух, едва услышав мой первый крик. Поэтому меня назвали Агриппой, что значит по-латыни «рожденный в страданиях». Однажды, когда мне было лет шесть, я лежал в своей постели без сна, как вдруг в комнате появилась смертельно бледная женщина, бесшумно откинула полог, поцеловала меня в лоб и тотчас исчезла. Я до сих пор ощущаю ледяной поцелуй на моем челе. Впоследствии множество раз меня охватывало отчаянье при мысли, что я был невольной причиной смерти матери…
Отец нанимал для меня лучших учителей, приглашал их даже из Парижа. В семь лет я уже читал, писал и говорил на четырех языках, перевел с греческого один из диалогов Платона. Да, у меня были задатки ученого, философа, но Бог судил иначе…
Мой отец был убежденный гугенот, один из вождей протестантов. В восемь с половиной лет он взял меня с собой в Париж. С нами ехали около двадцати дворян, разделявших наши убеждения. Проезжая город Амбуаз в ярмарочный день, мы увидели страшное зрелище: на площади возвышался залитый кровью помост, на котором были выставлены головы только что казненных дворян-гугенотов; тела их товарищей простого звания болтались на виселице. Их казнили по ложному обвинению в заговоре против короля. Мой отец воскликнул: «Палачи! Они обезглавили Францию!» Потом он возложил руку на мою голову и сказал: «Дитя мое, когда упадет и моя голова, не дорожи своею, чтобы отплатить за этих достойных вождей нашей партии. Если ты будешь щадить себя, да падет на тебя мое проклятие!» При этих словах нас начали окружать горожане-паписты, возмущенные такими речами. Но мы дали шпоры коням и прорвались сквозь толпу фанатиков.
В Париже я учился у мудрейшего Матье Бероальда и жил в его доме на полном пансионе. Но в апреле 1562 года гугеноты под командованием принца Конде штурмом взяли Орлеан, и началась настоящая война. По королевскому эдикту гугенотов преследовали и изгоняли из Парижа. На самом же деле их грабили, убивали и даже сжигали. Мой учитель Бероальд велел нам взять с собой самое необходимое и готовиться к бегству. Я в последний раз бросил взор на его прекрасную библиотеку, и слезы невольно брызнули из очей. Заметив это, Бероальд сказал: «Гордитесь, юноша: в вашем юном возрасте вам выпала честь потерять кое-что ради того, кто все это вам даровал!»
Поздно ночью наш маленький отряд – Бероальд, его жена, их сын, я и двое слуг – тайно выбрались из Парижа. Мы направились в Орлеан, минуя города. Но отряды католиков подстерегали спасающихся бегством гугенотов на всех дорогах. Мы нарвались на отряд легкой конницы под командованием шевалье д’Ашона, уже прославившегося грабежами и насилиями. Нас допрашивал инквизитор, меня отдельно от остальных; его взбесили мои твердые и простодушные ответы. Взглянуть на меня пожелал и командир сотни. «Вы все осуждены на сожжение, – сказал мне д’Ашон. – Но ты еще можешь спастись, если отречешься от ереси». Я ответил: «Католическая месса для меня страшнее костра».
В ночь перед казнью мы молились, как вдруг дверь тихо отворилась и вошел стороживший нас дворянин. Он поцеловал меня в щеку и прошептал: «Я слышал твои слова, и могу сказать, подобно Христу: вера твоя спасла тебя. Я либо погибну, либо выведу вас отсюда, ради этого отрока!» Бероальд обещал офицеру, что его с честью примут в Орлеане, а мой отец возьмет его на службу. В полночь офицер вернулся с двумя единомышленниками и провел нас мимо стражи.
Много опасностей подстерегало нас в пути, однажды мы попали под огонь аркебуз, но Бог нас хранил, и мы достигли Орлеана. Мой отец, один из командующих обороной, устроил нас в хорошем доме, хотя весь город был наводнен беженцами.
пользовавший нас. Только в ноябре 1562 года чума отступила.
В это время солдаты моего отца захватили в плен шевалье д’Ашона, нашего мучителя. Солдаты позвали меня посмотреть на пленника. Они подстрекали меня к ругательствам и издевкам, но я сказал только: «Вы бесчеловечны, сударь!» Оскорбляя поверженного, я бы уподобился этому грабителю и насильнику.
В боях за Орлеан мой отец не раз ходил в рукопашную, и в одном бою получил удар копьем под кирасу. Едва оправившись от раны, он принял участие в мирных переговорах с католиками, и даже был назначен докладчиком по делам гугенотов в королевском совете. Но силы оставляли его. Отец позвал меня и сказал: «Помнишь ли мои слова, произнесенные перед плахой в Амбуазе? Люби Бога, науки и своих товарищей», – и поцеловал меня, чего никогда не бывало прежде. Он уехал, но в пути рана его открылась, нагноилась, и отец скончался – как раз в этом треклятом Амбуазе.
Три года я учился в Орлеане, затем мой родственник, назначенный опекуном, отправил меня продолжать образование в Женеву. Там я учился в коллеже еще два года, читал труды раввинов на древнееврейском, легко слагал латинские стихи. Но, в конце концов…
Д’Обинье запнулся. Он решил умолчать о том, как бежал из коллежа. Учеба ему уже приелась, кроме того, в коллеже процветал разврат. Впоследствии д’Обинье слышал, что одного юношу из женевского коллежа, Бартоломе Тесья, казнили за содомский грех – утопили в Роне. Не стал он говорить и о том, как в Лионе бес противоречия толкнул его от богословия к изучению астрологии и магии. Измученный сомнениями, без родных, друзей и без гроша в кармане он оказался на мосту через Сону и был уже готов броситься вниз, но решил напоследок прочитать молитву. И когда произнес последние слова «жизнь вечная», его окликнул всадник. Это был его кузен де Шийо, прибывший с деньгами и прощением от опекуна. С тех пор д’Обинье окончательно уверовал в Провидение.
– Ну, что же было дальше? – спросил Констан с нетерпением.
– Война, мои милые, снова война между католиками и протестантами, – продолжал свой рассказ д’Обинье. – Я жил в доме опекуна в Сентонже как настоящий затворник: опекун даже уносил на ночь мою одежду из спальни, чтобы я не убежал сражаться! Однажды неподалеку остановились на привал аркебузиры под командованием капитана Сен-Ло. Вечером я видел, как они тушат костры, слышал, как седлают лошадей. Я связал простыни и спустился из окна в одной ночной рубахе, перелез через две стены, в полной темноте чуть не свалился в колодец, но все-таки догнал отряд. Капитан и солдаты с изумлением смотрели на меня: в белом балахоне с израненными в кровь ногами я, должно быть, походил на святого мученика. Господин Сен-Ло хотел сначала отправить меня обратно к опекуну, но потом усмехнулся: «Ладно, пусть это привидение пугает папистов!» – и посадил меня на лошадь у себя за спиной.
Буквально в одном лье от Сентонжа мы увидели роту папистов, и наш отряд сходу атаковал врага. В этом бою я добыл себе аркебузу и боеприпасы, но побрезговал взять хоть что-нибудь из одежды. Только когда наш отряд присоединился к армии принца Конде, мне выдали обмундирование, и я стал полноправным солдатом.
Зимний поход был очень тяжелым, мы вязли в грязи, мерзли в болотах, никогда не ели досыта и всегда недосыпали. А стычки, сражения и штурмы были столь ожесточенными, что я не раз вспоминал Псалом царя Давида: «Неукротимый человек укрощен будет страданиями…» Мою храбрость заметил сам принц Конде и послал ко мне своего придворного с предложением служить в свите. Я посчитал такое предложение оскорбительным в самый разгар войны, да и посланец держал себя так заносчиво, что я ответил: «Занимайтесь лучше своим делом – содержанием псов и лошадей принца!»
Вскоре погиб славный принц Конде, нашу армию возглавил адмирал Гаспар де Колиньи. В сражениях участвовал и Генрих Наваррский, будущий король Франции. Именно тогда мне впервые поручили командование отрядом из двадцати аркебузиров. С этими молодцами в бою при Жонзаке мне удалось опрокинуть две роты итальянцев-наемников. В дальнейшем я командовал первой ротой конных аркебузиров, и не раз выручал весь наш полк.
После взятия города Понса вновь был заключен мир. Но незалеченные раны и жесточайшие приступы лихорадки свалили меня. Я был оставлен на излечение в замке Тальси. Здесь меня настигла, как гроза, первая любовь. У хозяина замка шевалье Сальвиати была красавица-дочь Диана. Я вынужден был таить свое чувство – для вельможного рода Сальвиати я, простой дворянин, был все равно что мужлан, пахнущий лошадиным потом и дымом бивуачных костров. Но, главное, мы были разных вероисповеданий. Итак, уста мои были немы, но сердце не могло молчать, и я сочинил цикл сонетов «Жертвоприношение Диане». Оказалось, что Диана – племянница Кассандры Сальвиати, которую воспел в своих сонетах наш кумир – поэт Ронсар. В книге «Любовь к Кассандре» король поэтов, глава Плеяды, писал:
Любя, кляну, дерзаю, но не смею,
Из пламени преображаюсь в лед,
Бегу назад, едва пройдя вперед,
И наслаждаюсь мукою моею.
Ронсар упивался своей любовной мукой, но находил в ней удовольствие. Моя боль неразделенной любви была сродни кровоточащей ране. Вот что я чувствовал тогда:
Врагами окружен со всех сторон,
Я взоры закалил пролитой кровью;
Держу пищаль поближе к изголовью
И мига жду внезапных оборон…
Прости же мне, богиня, что любовный
Мой стих, неловкий часто и неровный,
…
…
Я уехал из Тальси в Париж, надеясь на быстрое возвышение, которое уравняло бы меня в знатности с родом Сальвиати…
Кровавая свадьба
– Королевский двор, весь Париж готовились к свадебным торжествам, – рассказывал д’Обинье. – Молодой король Наварры Генрих Бурбон женился на принцессе Маргарите Валуа, которую уже тогда многие называли «королева Марго». Правивший король Карл IX и королева-мать Екатерина Медичи заявляли, что брак короля-протестанта с принцессой-католичкой примирит враждующих. Был оглашен королевский ордонанс, запрещающий в дни торжеств любые стычки по религиозным причинам. Но я не верил в добрые намерения католиков, чувствовал, что мы в Париже как в западне.
Свадьба состоялась, однако… Я видел змеиные ухмылки семейства Гизов – предводителей фанатиков-папистов. На улицах и даже в самом дворце нас, гугенотов, оскорбляли, намеренно втягивали в драку. Однажды на улице я не стерпел и вызвал обидчика на дуэль. Едва мы обнажили шпаги, как появилась стража. Обороняясь, я ранил сержанта, и мне пришлось бежать из Парижа. Бог снова спас меня.
и вскоре река стала кровавой. Был убит наш полководец адмирал де Колиньи. Генрих Наваррский уцелел только благодаря заступничеству молодой жены.
Такая же резня началась и вокруг Парижа – города Тур, Амбуаз, Божанси, Блуа, Орлеан были разграблены, две тысячи гугенотов убиты. Мне удалось собрать отряд из восьмидесяти человек, мы двинулись к Парижу без определенного плана. А навстречу нам шли опьяненные кровью убийцы. В бою мы брались за руки, чтобы каждый видел доблесть или трусость товарища. Так мы выступили против шестисот папистов и спасли город Мер от уничтожения.
Впечатления этих дней, рассказы уцелевших очевидцев уже тогда складывались в стихи, но я их не записывал, носил в сердце и в памяти.
Нет, это не война. Там грудь броней прикрыта,
Там сталь поверх одежд – надежная защита,
Один вооружен, но обнажен другой…
В темницах, во дворцах, в особняках вельмож,
Везде идет резня, гуляет меч и нож…
Когда я пробрался в Париж, картины кровавого пиршества еще сотрясали душу – трупы не убраны, кровь не замыта. Даже Сена еще не унесла своих мертвецов – они скопились под опорами мостов. Я видел два тела, сплетенных в смертельном объятии.
Злосчастного моста. И странной красотой
Застывший бледный труп мерцает под водой…
Она ждала к себе возлюбленное тело,
К супружеской груди она прильнуть хотела…
…
А королева-мать со всей своей оравой
Отправилась глядеть плоды резни кровавой.
– Я направился в Ла-Рошель, – продолжал д’Обинье, – это был главный оплот протестантских сил. Около одной деревенской гостиницы меня узнал офицер-католик. Он направил на меня своего арабского скакуна и сбил с ног, но я вскочил и нанес удар шпагой под кирасу. Мой противник упал с коня, мы продолжили драться на земле, я победил, но получил две глубокие раны. Приглашенный лекарь нашел их опасными. Несмотря на его запрет, я приказал отнести себя в замок Тальси, чтобы умереть у ног любимой. Но… моя горячность не растопила холодность Дианы, а ее родные решительно отказали мне даже в надежде… На прощанье я получил от любимой прядь ее чудесных темных волос. Я приказал сплести из них браслет и всегда носил его на правой руке.
– Почему именно на правой? – спросила Мария.
– Потому что в правой руке я держал шпагу. Моя шпага всегда охраняла этот дорогой для меня амулет.
В клетке Павлина
– В это время Генрих Наваррский был в Лувре пленником или, точнее, заложником, – рассказывал д’Обинье. – Ему посоветовали привлечь меня в свиту. «Я наслышан о его славном отце, а каков сын?» – спросил Генрих. «Это человек, который ничего не боится», – сказали ему. Так я получил придворную должность оруженосца. Мы с Генрихом были сверстниками, и некоторое время нас связывала настоящая дружба. От Генриха Наваррского добились возвращения в католическую веру, но это была вынужденная уступка. Генрих часто давал мне секретные и опасные поручения, фактически я был связным между ним и гугенотами страны. Королева-мать содержала до тридцати шпионов и кое-что знала о моей тайной миссии; однажды, встретив меня во дворце, она прошипела: «Вы похожи на своего отца!» Я ответил с учтивым поклоном: «И слава богу, если это так!»
Меня не любили при дворе. Я был слишком прямодушен, тверд в своих убеждениях и не скупился на резкие оценки. Однажды три фрейлины королевы – им вместе было лет полтораста – стали посмеиваться надо мной, намекая, что таким простофилям не место в Лувре. «Что это вы здесь созерцаете?» – прогнусавила одна из них. Я так же гнусаво ей ответил: «Древности двора, сударыня!..»
…Тут девочки засмеялись и захлопали в ладоши. Отец шутливо погрозил им пальцем:
– Смотрите, никогда так не говорите дамам в возрасте! – и продолжал: – Такому, как я, трудно ужиться при дворе. Царедворцу надобно иметь гибкую спину, уметь угождать господину, любить красоваться. Я в те поры набросал такой сонет о придворной жизни:
Едва Павлин свое распустит оперенье,
Сверкающим хвостом любуйся, птичий двор!
Придворный Кавалер, ферт, щеголь и позер,
А за душой пустяк! Дойдет ли до сраженья,
Где храбрость их, где пыл, где ратный их задор?
От первого ж врага сбегут во весь опор,
Не ведая стыда, забывши униженье.
«своим». Я тайно готовил побег Генриха Наваррского. Кроме меня в заговоре участвовали еще двое дворян. Мы поклялись никогда и никому не открывать обстоятельств побега, и я верен данному слову поныне. Всем известно лишь одно: пятого февраля 1576 года нам удалось вывезти Генриха Наваррского из Парижа.
Вскоре к Генриху присоединилась королева Марго, затем его свита, и образовался «кочевой двор», впоследствии он обосновался в замке Нерак на берегу Гаронны. Здесь установились такие же нравы и правила, какие царили в Лувре. Я, как оруженосец, всегда сопровождал своего государя, увы, частенько и в его любовных похождениях. Однажды ночью на нас напала шайка каких-то бродяг, и я один, со шпагой и кинжалом, спас короля. Но я осуждал Генриха и заявлял, что не желаю прослыть его сводником. Кроме того, я был против любых переговоров с католическими попами. Моя прямота и сплетни придворных интриганов отдалили нас друг от друга.
До поры я все прощал Генриху Наваррскому, потому что он вернулся в нашу веру, был нашим гугенотским королем. Полки протестантов вновь развернули знамена, и я все чаще оставлял двор, чтобы участвовать в важнейших битвах. Я всегда шел впереди моих солдат, показывая всем свое презрение к смерти. В бою при Марманде я был тяжело ранен; врачи считали, что дни мои сочтены. Ко мне пришел местный судья, чтобы составить завещание. «Запаситесь чернилами и пишите», – сказал я ему. И начал диктовать главы «Трагических поэм»:
В объятьях матери свирепо бьются чада…
«что рука, которая вам это пишет, открыла засовы вашей тюрьмы и, служа вам, осталась свободной от благодеяний…»
В тот же день я увидел старую бродячую собаку и узнал недавнюю любимицу короля, она часто лежала у наших ног. Теперь ее выгнали вон, и она подыхала от голода. Я велел ее накормить, вымыть и расчесать, а назавтра подвести ее к королю. К ошейнику я привязал наскоро сочиненный сонет. Генрих с удивлением развернул послание и, конечно, узнал мою руку.
Сир! Этот верный пес, который с вами встарь
В покоях ваших спал, на королевском ложе,
Спит нынче на камнях. Однако кто мог строже
…Придворные! Зачем вы гоните сурово
Пса изнемогшего без пищи и без крова?
Такая благодарность ждет за службу вас.
Мне говорили, что, прочитав эти стихи, Генрих изменился в лице. Он сказал, что все еще считает меня своим верным подданным, что он прикажет вернуть меня… Но я был уже далеко. Я намеревался продать свое имущество и снова взяться за оружие.
Проезжая город Сен-Желе, я увидел в окне девушку, чья красота поразила меня. Это была Сюзанна де Лезе, моя будущая жена и ваша мать, дети. Мы так любили друг друга, и наши сердца зачастую обходились без слов. Когда мне случалось вспомнить Диану Сальвиати, Сюзанна тотчас догадывалась об этом и страдала. Я даже написал об этом сонет:
Сюзанна слышала: вздыхал я по Диане,
И вдруг заплакала, но тщетно: рядом с ней
Мои стенания звучали все сильней…
«албанцами» – они почти не покидали седел, а в бою были настоящими дьяволами.
В 1580 году Генрих Наваррский снова призвал меня к себе и встретил почти по-родственному. Вскоре я снова спас его. Один дворянин, испанский офицер-наемник Лоро попросил аудиенции у короля. Я как раз находился в его покоях. Лоро сказал, что хочет вручить королю некое важное послание, но вместо письма вдруг выхватил кинжал. Я мгновенно встал между ним и королем, перехватил руку убийцы и скрутил его.
Когда я вернулся ко двору, королева Марго была со мной подозрительно ласкова. Вероятно, она в это время приискивала нового фаворита. Я не только не поддался на ее чары, но и не скрывал своего отношения к ее легкомыслию. С тех пор Марго постоянно чинила мне козни, наговаривала на меня королю и наконец на коленях умоляла удалить меня от двора. И Генрих уступил – о, что с нами делают женщины! Правда, мне он шепнул, что делает это для виду.
А я с легким сердцем снова отправился воевать. Причем, на этот раз я сражался не только на суше, но и на море – захватил остров Олерон, прикрывающий с моря подходы к Ла-Рошели. Меня назначили губернатором Олерона, но недолго я там правил. Мне пришлось отправить свой отряд на подмогу нашим в Сенту а в это время католики под командованием шевалье Сен-Люка высадились на Олерон. Я оказался в плену, Сен-Люк лично отвез меня в тюрьму города Бруажа. Этот благородный дворянин относился ко мне с глубоким уважением. Я обратился к нему с просьбой отпустить меня на несколько дней в Ла-Рошель; я поклялся, что вернусь в тюрьму в воскресенье к пяти часам вечера. Моего слова Сен-Люку было довольно, и меня отпустили. И вот в воскресенье утром в Ла-Рошель прибыл нарочный от Сен-Люка с известием: из Парижа прибыл отряд королевских войск с приказом доставить меня к королю, дабы предать смерти. Что было делать?
– Не возвращаться в тюрьму! – воскликнул Констан.
– И нарушить слово чести? И подвести под суд благородного Сен-Люка? – д’Обинье покачал головой. – Нет, я не мог так поступить. Друзья в Ла-Рошели буквально повисли на мне, но я вырвался и вернулся в тюрьму.
Вы были тогда совсем еще крошками и наверняка остались бы сиротами, но милосердный Бог сотворил чудо: как раз в это время наши войска захватили королевского наместника, состоялся обмен пленниками, и я вернулся к своим.
Этот случай заставил меня о многом задуматься. Такие люди, как Сен-Люк, тоже идут на смерть за веру! А если я и мои единоверцы заблуждаемся? Я обложился книгами и шесть месяцев изучал спорные вопросы, расхождения между католиками и кальвинистами, аргументы богословов с той и с другой стороны. Шесть месяцев я не поднимал головы от книг – и только утвердился в своей вере. С тех пор не было в нашей партии более опытного и знающего полемиста, чем я.
Исполненный долг
– Как же Генрих Наваррский стал королем Франции? – спросила Луиза.
– А вот как, слушайте. Первого августа 1589 года фанатик-католик смертельно ранил последнего короля из династии Валуа. Умирающий призвал к себе Генриха Наваррского, чтобы признать его наследником престола, первым королем из династии Бурбонов. В эту опасную поездку Генрих Наваррский взял меня с собой. Отправляясь во дворец, мы, наученные горьким опытом, надели под камзолы кольчуги и панцири. Начались переговоры о признании нового короля, католики требовали от Генриха отречения и покаяния. Генрих Наваррский запирал меня в одной из комнат дворца, чтобы я своим упрямством не мешал ему.
Католическая знать объединилась в Католическую лигу, не признававшую нового короля Генриха IV и наших прав на свободу вероисповедания. В руках лиги оказался Париж и многие города. Война вспыхнула с новой силой. Надо сказать, Генрих IV сражался храбро и часто сам водил войска в атаку. В битве при Иври он укрепил белый султан на шлеме, чтобы все его видели издалека. Когда же его солдаты начали отступать, он закричал: «Если вы не хотите сражаться, посмотрите хотя бы, как я буду умирать!» Пристыженные этими словами, отступавшие бросились на врага и победили.
Однако Генрих все чаще задумывался об окончательном переходе в католичество. Многие вельможи подбивали его на этот шаг. Большое влияние на короля оказывала его любовница Габриэль д’Эстре, убежденная католичка. Наконец, Генрих принял роковое решение и отрекся от своей веры. «Париж стоит мессы», – сказал он. И после этого был признан всеми как полноправный монарх.
Я считал своим долгом остановить Генриха. В те дни я носил траур по моей дорогой супруге и вашей матери. В таком душевном смятении я встретился с королем. Он начал говорить о своих былых заслугах и перенесенных лишениях. Он показал мне шрам на губе – след от недавнего покушения. Я сказал: «Государь, пока вы отреклись от Бога только губами, и он поразил ваши уста, но когда вы отречетесь от него в сердце своем, он пронзит вам и сердце!»
Мои слова остались втуне. Но не зря мне приписывают пророческий дар: вот увидите, король Генрих IV погибнет, пораженный в грудь!
«совестью партии», единоверцы поручили мне совместно с католиками работать над законом о веротерпимости. Он рождался в муках и ожесточенных спорах. Я не скрывал, что хотел добиться для гугенотов «государства в государстве». Это мое крылатое выражение затем часто употребляли, как друзья, так и враги. В конце концов в 1598 году был принят Нантский эдикт, гарантировавший гугенотам свободу вероисповедания и безопасность, хотя и временно и со многими ограничениями. Но это был первый закон о религиозной терпимости.
После этого я счел свой долг солдата и христианина исполненным и удалился сюда, в Майезе, чтобы посвятить себя воспитанию детей и написанию книг…
…Д’Обинье расцеловал детей и велел няньке уложить их спать. А сам поднялся в свой кабинет, взял чистый лист и написал вверху заглавие: «Жизнь, рассказанная его детям».
На покое
Он недолго вел спокойную жизнь писателя и отца семейства. Участвовал в религиозных съездах и диспутах, бывал при дворе и давал советы королю, защищал города и крепости гугенотов.
’Обинье: король Генрих IV был заколот кинжалом. В это время д’Обинье лежал больной в постели, ему сообщили, что король смертельно ранен в горло. Д’Обинье возразил: «Не в горло, а в сердце». И действительно, убийца нанес смертельный удар в грудь.
Стареющий отец выдал замуж обеих дочерей и был согрет их семейным счастьем. Но вот сын Констан причинял ему много страданий – раб низменных страстей, он был готов ради честолюбия, денег и удовольствий предать и отца, и веру.
В 1616 году увидели свет «Трагические поэмы» Агриппы д’Обинье. Уже в следующем году он начал писать сатирический роман о придворной жизни «Приключе ния барона де Фенеста». В 1618 году появился первый том «Всеобщей истории», в которой д’Обинье подробно описал жестокое противостояние католической и протестантской церквей.
Непримиримость д’Обинье, бескомпромиссность его книг привели к тому, что высокопоставленные недоброжелатели лишили д’Обинье королевской пенсии. А в 1620 году его «Всемирная история» была сожжена на Гревской площади Парижа. Впоследствии и молодой король Людовик XIII опасался старого упрямца. И не напрасно: д’Обинье принял участие в заговоре против королевского фаворита де Люиня. Старому бунтарю пришлось бежать в Женеву.
Там его встретили триумфально как героя протестантского сопротивления. Здесь он издал все свои прежние произведения, написал и публиковал новые. В начале 1620-х годов он продолжил писать «Жизнь, рассказанную его детям» и окончил рукопись перед самой смертью.
’Обинье командовать их отрядами. Но он уже отказывался воевать, зато был непревзойденным организатором обороны, строителем укреплений. В 1622 году он так укрепил Ла-Рошель, что впоследствии вся французская армия не могла ее взять.
Во время нескончаемых войн д’Обинье часто вел переговоры и приобрел немалый дипломатический опыт. Поэтому гугенотские общины поручили ему организовать общеевропейскую коалицию протестантов. Этот проект так напугал Париж, что д’Обинье снова обвинили в заговоре против Франции. Друзья из Парижа предупреждали, что отдан секретный приказ об его устранении. У д’Обинье были основания опасаться подосланных убийц.
’Обинье еще раз женился – на вдове Ренате Бурламаки из уважаемой семьи итальянских негоциантов. Перед свадьбой он, однако, решил честно рассказать невесте о своей репутации, об опасностях, которые его подстерегают. Рената выслушала его и ответила: «Я счастлива, сударь, участвовать с вами в борьбе за Бога и веру; что соединил Бог, не разъединит человек».
Вскоре семнадцатый век окончательно вступил в свои права: уже прибыли в Париж герои нового времени – д’Артаньян и Сирано де Бержерак. Эпоха д’Обинье завершилась. И он умер девятого мая 1630 года на Ратушной улице Женевы, в доме, где прожил последние годы с женой Ренатой. На этом доме установлена мемориальная доска. Именем д’Обинье названа одна из улиц Парижа.
Он не заготовил себе эпитафии, но, пожалуй, строки из вступления к «Трагическим поэмам» могли бы ее заменить:
Но ты живи, мое созданье,
Когда родитель твой умрет.
Сергей МАКЕЕВ: www.sergey-makeev.ru, post@sergey-makeev.ru.