Махов А.
Поэтическое слово Микеланджело.
Микеланджело Буонарроти. Я помыслами в вечность устремлен.
М.: ООО Издательский дом «Летопись-М», 2000. С. 355 – 372 ::
http://www.michelangelo.ru/art5.html
Счастлива была бы Италия,
Будь у нее больше таких поэтов!
Стендаль
Как поэт Микеланджело Буонарроти ждал встречи с читателем около четырехсот лет, хотя при жизни его стихи нередко звучали на литературных вечерах и вдохновляли музыкантов. Видимо, не случайно Рафаэль изобразил своего старшего собрата по искусству на фреске «Парнас» в Ватикане среди величайших поэтов всех времен и народов.
Как поэт-лирик Микеланджело занимает срединное положение между двумя эпическими поэтами — Ариосто и Тассо. Так почему же его поэзия, столь высоко оцененная современниками, веками пребывала в безвестности? Причин тому немало, и одна из них в самом Микеланджело.
Он родился 6 марта 1475 года в небольшом тосканском городке Капрезе, где его отец занимал выборную должность городского головы.
Рано лишившись матери, Микеланджело провел первые детские годы в доме бабушки Лиссандры, в горах близ Флоренции. Позднее он любил повторять, что вместе с горным воздухом и молоком своей кормилицы — жены местного каменотеса — впитал в себя любовь к камню:
С высокой кручи гордого утеса,
Где с детства душу с камнем породнил,
Я вниз сошел, когда набрался сил,
Связав себя с судьбой каменотеса.
Если бы биографы Микеланджело, которые уже при жизни приписывали его гениальности некоторую сверхъестественность, обратили внимание на это авторское признание, они вернее бы осознали истоки его творчества. Он рос вполне обычным ребенком. Как большинство его сверстников, скучал в школе над латинской грамматикой, с увлечением играл в лапту и бегал на Арно удить рыбу; был не в меру вспыльчив и задирист, о чем на всю жизнь сохранил отметину — сломанную переносицу.
Вся родня, кичившаяся знатностью когда-то состоятельного, но вконец разорившегося флорентийского рода, воспротивилась желанию мальчика заниматься «художествами». Уже тогда Микеланджело проявил завидную твердость характера, а свой выбор подкрепил упорным трудом. Поначалу он был подмастерьем у знаменитого живописца Гирляндайо, а затем учеником школы ваяния в садах Сан Марко у скульптора Бертольдо ди Джованни, ученика Донателло. Впоследствии он с гордостью вспоминал, что с тринадцати лет начал зарабатывать на хлеб и стал главной опорой в жизни отцу и четырем братьям, которые никогда не отличались трудолюбием.
Итак, к искусству он пристрастился подростком и за свои недюжинные способности, остроту ума и независимость суждений был принят как равный в круг выдающихся гуманистов, мыслителей, поэтов и художников, снискавших Флоренции мировую славу. Марсилио Фичино, Джованни Пико делла Мирандола, Анджело Полициано, Кристофоро Ландино, основатели флорентийской Платоновской академии, стали первыми наставниками даровитого юнца и оказали значительное влияние на становление его мировоззрения.
Хотя на политическом небосклоне сгущались тучи — предвестницы грядущих социальных потрясений и народных бедствий, — при княжеском дворе, к которому был приближен юный Микеланджело, царила праздничная атмосфера эпикурейства, так точно выраженная флорентийским правителем, меценатом и поэтом Лоренцо Медичи:
Златая юности пора,
Вкусим же ныне наслажденье,
Не зная, что нас ждет с утра.
Но Микеланджело был далек от таких настроений. Не наслаждений жаждал он, а знаний. Дни напролет проводил он в дворцовой библиотеке, изучал античные изваяния из частного собрания Медичи, а в местной церкви Кармине делал зарисовки с фресок, написанных в начале века великим Мазаччо — родоначальником новой живописи итальянского Возрождения.
Пытливый юноша скоро осознал, сколь труден и тернист путь в искусстве к вершинам. Об ином он не помышлял, ибо ощущал в себе колоссальный заряд творческой энергии. Он не гнушался никакой черной работы. Его одержимость изумляла всех, кто видел его в деле: будь то прославленный художник или простой каменотес. Обретенные в юности знания и навыки ремесла оказали Микеланджело неоценимую услугу, когда он, почти не прибегая к помощи подмастерьев и учеников, приступил к осуществлению грандиозных замыслов и, преисполненный исполинского и почти космического мировосприятия, готов был бросить вызов самой природе.
В молодые годы Микеланджело подружился с поэтом Полициано, который подсказал ему сюжет «Битвы лапифов с кентаврами» — одного из ранних изваяний, в котором мощно прозвучало героическое начало. Один из его биографов и ученик Асканио Кондиви свидетельствует, что в кругу сверстников Микеланджело нередко читал стихи любимых поэтов и сам сочинял «для своего удовольствия». Уже тогда его тонко чувствующая натура начала «видеть» звук и «слышать» цвет. Однако настоящая потребность самому выразить мысли и чувства в поэтическом слове появилась, по всей видимости, после поездки в Рим. Там начинающий мастер создал для Собора святого Петра скульптурную композицию «Пьетà», которая принесла ему всеобщее признание, поразив современников как совершенством формы, так и глубиной выраженных чувств материнской любви и скорби. Для самого автора эта работа явилась своеобразным прощанием с молодостью на исходе XV столетия.
Приход XVI века Микеланджело встретил преисполненный сил и готовый на дерзания. Ему суждено было стать подлинным выразителем своего времени, так как он первым сумел уловить и передать в искусстве дыхание и поступь новой эпохи с ее вдохновенными устремлениями, гениальными научными предвидениями, первым кругосветным плаванием, народными восстаниями и кровопролитными войнами. Это была эпоха героев и палачей, мечтателей и авантюристов, еретиков и фанатичных приверженцев веры.
По заказу Флорентийской республики, покончившей с тираническим правлением Медичи, Микеланджело изваял гигантскую фигуру юноши Давида. Чтобы решить вопрос о месте водружения скульптуры, был учрежден специальный совет, членами которого были Леонардо да Винчи, Сандро Боттичелли и другие прославленные мастера. День 8 сентября 1504 года, когда Давид был установлен на центральной площади Синьории во Флоренции, отмечен летописцами как величайшее событие века, а само изваяние, олицетворяющее защитника гражданских свобод, стало своеобразным символом эпохи Возрождения.
Начиная со времени работы над Давидом Микеланджело все чаще обращается к поэтическому слову и порой выражает в нем то, что остается «недосказанным» в камне или рисунке. Не случайно, его первые поэтические откровения часто соседствуют на одном листе с набросками фигур и рисунками. Но стихотворчество БЫЛО для молодого мастера не времяпровождением, а вызовом, который он бросал миру и самому себе.
«Рождает жажда жажду — я же стражду». Эта одиночная строка в его рукописях верно передает состояние вечной неудовлетворенности и поиска. Да и само слово становится для художника равнозначным таким материалам, как мрамор, глина, воск, грифель и краски, из которых он сотворял свой образный мир.
В жизни Микеланджело бывали периоды, когда он откладывал в сторону резец и кисть, дабы целиком отдаться поэзии, вырываясь за пределы трехмерной рельефности в бесконечные просторы воображения. И это позволяло ему выразить в слове то, что не удавалось осуществить в камне или цвете.
Как ни старался Микеланджело удержать в тайне тягу к поэзии, многие его сонеты и мадригалы (особенно цикл стихов, посвященных поэтессе В. Колонна и римскому другу Т. Кавальери) обрели известность. Ему было около семидесяти, когда он уступил наконец уговорам знатоков и взялся за работу над рукописями для задуманного поэтического сборника. Им было отобрано 93 стихотворения, но полностью исключена ранняя лирика с ее взрывной импульсивностью и лучезарным мировосприятием.
Однако издание не было осуществлено. Остается только догадываться о причинах, помешавших этому начинанию. Некоторую ясность могли бы внести откровения самого автора. В одном из сонетов он с горечью вопрошает:
Столь нетерпимые всегда в сужденьях,
Поймут ли наши умники слова,
Всех подгоняя под свою же мерку?
Следует отметить, что пора наивысшего расцвета поэтической деятельности мастера совпала с начавшейся эпохой Контрреформации с ее удушающей угрюмостью, когда, казалось, время повернуло вспять и по всей Италии, обескровленной чужеземным нашествием, заполыхали костры инквизиции. Это были годы подметных писем, облыжных обвинений, судилищ над вероотступниками и вольнодумцами. Напуганная небывалым распространением ереси и инакомыслия, римская коллегия кардиналов ужесточила цензуру и ввела «Индекс запрещенных книг» (отмененный лишь в 1964 году!), куда вошли творения Д. Боккаччо, Э. Ротердамского, Т. Мора, Ф. Рабле и других великих умов.
В те годы Микеланджело завершил свое выдающееся творение — фреску «Страшный суд», написанную на алтарной стене Сикстинской капеллы в Ватикане, где тридцатью годами ранее он расписал фресками плафон, поразивший прославлением величия человека и его созидательного духа, о чем еще Гете писал: «Сейчас я так захвачен Микеланджело, что после него охладел даже к самой природе, ибо мне недостает его всеобъемлющего зрения» .
Но в новой работе художника явно выраженный призыв к возмездию за поруганное человеческое достоинство ошеломил даже умеренно настроенные крути. Началась дикая травля престарелого мастера, обвиненного в «осквернении» главного алтаря церкви; кое-где раздавались даже голоса с требованием замазать богохульную роспись, а самого художника предать анафеме. Так, на Тридентском соборе в 1564 году принимается решение «одеть» обнаженные фигуры на фресках Сикстинской капеллы.
Не исключено, что разгул мракобесия и возврат к феодальным порядкам подавили в Микеланджело желание предать гласности свои поэтические откровения. Перед его изумленным взором рушился мир былых надежд и втаптывались в грязь духовные ценности, во имя которых он жил, творил и сражался на бастионах осажденной врагами родной Флоренции.
Найду ль я путь, подсказанный сознаньем,
Когда от туч черно над головой
И голоса окрест грозят бедой?
в мировой литературе той поры, являет собой выражение трагизма эпохи позднего Возрождения, когда возвеличенный лучшими умами того времени человек так и не стал свободным.
Великий мастер не только прославил свою эпоху, но и отобразил трагедию крушения всех ее светлых чаяний. Утверждая в искусстве идеалы истинной красоты и величия, он в равной мере требовал героических свершений и от своего времени, на которые оно оказалось неспособным. Отсюда отчаяние художника и поэта, его разлад с окружающим миром, да и с самим собой.
Микеланджело замыкается в одиночестве. К этому времени он потерял близких и пережил лучших друзей; семьи у него не было. Позади была жизнь, безраздельно отданная искусству, тяжкие невзгоды, постоянные заботы об отце, братьях и племянниках...
С горькими думами и старческими недугами Микеланджело доживал свой век в обезумевшем от религиозного угара и борьбы с ересью папском Риме, вдали от дворцов, на отшибе — близ развалин античного Форума, где в ту пору была городская свалка. Несмотря на преклонный возраст и болезни, великий творец вел подвижнический образ жизни: ранним утром объезжал верхом строительные площадки в разных концах Рима, где по его проектам велись большие работы, сам обихаживал себя, стряпал и пестовал обожаемых кошек. Силы были на исходе, и он торопился управиться с делами. В часы мучившей его бессонницы он трудился над мраморной глыбой, высекая свой последний шедевр — «Пьетà Ронданини». Но для самовыражения у него еще оставалось поэтическое слово. Так, 19 сентября 1554 года он пишет своему флорентийскому другу, художнику и историку искусства Джорджо Вазари: «Вы, конечно, скажете, что я выжил из ума, коль скоро сочиняю сонеты. Многие давно уже считают, что я впал в детство. Дабы не разубеждать их, продолжаю писать стихи». Но сколько горечи и безысходности в его поздних поэтических строках:
А прошлое, как боль, всегда со мной.
Бескрыла жизнь с угасшими страстями.
Не столько одиночество и немощь угнетали его, как разлад со всеми и самим собой. «Плодя болванов в камне, я согнулся // Угробил годы попусту — нет сил», — такой приговор он вынес своим деяниям. Говорят, что однажды при виде молодых художников, которые жадно копировали его фрески в Сикстинской капелле, старый мастер воскликнул с усмешкой: «О, скольких еще мое искусство сделает глупцами!» И, возможно, не желая умножать число таковых своей поэзией, Микеланджело подальше упрятал рукописи и отложил встречу с читателем до лучших времен.
Первая такая встреча состоялась спустя полвека после смерти мастера и окончилась неудачей. В 1623 году его внучатый племянник, Буонарроти Младший, подвизавшийся на литературном поприще, выпустил первый сборник стихов Микеланджело. Но этот ревнитель чистоты стиля и нравов умудрился так «причесать» сочинения великого деда, что они стали безлики и не вызвали интереса.
Ч. Джусти издание в 1863 году, а позднее более полное издание К. Фрея в 1897 году), критика упорно рассматривала их как «забаву гения», и не более. Даже такие знатоки итальянской литературы, как Ф. Де Санктис и Б. Кроче, отказали Микеланджело в праве считаться поэтом.
Но истинная поэзия жизнестойка. Подобно сенсационному открытию, сделанному около сорока лет назад в ходе реставрационных работ во флорентийской капелле Медичи, когда из-под вековых наслоений предстали взору неизвестные доселе настенные рисунки Микеланджело, или недавнему нашумевшему открытию в римской церкви Сан Пьетро ин Винколи, дождалась своего часа и его поэзия. В наше время началось повсеместное утверждение непреходящего самостоятельного значения поэтического наследия великого итальянца. Рукописи Микеланджело были собраны воедино, очищены от произвольных искажений и целиком изданы на родине творца в 1960 году. Добавим, что после Италии Россия — единственная страна, где поэзия Микеланджело переведена и издана полностью.
Теперь можно воочию убедиться, сколь естественным и правомерным было для Микеланджело обращение к поэтическому слову. Его творчество связано с корнями итальянской поэзии; прежде всего, с так называемыми каменными канцонами Данте и лирикой Петрарки, причем стилистически и лексически оно тяготеет к Данте, а по содержанию близко к поэзии Петрарки. Но в отличие от современных ему поэтов-петраркистов, без устали повторявших приемы и образы великого предшественника, Микеланджело и в поэзии шел неторным путем и искал свои выразительные средства. Недаром, говоря о значении Микеланджело-поэта, его современник и земляк Ф. Берни писал, обращаясь к собратьям по перу:
Он говорит делами, вы — словами.
Вас, щелкоперы, чей так сладок стих,
Сам Микеланджело в одном из своих сонетов делает такое признание: «Беря перо с чернилами, порой //Мы пишем низким иль высоким слогом». Под «низким» слогом он понимал живую разговорную речь простолюдинов с флорентийских улиц и площадей. Недаром тосканский диалект, образный и ироничный, насыщенный яркими идеоматическими оборотами и метафорами, лег в основу итальянского литературного языка. Народные мотивы отчетливо слышны во многих стихотворениях раннего Микеланджело. Но и в поздних его произведениях нередко звучат едкие ноты самоиронии. Его языковая палитра полифонична, где «низкий» слог перемежается с «высоким». Но в ней неизменно угадывается неповторимый по звучанию голос поэта. А некогда вменявшаяся Микеланджело в вину шероховатость языка и прерывистость ритма, напоминающая порой удары молота, отнюдь не говорит о несовершенстве поэтической формы. Это не что иное, как сознательный выбор, проявление авторской индивидуальности. Как и в скульптуре, Микеланджело отсекает все лишнее и наносное, пытаясь обнажить мысль до предела.
Когда, о донна, истинный ваятель
Фигуру сотворяет —
От глыбы отсекает
Чтоб вырвать мысль из каменных объятий.
Основным нервом лирики зрелого Микеланджело является усвоенный в молодые годы неоплатонизм, понимаемый как метафизическое обоснование личности самого поэта и художника, как примат духовного над материальным. Даже отраженная в стихах интимная жизнь поэта раскрывает его платоническую любовь в подлинном ее смысле к различным объектам обожания, будь то Фебо ди Поджо, Томмазо Кавальери, Виттория Колонна или «прекрасная и жестокая донна». Для Микеланджело, как неоплатоника, сама мысль уже заключена в необработанном материале, и как таковая она может «ожить», воплотиться только под воздействием на нее личности самого художника:
Сколь смел бы ни был замысел творца,
Коль движет ум работою резца.
Поэт любит противопоставлять такие извечные начала, как добро и зло, жизнь и смерть, время и вечность, дабы найти между ними диалектическую связь (не по этой ли причине Рафаэль изобразил Микеланджело на другой своей знаменитой фреске «Афинская школа» в образе древнегреческого философа Гераклита — отца диалектики?). В этом отношении весьма примечательны четыре сонета, посвященные Ночи, в которых поэт в своих рассуждениях прибегает чуть ли не к математическому методу доказательства «от противного», чтобы полнее раскрыть саму суть бытия. Здесь налицо метафизическое толкование гармонии, сплошь сотканной из противоречий.
С годами его поэтический диалог с внешним миром переходит в монолог, а задуманный им гимн человечеству стал звучать как реквием. В голосе поэта все чаще слышится стон, словно сама боль водит его пером, а строки пишутся кровью сердца. Его лирика исповедальна и ошеломляет максимализмом суждений. В Микеланджело все до крайности выпукло и контрастно, ибо в жизни он видел свет или тьму, горение или тление, а половинчатость и компромиссы были ему чужды.
Смеюсь и тут же плачу, как в бреду —
Сознавая высокое предназначение искусства, он нередко давал уничижительные оценки самому себе и своим гениальным творениям. Для него величайшим и, пожалуй, единственным авторитетом был Данте. По нему он поверял свои думы. Одно время Микеланджело мечтал о сооружении памятника великому поэту во Флоренции, но успел лишь посвятить ему два сонета. Их личные судьбы во многом оказались схожи: оба флорентийцы, они горячо любили родной город, сохранили до седин верность идеалам свободы и справедливости, не склонили головы перед жестокой силой, за что были вынуждены доживать свой век на чужбине.
Коротая отшельником дни вдали от родных мест, Микеланджело часто обращался мыслями к Данте, и тень великого бунтаря и скитальца придавала ему силы.
О если бы родиться мне тобой
И жить твоими думами в изгнанье,
Да, это воистину был лирический поэт «печальной радости», ибо жизнь обходилась с ним сурово. Как часто становился он жертвой вероломства и черной неблагодарности, теряя друзей, которым верил, как самому себе! Даже поклонение красоте нередко порождало в нем ужас, а в совершенстве творений природы или рукотворного создания ему чудился конец творчества и даже жизни:
Что за порогом совершенства ждет?
Блаженство, радость или мир умрет?
В такие моменты он мог уничтожить почти законченную работу, как это случилось с изваянием «Оплакивание Христа». Предназначавшееся им для собственного надгробия, оно, к счастью, было восстановлено одним из учеников и хранится поныне в музее при флорентийском кафедральном соборе Санта Мария дель Фьоре.
и ревностная католичка, связанная с вождями церковной Реформации, В. Колонна приложила немало сил, чтобы обратить своего великого друга на пун. «истинной» веры.
Но как ни велико было его чувство к ней, попытки оказались тщетны. Да и сама титаническая фигура Микеланджело никак не вписывалась в узкий мирок маркизы В. Колонна с ее благочестивым смирением, постами, веригами...
Микеланджело скончался 18 февраля 1564 года. Согласно завещанию, его останки были тайком вывезены из Рима и преданы земле в родной Флоренции, куда опальный сын и истый республиканец наотрез отказался вернуться при жизни, пока там сохранялось ненавистное правление Медичи. В одном из своих стихотворений он писал:
Считаю смерть как высшую награду,
Коль обойду заветную преграду,
Незадолго до смерти он сжег некоторые чертежи, расчеты и эскизы, не желая, чтобы его замыслы подверглись искажению в неумелых руках. Но не тронул рукописи со стихами.
«Я переводил две книги Ариосто, примерно по сто стихов в день, но Микеланджело вкладывает так много смысла в тесные рамки стихов и этот смысл настолько превосходен сам по себе, что трудности его перевода кажутся мне непреодолимыми». Дело в том, что как поэт Микеланджело не может быть отнесен к какому-либо историческому стилю, определенной поэтической школе. Он «сам по себе», он единственный в своем роде. При переводе поэта такого склада возникают дополнительные сложности, вызванные отсутствием некоего «эталона», каким, скажем, мог бы стать образец переводного «петраркиста», «поэта-романтика» и т. д. Например, есть эталон пушкинской октавы для передачи классической итальянской октавы, принадлежит ли она перу Боккаччо, Ариосто или Тассо. Причем эта эталонная русская октава существует не только в строфическом и метрическом своем обличье, но и в синтаксическом, и в словарном. Потому-то так похожи порой в русском переводе перечисленные выше поэты! Хотя в действительности они очень разные. Такова «инерция» привычного размера строфики.
Великолепный перевод одного четверостишия Микеланджело, сделанный Тютчевым, традиции не создал. Были и другие единичные переводы, но они не стали «эталонными». Предпринимались также попытки прочитать Микеланджело как позднего «петраркиста», что, на наш взгляд, весьма спорно. Наиболее удачными в последние годы были переводы Вознесенского, который прочитал Микеланджело не через готовое переводческое клише, а через живопись и скульптуру мастера — самый разумный и заслуживающий одобрения путь для постижения поэзии Микеланджело.
Уже при жизни личность творца обрастала легендами, а порой и нелепыми домыслами, порожденными как восхищением, так и непониманием или завистью, а то и просто злым умыслом (чего хотя бы стоят так называемые «откровения» Аретино).
«Страшный суд» в виде лица-маски с чертами, словно отраженными на поддернутой рябью водной глади. Другого автопортрета нет. Но таковым мы вправе считать его поэзию.
Микеланджело создал свой поэтический портрет, вылепленный из самых сокровенных дум, чувств, сомнений, желаний, чаяний. И этот образ высочайшей нравственной чистоты не может не пленять искренностью и достоверностью.
Александр Махов