Якушкина Татьяна Викторовна
Зарождение петраркистской традиции в Италии XV века
Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина, 2008
https: //cyberleninka.ru/article/n/zarozhdenie-petrarkistskoy-traditsii-v-italii-xv-veka
Несмотря на то, что петраркизм поэтов второй половины XV в. (Лоренцо, Саннадзаро, Боярдо, придворных поэтов) обсуждается еще с середины XIX в., вопрос о его возникновении встал со всей очевидностью лишь в 1987 г., после публикации книги стихов Галли [1]. Разрешение этого вопроса оказалось в прямой зависимости от того, что понимать под петраркизмом: следование норме Бембо или традицию подражания «Книге песен» Петрарки, которая начала оформляться задолго до Бембо. В современной науке представлены обе точки зрения. Мы придерживаемся второй. Хотя понятие «петраркизм» возникло в годы становления нормы Бембо, сама эта норма возникла как результат долгого и плодотворного развития традиции подражания Петрарке. Поэтому рассматривать петраркизм XVI в. в отрыве от предшествующего этапа, с нашей точки зрения, неправомерно: вопрос о возникновении петраркистской традиции может оказаться решающим в спорах о петраркизме.
Становление петраркистской традиции неразрывно связано со многими узловыми проблемами эпохи, которые по отношению к нашей проблеме выступают как некий единый комплекс. Это обстоятельство и определяет характер изложения материала: проблема зарождения петраркистской традиции рассматривается в тесной взаимосвязи с проблемами гуманизма, народного и латинского языков, отношением к творчеству Петрарки и Данте.
Почитатели Петрарки появились уже при жизни поэта. Среди них Боккаччо, Верджерио, Дзеноне Дзенони, Саккетти, Салутати и многие другие. Боккаччо принадлежит первая биография поэта на латинском языке «О жизни и нравах Франциска Петрарки из Флоренции» (1347), в которой Петрарка предстает как подражатель и прекрасный знаток древних, автор «Африки» и других латинских сочинений. Итальянские стихотворения поэта Боккаччо только упоминает. Акцент на латинской составляющей его наследия не случаен. Все первые биографы Петрарки (их в XIV в. было еще пять) руководствуются его «Письмом к потомкам» и, следуя воле автора, восславляют его как блестящего эрудита, историка и латинского поэта, отводя сочинениям на итальянском языке второстепенную роль. Петрарка сознательно формировал представление о себе как о первом гуманисте. Именно эта его деятельность оказалась настолько своевременной, что принесла ему славу, какой не имел ни один писатель средневековой Европы, и создала широкий круг подражателей и единомышленников.
Последователи поэта конца XIV в. идут за учителем по дорогам, им проложенным: изучают античность, осваивают новые жанры. Они подражают разным текстам поэта и на обоих языках. Хотя предпочтения есть: близость средневековой культуре сказывается на заметной популярности аллегорических «Триумфов». Подражание в лирике дается особенно трудно. Потребуется не одно десятилетие, прежде чем будут усвоены не только топосы и приемы, но и изысканность поэтической формы, «индивидуализм» любовного переживания Петрарки; пока же поэты ориентируются на многие образцы: Данте, стильновистов, Петрарку. Как справедливо заметил Н. Сапеньо, в XIV в. влияние поэта «не является еще столь значительным, доминирующим и... уникальным», каким оно окажется в явлении, определяемом как петраркизм XV и XVI вв. [2: 479].
Литературная и гуманистическая деятельность Петрарки имела столь мощный размах и силу воздействия на современников, что не могла не отозваться на восприятии Данте, авторитет которого был очень высок. Петрарка не просто потеснил своего предшественника, он заставил переосмыслить понятия «философ» и «поэт», традиционные в оценках Данте, - и своим творчеством спровоцировал ситуацию выбора культурных приоритетов: поэтов начинают сравнивать.
Для итальянцев XIV в. Данте - прежде всего ученый. Глубина познаний поэта в вопросах философии, теологии, астрологии, естествознания вызывала восхищение и в силу своей недосягаемости для обычного читателя - глубокое почтение. Его комедия воспринималась как свод научных знаний эпохи, который комментаторы без устали растолковывали читателю. Эстетический аспект в связи с творчеством Данте всегда оставался в тени. Оценки его поэтического таланта ограничивались двумя моментами - силой воображения и аллегоризмом языка. И если первому нельзя было научиться, то подражать второму - вполне, тем более что в соответствии с взглядами того времени именно аллегория считалась признаком поэзии.
Гуманисты первой волны называют Данте поэтом, но, стремясь вслед за Петраркой защитить языческую культуру античности, саму поэзию поднимают до уровня философии и теологии. По их убеждению, под покровом вымысла и аллегорического языка поэзия скрывает те же вечные законы мироздания, что и философия. Поэтому, когда Данте называют поэтом, имеют в виду все то же -философ, ученый, говорящий о земном и небесном на языке символов и аллегорий.
Петрарку , подобно Данте , тоже называют философом , но уже в другом смысле. Если Данте - философ как представитель традиционной средневековой науки с опорой на Аристотеля, то Петрарку именуют философом для того, чтобы подчеркнуть его оппозиционность по отношению к этой науке. Он философ в том же смысле, в каком, например, Салутати именовали «князем философов нашего века», - как гуманист, приверженец нового языка и новой идеологии.
Возвращая философию в лоно классической античной языковой и литературной культуры, гуманисты меняют многие культурные установки предшествующего времени: латынь предпочитают народному языку, классический латинский - средневековому, они снимают принцип авторитета в отношении к тексту, заменив его филологической критикой, и т. д. Новизна позиции гуманистов очень красноречива: высоко оценивая Данте, они вместе с тем следуют путем, проложенным Петраркой. На этом пути знание, ученость неотделимы от красоты, выразительности и даже изящества речи, другими словами, философия становится неотделима от риторики, искусства, которое, как считает Салутати, украшает и возвеличивает все прочие науки. Для гуманистов XIV в. вопросы стиля еще не перевешивают вопросы этики и морали, но их возрастающая значимость бесспорна. С этих новых культурных позиций Бенвенуто Рамбалди да Имола заключит: «Насколько Петрарка превосходил как оратор Данте, настолько Данте превосходил как поэт Петрарку» (цит. по: [3: 126]).
чем языке. Хотя за Данте сохраняется приоритет в формировании литературной традиции на вольгаре, а Петрарка превозносится как латинский поэт, это не означает, что при сопоставлении двух поэтов критерием является разный язык их произведений. Классическая латынь противопоставляется не народному языку, а схоластической латыни. В то же время увлечение гуманистов латынью, особенно в XV в., связано не со стремлением подменить ею вольгаре, а с желанием вернуться к языку своего народа, чем и объясняется предпочтение латыни народному языку. В сознании XIV и следующего XV в. они не противопоставлены, а сопоставлены. Обе традиции существуют в сложном взаимодействии, и деятельность гуманистов по восстановлению классической латинской литературы существует наряду с литературой на народном языке.
Во второй половине XIV в. Данте прочно занимает место классика, он возвеличен, но вместе с тем и дистанцирован. Ему подражают, его комментируют, на его авторитет постоянно ссылаются, с ним спорят, но спорят именно как с классиком -Сенекой или Августином. На этом этапе в восприятии двух поэтов еще очень важен собственно временной фактор: первое поколение гуманистов так или иначе было связано с живым Петраркой, и новизна его идей особенно созвучна времени.
Одной смены поколений, однако, оказалось достаточно, чтобы поэт переместился в разряд классиков - в сочинении Леонардо Бруни «К Петру Гистрию» (ок. 1402) Петрарка и Боккаччо встанут рядом с Данте. В сознании гуманистов начала XV в. они выступают как основоположники современной литературной традиции, которая соотносится с иной традицией, античной. Они - уже единое целое, «три блистательных флорентийских поэта», «три венца». Такие оценки свидетельствовали о появлении исторической дистанции в отношении к трем писателям, что создавало предпосылки для нового освоения их наследия.
В первой книге своего диалога устами гуманиста Никколо Никколи Бруни высказывает серьезные оговорки, с которыми новое поколение оценивает великих предшественников. Гуманистов не устраивает их латинский: с точки зрения стиля далеко не безупречны «Epistole» Данте; Петрарка не знал классической поэзии и риторики, как можно заключить из «Bucolicum сarmen» и «Invective», не оправдала ожиданий и его знаменитая «Африка»; Боккаччо не хватает эрудиции. И хотя во второй книге обвинения будут сняты, подобные упреки не случайность. Они обнажают направление развития гуманизма в этот период.
К началу XV в. освоение античного наследия, стремление вернуть к жизни классическую латынь сделали активное владение языком древних нормой и привели к доминированию латыни в профессиональных занятиях гуманистов и в повседневной практике их общения. Однако открытие работ по риторике Квинтилиана (1416), а затем Цицерона (1422) стало поворотным пунктом в понимании латыни. В эти годы пробуждается интерес к разговорной латинской речи, к отношениям между латинским и народным языками, предпринимаются первые попытки по созданию литературной критики и истории. Параллельно с этим идет процесс осмысления роли латыни с точки зрения истории культуры. Валла, например, напрямую связывает расцвет римской цивилизации с распространением латинского языка: благодаря языку народы империи получили доступ к образованию, превосходным законам, наукам, освободились от варварства. Отсюда и задача для гуманистов, как она видится Валле на современном этапе: реставрировать, восстановить в первоначальном блеске древний язык, чтобы посредством языка восстановить саму античную цивилизацию. В русле этой большой задачи Валла решает свою, «малую»: на основе огромного количества примеров и их анализа выявить наиболее характерные языковые формы римских писателей.
в обоих смыслах симптоматично: и как проявление преимущественно филологического интереса, и как отсутствие широкой практической востребованности уо!даге в гуманистической среде. Гуманисты лишь допускают, что по уровню стилистической обработки народный язык может соответствовать уровню классической латыни; отдельные голоса в его защиту не могут повлиять на ситуацию в целом. Таким образом, в Италии первой половины XV в. вопрос о языке становился, по сути, центральным вопросом культуры и имел решающее влияние на отношение к классикам.
в том, что он следовал многим авторам, а не подражал одному, и с этих позиций нарекания вызывает даже его «Ое уИб Шив^Ьив». На этом фоне особенно высокими выглядят оценки итальянских сочинений поэта. Но таковыми они оказываются только на фоне латинских. За хвалебными, но скупыми замечаниями гуманистов - тот же опыт по изучению вновь открытых латинских классиков, опыт, который как никогда активизировал внимание к проблемам стиля.
Культурная ситуация первой половине XV в. делала очень затруднительным освоение лирического опыта Петрарки. Основная доля подражаний в это время по-прежнему приходится на «Триумфы». Тех, кого можно причислить к разряду лирических поэтов первой половины XV в. - Антонио ди Мельо и Никколо Тинуччи, Буонаккорсо да Монтеманьо Младшего, его однофамильца
Буонаккорсо да Монтеманьо Старшего, Розелло Розелли и ряд других, - еще нельзя назвать петраркистами. В их поэтической продукции различимы следы многочисленных влияний -провансальцев, сицилийцев, стильновистов, Данте, Петрарки, Боккаччо, классических латинских поэтов с соответствующими реминисценциями из мифологии и истории, некоторых современных поэтов. Все это наследие используется в качестве материала для создания гигантской мозаики, в которой фрагменты различного происхождения вставляются в жанровые рамки сонета или канцоны. Тексты, созданные в результате такой практики, напоминают коллаж. Тематическому разнообразию и стилистической разнородности сопутствует и отсутствие языкового пуризма: нередко использование диалектизмов, латинизмов, просторечных выражений. Однако соединение множества практик и влияний не переплавляется в нечто однородное и органичное - у поэзии первой половины XV в. нет своего стилистического лица. По мнению специалистов, мы имеем дело с неким «стилистическим и тематическим гибридизмом» [4: 102], который свидетельствует о поисках образца или пути, а не его обретении.
Отличительная черта этого «века без поэзии», как назвал его Кроче, имея в виду не отсутствие поэтической практики, а отсутствие значительных имен и достижений в области поэзии, - преобладание стихотворений «на случай», написанных на заказ или по различным поводам. Сборники, которые компоновались из них постфактум, не отличались единством и цельностью книги Петрарки. На этом фоне выделяются, пожалуй, только два поэта, Джусто деи Конти (ок. 13901449) и Анжело Галли (ок. 1395 - ок. 1459), с которых собственно и начинается история петраркизма.
«Ьа Ье!!а тапо» («Прекрасная рука», 1440). Помимо значительного объема (сто пятьдесят текстов), сборник примечателен тем, что это была первая сознательная отсылка к «Книге песен». Книга Конти вся соткана из петрарковских образов и фразеологии. Его лирическому герою присущи та же внутренняя борьба, ощущение вины, обращение к высшим силам в поисках внутреннего умиротворения, что и герою «Книги песен». Конти, возможно, был первым, кто в XV в. обратился и к теме любви, преследующей в старости. В результате в его канцон ьере возобновляется целый комплекс петрарковских мотивов, разработка которых потребовала опоры на знакомые антитезы. Их обилие заметно выделяет Конти на фоне других поэтов рассматриваемого периода, как и значительное ослабление влияния поэтов XIII в., и хорошее знание античной культуры.
Подобно всем поэтам в этот период, Конти чувствует себя раскрепощенно в обращении с «первоисточниками», и это лишний раз подтверждает то, как поэт развивает заимствованный у Петрарки образ прекрасной руки. Все, что было связано с эротизмом трех петрарковских сонетов, - мотивы обнажения и «любовной добычи», яркая метафоричность в описании пальцев и ногтей, Конти не воспринял. Он еще сильно ориентирован на старую поэтическую традицию, и выходящий за ее пределы индивидуализм петрарковского описания остается ему чуждым. Его привлекают санкционированные традицией определения и старая эмблема руки, владеющей ключами от сердца, используемые в рамках оппозиции «жестокая-сострадательная». Повторяя образ из сонета в сонет, Конти находит практически неограниченные возможности его характеристики. Они открываются в принципе варьирования. Рука в изображении Конти «нежная и разящая», «благородная и обольстительная», «изящная и святая», «прекрасная и белая», то «сострадательная и благосклонная», то «гордая и безжалостная».
В широком использовании образа руки (или рук), часто замещающем собою образ донны, приоткрывается и еще одна особенность стиля Конти, перенятая у Петрарки, - тяготение к метонимии. Но главное, что широко апробирует Конти, а за ним вся последующая петраркистская традиция, - это петрарковская метафоричность. Наиболее ярко она проявила себя в описании женской внешности. Вот характерный фрагмент:
Quel cerchio d’oro, che due treccie bionde
alluma si, che il Sol troppo sen dole,
Amor sovente all’ombra si nasconde;
et armonia che tra si bianche, et monde
perle risuona angeliche parole...
(VII)
(«Тот золотой нимб, который придает двум светлым косам/ такой блеск, что Солнце испытывает к ним зависть,/ и лицо, где в тени бледных фиалок/ часто прячется Амор;/ и гармония, которая меж таких белых и чистых/ жемчужин звучит в ангельских речах.»).
в сравнении. Однако в данном случае интересен не используемый материал, а принцип его организации. Перечисление деталей лица чередуется с перифрастическим их называнием: блеск волос заменен метафорой золотого нимба, глаза - фиалками, зубы - жемчугом. Создается впечатление, что Конти колеблется между традиционным принципом описания, характеризующим каждую деталь лица через развернутые метафорические описания, и индивидуально петрарковским, любившим выстроить весь портрет на одних перифразах.
Отмечая ту или иную особенность стиля Конти, приходится каждый раз констатировать ее «половинчатость»: Конти только учится овладевать приемами поэтики Петрарки. Однако помимо следов ученичества, его канцоньере содержит признаки нового вкуса, который в дальнейшем получит широкое распространение в придворной поэзии XV в. Перегруженность метафорами, обилие гиперболизирующих сравнений, метонимий, перифраз закладывают основы эстетизирующего, «украшеннего» стиля описания.
Внушительный сборник Анжело Галли (348 текстов, написанных самим Галли, и 26 - его корреспондентами) в стилистическом отношении менее однороден, чем книга Конти. Образы французских трубадуров соседствуют здесь с заимствованиями из стильновистов, Петрарки и современных поэтов; мифологические имена встречаются не менее часто, чем библейские персонажи. Не меньший эклектизм и в языке: формы провансальского языка сосуществуют с формами латинского и диалектизмами. Тем не менее влияние автора «Книги песен» заметно выделяется на этом пестром фоне. Галли, как и Конти, учится у него метафорическому языку описания, поэтому заимствования из Петрарки особенно многочисленны в портрете возлюбленной. Есть и метафорические уподобления алым розам, кораллам, снегу, молоку, и контраст белого и черного в описании глаз, и «золото волос», и мотив свежего ветерка, и стремление соединить тему красоты с темой стихотворчества. Отсутствие более или менее оформленной эстетической и стилистической позиции приводит к тому, что эти элементы соединяются с другими, им чуждыми: золото волос может перекликаться с золотым дождем Юпитера; яркость губ передаваться не только за счет уподобления алым розам или контраста с белым жемчугом, но и через сравнение с цветом «живой крови». Галли идет за Петраркой, выстраивая свой портрет как метафорическое перечисление деталей лица и тела, но поэту XV в. явно не хватает эстетического чутья и взвешенности Петрарки в их выборе - деталей слишком много.
У Галли можно найти и прием любовного летосчисления, и мотив видения или воспоминания, однако поэт заимствует их как бы отдельно от свойственной Петрарке поэтики воспоминания: для его описаний более характерен элемент чувственности, чем платонической метафизичности. Влияние народной традиции с чувственным, лишенным условности восприятием любви, очень сильно у этого поэта. Возлюбленная в его стихах - не небесное видение или ангелоподобная донна, хотя от мотива святости поэт не отказывается. Она - «нимфа и земная богиня». Женская красота в представлении поэта еще прочно связана с образами цветущей природы, и мотив «весны, дарящей свои краски» донне, очень характерен для ее описаний. Впрочем, в отличие от книги Конти, где отчетливо просматривается ориентация на Петрарку, сборник Галли стилистически столь неоднороден, что причислить поэта к разряду петраркистов можно очень условно. И все же его имя не зря мелькает в исследованиях по истории итальянского петраркизма.
Канцоньере двух поэтов нашли благосклонный прием при дворах своих правителей. Поэтическая практика Конти и Галли накладывалась на уже существующий опыт самих дворов писать по-итальянски. Для истории петраркизма, на наш взгляд, эти факты -больше чем факты биографии конкретных поэтов. Будучи невостребованной в гуманистическом окружении, любовная поэзия Петрарки оказалась достоянием другой социальной среды.
канцоньере придворных поэтов конца XV в. После Конти и Галли обращение к модели «Книги песен» Петрарки становится систематическим для большинства поэтов. Из нее отбираются ситуации, слова, фразы, образы, которые постепенно превращаются в настоящие loci communes, удобные для создания своего рода основы, на которую уже без особой тщательности налагались гуманистическая, любовная или любая другая тематика, биографические мотивы, злободневные «сюжеты» и разного рода реминисценции. В результате такой практики к последней трети XV в. сформировались два условия, важных для развития петраркизма: создание «базы» основных топосов и конструкций и выделение среды, для которой любовный опыт Петрарки оказался особенно востребованным.
Список литературы
2. Il Trecento / a cura di Natalino Sapegno. - Milano: Vallardi, 1942.
3. Maggini F. La critica dantesca dal ‘300 ai nostri giorni // Questioni e correnti di storia letteraria / a cura di Ugo Bosco [ed al.]. - Milano: Carlo Marzorati Editore, 1949. - P. 123-166.
’analisi testuale. V. 2: Quattrocento e Cinquecento. - Milano: Principato, 1993.