Америку да Кошта Рамалью,
перевод Ольги Александровны Овчаренко.
ОСТРОВ ЛЮБВИ КАМОЭНСА И АИД ВЕРГИЛИЯ
http://www.falar.ru/forum/viewtopic.php?t=1056
Трудно назвать единственный источник какого-либо эпизода или отрывка из произведений Камоэнса, и объясняется это не стремлением к оригинальности любой ценой, а иными причинами, о которых я скажу позднее.
Люди, обладавшие тем же уровнем культуры и образования, что и Камоэнс, считали, что обращение к античности свидетельствует не о недостатке собственного вдохновения, а о сознательном почитании великого образца и надежде на то, что это почитание будет признано и оценено теми, кому дано это признать и оценить.
Поэтому, когда специалист-античник указывает источники тех или иных образов Камоэнса или других поэтов — его современников, этим он их не принижает, а возвышает, обозначая масштабы их духовных контактов с классической литературой. А поскольку у Камоэнса эти контакты были весьма обширными, то довольно трудно, как сказано выше, указать единственный источник эпизодов, восходящих к греко-латинской традиции, тем более что, помимо писателей Эллады (возможно, в латинских переводах) и Рима, нужно иметь в виду посредников-гуманистов и других современников Камоэнса.
Кроме того, текстуальное сближение и следование букве оригинала встречается у Камоэнса не столь часто, как типологическое сходство, что показано в публикации Франсишку Бараты, изданной при помощи латиниста Франсишку де Паула Сайта Клара.
Поэтому более необходимым мне кажется сопоставление основных каркасов двух эпопей, как это сделано Аугушту Эпифаниу да Силва Диашем во введении к его комментированному изданию «Лузиад» (1910), являющемуся одним из лучших из всех когда-либо опубликованных. Это одно из наиболее совершенных из известных мне сопоставлений, поэтому я не могу не привести его полностью, тем более что оно отличается лаконичностью. «В эпопее Вергилия Эней, выброшенный бурей на северо-африканский берег, рассказывает царице Дидоне о последних днях Трои и приключениях, через которые он прошел с тех пор, как покинул Родину, и до тех пор, пока не вступил на землю Карфагена («Энеида», книги II и III); потом в царстве теней он при помощи Анхиза видит будущих героев истории Рима (VI, 752—888), а еще раньше Юпитер открывает Венере блестящие перспективы, уготованные ее любимому народу (I, 257—296). В «Лузиадах» Васко да Гама, прибыв в Малинди, разворачивает перед шейхом огромное полотно португальской истории (песни III, IV и V), которое дополняет рассказ Паулу да Гамы, объясняющего Катуалу исторические сюжеты, изображенные на знаменах адмиральского корабля (VIII, 1—3; затем, возвращаясь на Родину, португальцы попадают на вымышленный остров, где богиня пророчествует о будущих подвигах португальских героев (X), а еще раньше царь богов, «гадая по внутренностям Парок», открывает Венере будущие деяния славных лузитан (II, 44—55).
Да Силва Диаш не проводит сближения между сходом «в царство теней» из VI книги «Энеиды» и эпизодом Острова Любви, но сама логика его сопоставлений явно это сходство подразумевает.
Действительно, Остров Любви в «Лузиадах» напоминает Елисейские Поля в «Энеиде». Но если бы Камоэнс задумал изобразить царство мертвых, где находится Элизиум, это создало бы ему более серьезные теологические проблемы, чем изображение вымышленного острова, находящегося посреди океана. В Португалии периода Контрреформации потусторонний мир не воспринимался бы как гомеровский или вергилиевский Аид, ибо существовал христианский ад, считавшийся обителью рыданий и скрежета зубовного, то есть местом наказания, а не вознаграждения.
Вознаграждение могло быть получено только в раю, в «параизе». Само это слово греческого происхождения, заимствованное Библией, означает «парк» или «сад». Это касается только слова, ибо изображение христианского рая опять же было бы затруднительно и вызвало бы теологические проблемы.
Получилось, что блестящее художественное воображение поэта, о котором я писал в статье «Миф об Актеоне у Камоэнса», среда ренессансной культуры, в которой он получил образование и которая определила круг его чтения, — все это привело к формированию пластического образа «острова блаженных», вечно совершенного, славного и счастливого.
Остров Любви — это одновременно и место отдыха и чествования, и повод к космологическому описанию и историческому пророчеству. Можно даже выделить те строки, в которых чувственные наслаждения отступают на второй план и эпизоду придается большая духовность: это антикульминация строф от 89 до конца песни IX, разъясняющая аллегорическую сущность острова и содержащая в себе размышления на темы морали.
С другой стороны, Остров Любви — эпизод сложный и менее последовательный, чем схождение в преисподнюю в «Энеиде». Фактически вергилиевский катабазис полностью интегрируется в pietas героя. Соединяя реминисценции из философии, поэзии и пророчеств, Вергилий настолько эмоционально и со столь проникновенным религиозным пафосом показывает потусторонний мир, что читающий поэму в оригинале не может не прочувствовать той таинственности, которой проникнуты стихи, начиная с тех, что описывают встречу Энея с Сивиллой Кумской. Повествуя о путешествии героя в преисподнюю, место мрака и теней, поэт ощущает необходимость вновь воззвать к помощи теперь уже не муз, а богов потустороннего мира:
Цитата:
Боги, властители душ, и вы, молчаливые тени,
Хаос, и ты, Флегетон, и равнины безмолвья и мрака,
Дайте мне право сказать обо всем, что я слышал; дозвольте
Это было необходимо, ибо в первой части своего путешествия в потусторонний мир Эней, предводительствуемый Сивиллой, объясняющей ему встречающиеся на пути достопримечательности, проходит через традиционный для языческой мифологии Аид с его различными чудовищами, грязными и зловонными реками и Хароном, чью ладью со всех сторон обступает множество теней — «мертвых не счесть, как листья в лесу, что в холод осенний падают наземь с дерев» (309—310).
Вергилий заставляет своего героя пройти через Поля Слез, где пребывает Дидона, покончившая с собой от любви героиня описанного в песни IV сентиментального эпизода, навлекшего на мантуанца почти столько же замечаний за свое несоответствие эпическому климату, как эпизод Инеш де Каштру на Камоэнса. И Сивилла описывает троянцу Тартар, или место наказания для тех, кто на земле совершил различные из перечисляемых ею преступлений. Так продолжается до тех пор, пока они не приходят «в радостный край... где взору отрадна зелень счастливых дубрав, где приют блаженный таится. Здесь над полями высок эфир, и светом багряным солнце сияет свое, и свои загораются звезды».
Странники попадают на Елисейские Поля. Это «кульминация пути», по словам сэра Фрэнка Флетчера. По контрасту с Аидом как таковым, Эней и Сивилла оказываются теперь в краю, ни в чем не уступающем своим сиянием и красками Острову Любви. Здесь, однако, ощущается более высокая степень духовности, ибо Вергилий был язычником с душой, предваряющей христианство, а Камоэнс наоборот — христианином с душой ренессансного язычника.
На Елисейских Полях находятся все, кто принес благо человечеству или же служил, так или иначе, своим соотечественникам. Вергилий в этом смысле поступил более благородно, чем Цицерон в «Сне Сципиона», ибо там место на небесах уготовано лишь государственным деятелям и воинам, в то время как в вергилиевском Элизии «мужам, что погибли от ран в боях за отчизну, или жрецам, что всегда чистоту хранили при жизни, тем из пророков, кто рек только то, что Феба достойно, тем, кто украсил жизнь, создав искусства для смертных, кто средь живых о себе по заслугам память оставил, — всем здесь венчают чело белоснежной повязкой священной» (660—665). Вот кем заселены Елисейские Поля, когда туда попадает Эней и встречает божественного певца Орфея, своих троянских предков (Ила, Ассарака, Дарана), своего отца Анхиза, пророка Мусея и тех, о ком сказано выше. Что касается Острова Любви, то он был создан для Гамы и его соратников, то есть для живых героев.
Элизий в «Энеиде» подтверждает pietas, слово сложной семантики, означающее, в частности, культ традиции и предков, таким образом еще раз утверждается благочестие вергилиевского героя.
В «Энеиде» будущее герою открывает Анхиз, начинающий с космогонии и психогонии, сотворения мира и переселения душ, первой согласно философии стоицизма, а второй — принципам пифагорейского метемпсихоза. Этот эпизод в целом является более платоническим, чем гомерическим («Platonic rather than Homeric», Jackson Knight, p. 172).
В «Лузиадах» мы имеем дело с Птолемеевой космографией, дополненной ренессансными воззрениями. И этот эпизод, как считают современные его толкователи, обнаруживает влияние платонизма и неоплатонизма.
В «Энеиде» теория вечной мировой души и душ человеческих, которым суждено вновь вселиться в тела, позволяет рассказать о будущих героях. В «Лузиадах» описание вселенной, центром которой является Земля, предшествует перечислению тех мест на планете, в которых будут подвизаться португальцы.
Перечисление Анхизом будущих римских героев носит относительно краткий характер, возможно, потому что многие из них фигурируют в «Анналах» Энния — произведении, которому Вергилий сознательно подражает, например, в знаменитой характеристике Квинта Фабия Максима, Кунктатора или «медлителя».
Особого места и более подробного описания удостаивается Цезарь Август, который в своих скитаниях по Империи прошел дальше, чем Геркулес и Вакх (стихи 801—805) и Марсел, племянник и зять императора. И понятно почему: «Энеида» воспевает arma virumque, мужа и оружие, и мужем является Эней, герой мифа о троянском происхождении Рима.
Но в развитии действия мифологический и исторический планы накладываются друг на друга. Сын Энея, столь же легендарный, как и он сам, — это Юл, иначе именуемый Асканием, от которого ведут свой род Юлии, к семье которых принадлежали Юлий Цезарь и Октавиан Цезарь Август.
Кроме того, «Энеида» — это поэма о Юлиях в той же степени, что и о римском народе, о Юлиях как символе и показателе славы Рима, Юлиях, к династии которых принадлежал и Ромул, основатель Рима, упомянутый непосредственно перед Августом.
В критический момент своей судьбы, когда все, казалось бы, должно было погибнуть в огне гражданской войны, один из Юлиев дал городу и империи мир и безопасность. Август словно был наделен свыше сверхъестественной миссией восстановления города, основанного его предком. Кроме того, император, а еще более и сам поэт осознавали эту божественную миссию.
В 17 г. до н. э., через два года после смерти Вергилия, Август повелел отметить ludi saeculares, которыми открывался новый век Сивиллиных книг, magnus annus пифагорейцев, объявивших обновление вселенной. Вот в какой ситуации творит Вергилий. Для него Август становится перевоплощением Энея, а Рим теперь, когда племя Юла управляет его судьбами, возвращается к выполнению своей извечной миссии. Перед нами своего рода движение по кругу, при котором Эней и Август сливаются в единый символ традиционных ценностей, входящих в понятие pietas Romana.
В «Лузиадах» роль Гамы менее трансцендентальна, ибо вера, воодушевляющая «могучего капитана», разделяется и его товарищами, и поэту не надо лишний раз излагать основы христианства. В поэме большего внимания удостаиваются чисто человеческие ценности, такие как верность, дух покорности и жертвенности. Кстати, Камоэнс заявляет, что будет воспевать не arma virumque, но arma virosque, «оружие и мужей», и это различие важно. Поэтому если исследователи подчеркивают, что Эней — это просто орудие Рока, имеющего в виду основание Рима, и что истинным героем «Энеиды» является римский народ, тем с большим основанием можно сказать и о «Лузиадах», что их главным героем является португальский народ.
Значение этих двух эпизодов в композиции обеих поэм идентично. Катабазис, помещенный в VI книге, находится более или менее в середине поэмы и представляет собой кульминационный момент «Энеиды». В этом эпизоде прошлое соединяется с настоящим и утверждается вечность Рима как города и цивилизации, по своей значимости выходящей за пределы Земли. Из загробного мира Эней выходит преобразившимся и в полной мере сознающим ту историческую миссию, которую ему уготовил Fatum.
Эпизод Острова Любви находится в конце поэмы, также ключевом месте ее композиции, и в него, кроме восхваления человеческих усилий (причем не только португальцев), входит повествование о деяниях, которые португальцам предстоит свершить на Востоке, то есть та часть национальной жесты, которая непосредственно связана с плаванием Гамы, ибо без него она была бы невозможной.
Если открытие морского пути в Индию занимает в «Лузиадах» такое же место, как плавание Энея из Трои в Лациум в «Энеиде» и возвращение Улисса на Итаку в «Одиссее», то будущие события на Востоке оправдывают плавание португальцев и служат предлогом и поводом для эпопеи. Кроме того, они оправдывают самый длительный и в то же время последний эпизод «Лузиад», в котором, как в Вергилиевом Элизии, вечное сливается с временным.
Для многих читателей «Лузиад» следующие строфы IX песни, входящие в эпизод Острова, словно бы снимают покров с иллюзий. Выше я уже называл эти октавы антикульминацией:
Да, нежные подруги-нереиды,
Волшебный остров, дивные чертоги,
И к счастию ведущие дороги —
Награда за страданья и обиды,
Терзавшие подчас героев строгих,
И лавры, что воителей венчают,
Бессмертие, что славные герои
С высот Олимпа звездных получали,
Когда на крыльях Фамы чередою
В небесные чертоги возлетали,
Тернистою и трудною, ступали
И не щадили сил своих и жизни
Для славы и могущества отчизны, —
Награда от потомков восхищенных,
И предков, от земных людей рожденных,
В наивности своей обожествляли,
Квирин, пред коим римляне дрожали,
—
Суть плоть от слабой плоти человечьей.
Но Фама, гимны подвигам трубя,
Их нарекла бессмертными богами,
И люди, гордых предков возлюбя,
И вы, кто жаждой подвига горя,
Быть славен хочет добрыми делами,
От праздности постыдной пробудитесь
И на стезю отцов своих вернитесь.
Цитата:
Двое ворот открыты для снов: одни — роговые,
В них вылетают легко правдивые только виденья;
Белые створы других изукрашены костью слоновой,
И поэт заключает:
Цитата:
К ним, беседуя, вел Анхиз Сивиллу с Энеем;
Толкования этого эпизода, многочисленные и разнообразные, простираются от того, что мантуанец отрицает реальность всего, что сказано о загробном мире, до того, что пытается скрыть кощунственное прикосновение к тайнам Элевзинских мистерий. Но разве Елисейские Поля Вергилия не такая же аллегория, как Остров Любви Камоэнса?