Т. Балашова
ТРИ СТОЛЕТИЯ:
РАДУГА КАМОЭНСА НА НЕБОСВОДЕ
РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Всероссийская Государственная библиотека иностранной литературы им М. И. Рудомино
Русско-зарубежные литературные связи
По страницам изданий Научно-библиографического центра
http://archive.libfl.ru/win/nbc/books/kamoens.html
- Вот, слушай, - сказал он торжественно. -
«Ночью над кораблями Васко да Гама появляется
призрак, который предсказывает морякам неизбежную
гибель. «Кто же ты?» - дерзко крикнул я,
прерывая его мрачные заклинанья. - «Я тот
неприступный мыс, который вы, португальцы,
называете мысом Бурь. Я был великим.. Мы вели
войну против богов, и я громоздил гору на гору,
чтобы добраться до неба. Мой флот пересекал
моря и моря, чтобы сразиться с Нептуном».
- Это Сервантес?
- Дубина! Это - Камоэнс, величайший португальский поэт.
Я откровенно сознался, что слышу о нем впервые.
- Впрочем, постой! У Жуковского есть поэма «Камоэнс».
но с одной хорошей последней строчкой. Помнишь?
- Нет.
- Эх ты! «Поэзия есть Бог в святых мечтах
земли». И любопытно, что Жуковский считал эту
мысль «математически справедливой». Математически!
В наше время это звучит забавно. Камоэнс был поэт
и солдат. Он стал солдатом, потому что был поэтом.
Он любил, - с силой сказал Луни. - Умел сражаться и мстить.
В. Каверин.
Из книги «Петроградский студент»
Легендарный португальский рыцарь эпохи Возрождения, великий Луис де Камоэнс… Изменчива траектория его движения в океане русской культуры. Каждый из веков - от первого упоминания имени Камоэнса Ломоносовым в "Кратком руководстве к красноречию" (1748) до встреч со знаменитым португальцем в поэзии современной России - приготовил нам свои сюрпризы и парадоксы.
Вступление в русскую словесность Камоэнс совершил стремительно. В тот момент, когда российская поэзия начинала обретать свой собственный эпический голос, когда эпопея почиталась, по определению В. Г. Белинского, "царицей поэзии", на помощь пришел и опыт певца Лузитании. Устремленность к созданию героического эпоса выразилась и в поэме о Петре, написанной М. В. Ломоносовым, и в переводах-переложениях В. К. Тредиаковского ("Тилемахида", "Аргенида"), и в появлении первой русской национальной эпопеи - "Россияды" М. М. Хераскова. Вспыхнувший интерес к эпической поэзии других стран - творениям Ариосто, Тассо, Милътона, Вольтера - вполне закономерен; достойное место в этом ряду заняли и "Лузиады" Камоэнса.
Первый перевод из камоэнсовской поэмы (вернее, пересказ одного фрагмента третьей Песни "Лузиад") опубликован в 1779 году без указания имени переводчика в периодике (июнь 1779). - А десять лет спустя выходит полный прозаический пересказ "Лузиад" (1788), осуществленный А. И. Дмитриевым с французского перевода Ж. Ф. де Лагарпа: он мог дать представление о содержании поэмы, но не о ее поэтике. Следующим этапом знакомства стала новая "попытка" перевода (текст, хотя и прозаический, теперь был гораздо ближе к понятию "перевод", а не "пересказ"), предпринятая известным педагогом, создателем журнала "Пантеон литературы", автором "Справочного Энциклопедического словаря" А. Н. Чудиновым (опубликован в 1897 году).
Между этими двумя изданиями видный критик, публицист и переводчик ВВ. Марков выступил с инициативой стихотворного перевода отдельных песен "Лузиад", предварив публикацию в "Заграничном вестнике" очерком "Люис Камоэнс" (1882). Перевод получился ярким, но по неполным пятнадцати страницам составить представление о структуре оригинала и логике поэтической мысли португальского автора было невозможно. Начало работы над полным стихотворным переводом относится только к 30-м годам XX века (в Отделе рукописей Российской Национальной Библиотеки хранится неизданный экземпляр перевода ленинградского филолога М. И. Травчетова, погибшего в дни блокады). Наконец, отрывки из "Лузиад" обрели созвучие оригиналу в переводе И. Тыняновой (1974). Фрагменты из Песни IX ("Остров Любви") и Песни Х ("Малая копия Вселенной") опубликованы в переводе А. Косс в сборнике "Лузитанская лира". И только в 1988 году поэма зазвучала по-русски полностью.
Отсутствие в XVIII-XIX веках полноценных переводов португальского поэта не помешало русским писателям обращаться к его имени, осмыслять его опыт. "Вергилием тамошним", "творцом достойным славы" назвал Луиса де Камоэнса в 1748 году А. П. Сумароков, призывая последовать "таким писателям великим"; "повествованием, живою кистью писанным, сладостным, привлекательным" видятся "Лузиады" М. М. Хераскову. Н. М. Карамзин воспринимает Камоэнса - среди других великих предшественников - как личность, "возвысившую поэзию", утверждающую самое ценное, что дано человеку - Дух... Размышляя о превратностях судьбы поэта, К. Н. Батюшков, видел в ней пример для своих современников, мечтая, что сделают они "науку из жизни стихотворца". По мнению А. С. Пушкина, именно благодаря Камоэнсу "встала Португалия с такою славою". "Князем стихотворцев", "Лузитании Гомером" почитался Камоэнс с первого знакомства с ним русских писателей.
И тогда, и теперь в свидетельствах о жизненной судьбе Луиса де Камоэнса (неизвестна даже точная дата его рождения) много взаимоисключающих фактов, противоречий. Но нет такого очерка или статьи в русской периодике XVIII-XIX веков, где имя Камоэнса не было бы окружено ореолом величия - человека, устремленного - через страдания, испытания - к Вечности; Творца, преданного божественному слову Поэзии.. Книга лирических стихотворений Камоэнса увидела свет лишь пятнадцать лет спустя после его кончины; последние слова поэта, как гласит легенда: "Умираю в своем отечестве и вместе с ним" - в 1580 году Португалия утратила государственную независимость.
Сведения и факты о творчестве Камоэнса были изложены сначала в очерках о португальском поэте, переведенных с других языков. Роль "первооткрывателя" во многом сыграл Вольтер: его трактат "Опыт об эпической поэзии", вообще вызвавший в России большой резонанс, был опубликован в 1763 году. Входивший в этот трактат фрагмент о Камоэнсе, напечатанный в мартовском номере журнала "Невинное упражнение", и стал первым целостным рассказом о героическом мореплавателе и великом поэте Португалии. Но с Вольтером, недооценившим Камоэнса, скоро вступили в спор.
В XIX веке переводятся очерки французского критика П. де Сен-Виктора ("Великие поэты-несчастливцы", 1802), а также швейцарского историка Ж. Ш. Сисмонди и др. Но параллельно следуют публикации, принадлежащие перу русских литераторов - Я. А. Галинковскому (1805), Н. Ф. Остолопову (1821), Я. М. Лыкошину (1823), В. В. Маркову (1882), В. С. Межевичу (1844). Начиная с "Исторического словаря" 1791 года, имя Луиса де Камоэнса присутствует во всех отечественных литературных словарях и энциклопедиях.
Встречается имя Камоэнса и в писательской переписке, и при перечислении произведений, которые воспринимались, как эталон тем или иным автором, приступающим к созданию собственного эпического творения; и среди иностранных книг, которые намеревались перевести русские писатели (с этой целью просил передать ему текст "Лузиад" Я. Б. Княжнин). При изучении архивов В. А. Жуковского специалисты обнаружили, что в списке авторов и произведений, с которыми тот считал нужным ознакомиться для написания поэмы "Владимир", встречается и имя Камоэнса?
Естественно, что "Лузиады" представали в восприятии русских писателей и литераторов прежде всего, как свидетельство патриотического чувства, единства поэта со своим народом, нацией: это было близко русскому самосознанию в тот момент.
Тон был задан с первого прикосновения к поэме: Ломоносов цитирует и разбирает - как исследователь теории стихосложения - строфы "Лузиад"; обращаясь к этой поэме, излагает свои мысли о разных типах риторических фигур (сравнений, олицетворении, гипербол), а главное - о таком свойстве поэзии, как смелость "сопряжения многих противных и несходственных" картин. Именно на страницах "Краткого руководства к красноречию" впервые процитированы отдельные строфы Камоэнса (порой с введением рифмы). По мнению Ю. М. Лотмана, Ломоносов был знаком не только с французским переводом поэмы, но и с оригиналом; во всяком случае в заметках и набросках Ломоносова встречаются напоминания самому себе посмотреть португальские книги и грамматику. Современным исследователям в поэме Ломоносова "Петр Великий" слышатся отзвуки голоса Камоэнса.
Вслед за Ломоносовым Тредиаковский, предваряя обстоятельным предисловием перевод романа Джона Барклея "Аргенида", и вовлекая в свои размышления имена Гомера, Тассо, Камоэнса, рассуждает о соотношении исторических реалий с вымыслом, о роли "вымышленного" при изложении реальных исторических событий, о сочетании начал эпического и драматического, о преимуществах поэмы, изложенной стихами ("поэма без стихов есть как тело без души"). Одновременно автор уточняет, что стихотворство еще не есть поэзия: "Может ли тот Пиитом назваться, кто токмо что стихи одни сочиняет, без всякого пиитического духа?" Ценное сочетание качеств, рождающих истинного поэта, находит В. Тредиаковский в "Лузиадах", подчеркивая: "Пиит в человечестве есть нечто редкое". При этом он предпочел причислить Камоэнса к авторам не героических поэм, а эпических: героическое в понимании Тредиаковского требует более возвышенных героев.
"Лузиадах" было оспорено. Я. А. Галинковский в сочинении "Опыт о славнейших эпических стихотворцах" (1805) восхищается ярким воссозданием "подвига Лузитанских героев" и мотивирует особое место "Лузиад" в ряду героических поэм. Прославляя "остроумную нацию" португальцев, Галинковский советует серьезно изучать поэтический опыт великого Камоэнса: "Молодой стихотворец сделал бы великую потерю, если бы, наполненный духом Виргилия, не знал он лучшего и достойнейшего его подражателя. Сколько новых прелестных чувствований упустил бы он, не знавши песней Камоэнсовых!". Еще детальнее останавливается на характеристике героической эпической поэмы - приведя в качестве примера "Лузиады" - А. Ф. Мерзляков в "Кратком начертании теории изящной словесности". Масштабной эпической фреской видятся "Лузиады" В. А. Жуковскому и А. С. Пушкину, сближающему произведение португальского поэта с народным эпосом других стран. "Поэма озарена эпическим величием" и для критика Н. И. Надеждина.
П. Р. Заборов отмечет, что интерес к Камоэнсу в России в течение всего XIX века не ослабевал: "Постоянно на страницах разных изданий возникают в это время имена Гомера и Вергилия, Лукана и Тассо, Камоэнса и Мильтона, Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского и Хераскова, причем речь идет не об осмыслении опыта прошлого вообще, но об использовании его для решения насущных задач литературной жизни". Но уже в двадцатые годы XIX века имя Камоэнса соотносилось не просто с героическими деяниями, но и с вольнолюбивым тираноборческим вызовом. Так, Я. М. Лыкошин, прежде чем опубликовать свой очерк о Камоэнсе, прочел его (6 ноября 1822 г.) на заседании Вольного Общества любителей российской словесности, по настроениям весьма близкого декабристам. В Словаре Брокгауза и Ефрона (1895 год) появляется формула: "Ни один из европейских народов не имеет национального эпоса, подобного Лузиадам".
"свободой стихосложения" в строфах Шекспира, Камоэнса, Ариосто, не в пример своим современникам: "... над каждой буквой мы трясемся и корпим".
Самым красноречивым свидетельством взаимодействия Камоэнса с русской поэзией стало появление его имени, его образа в художественных творениях русских писателей.
История работы В. А. Жуковского над драматическим произведением "Камоэнс" - вольным переводом одноименной поэмы австрийского писателя Фридриха Гальма открывает любопытную картину. Жуковский завершил "вариацию на тему Камоэнса" в марте 1839 года (публикация у видела свет в октябре, в "Отечественных записках"); но в журнале "Сын Отечества" за тот же год, в апрельском номере, напечатан перевод той же поэмы Гальма, принадлежащий перу драматурга, поэта и переводчика П. Г. Ободовского. Столь синхронный интерес к произведению о судьбе великого португальского поэта говорит о многом. Бесспорно своеобразие произведения В. А. Жуковского, который вносил в пьесу много личного, добавлял целые пассажи, существенно меняя оттенки значений. Жуковский необычайно остро воспринимал контраст Поэзии и Выгоды, бескорыстия и меркантильности - столь ярко звучавший в творческой судьбе Камоэнса, - и при переложении поэмы Галъма подчеркнул эту несовместимость в "диалоге глухих" - Камоэнса и Квеведо - слова близки, но смысл контрастен. (Позднее, в начале XX века, этот непримиримый конфликт Поэзии и Выгоды зазвучит в поэме К. Фофанова "Поэзия - Бог").
Б. К. Зайцев так интерпретирует притягательность этого сюжета для Жуковского: "Камоэнс" Гальма пришелся как раз по душе. Им он и занялся, выражая свое в чужом, добавляя и убавляя по собственному сердцу". Автор более поздней монографии о Жуковском В. В. Афанасьев, вообще считает, что от Гальма не осталось почти ничего. Жуковский использовал произведение австрийского драматурга, как таинственный импульс и написал собственную поэму, вложив в уста португальского поэта свои сокровенные мысли.
Поэма о судьбе Камоэнса привлекала внимание и в дальнейшем. Сценические постановки драматической поэмы Жуковского "Камоэнс" (по свидетельству В. Поленова, в Абрамцево в 1882 году; по воспоминаниям В. Ходасевича - в его гимназические годы) - знак постоянного интереса к португальскому поэту.
считается, что лирика Камоэнса рождавшаяся на пике поэзии Возрождения, предвосхитила лирику романтиков, "перебросив мостик" от петраркизма к байронизму. Исповедальные интонации, образ поэта-изгнанника, чуждого "толпы", самозабвенного служителя муз и Прекрасной Дамы, был близок русской поэзии романтической эпохи, а также отдельные аспекты поэтики - например, стремление Камоэнса открывать в Слове его разные смыслы, играя их противопоставлением-сближением. Но самая настойчивая интонация таких "пересечений", - роковая несправедливость судьбы творца, приносящего славу своей стране, но презираемого ею. "Катится мимо их Фортуны колесо" - эта строка Пушкина служит своеобразным камертоном "поэтических ликов" Камоэнса в русской литературе XIX века. Её эхо слышится и в стихотворении Н. Сатина "Поэт", и в "Уделе поэта" А. Дельвига, и в строках Е. Баратынского, А. Бестужева (Марлинского). Таков же смысл и пушкинской шутливой строки "за Мильтоном, Камоэнсом... парить", и тютчевского восхищения гением Поэзии, и необычайно личного, эмоционального восприятия образа Камоэнса В. Кюхельбекером, который столь явственно ощущает себя "новым Камоэнсом" - те же страдания и та же непреклонность: "... вы образцы мои, вы мне пример".
XX век подхватил основную ноту века XIX: удел поэта - полная чаша страданий, всегда гоним, унижен, проклят - От В. Соловьева, писавшего о "тюрьме Камоэнса" и "бессрочном изгнании Данте", пунктиром тянется нить горестных раздумий к В. Ходасевичу: "Конечно, мы знаем изгнание Данте, тюрьму Тассо, нищету Камоэнса, плаху Андрэ Шенье и многое другое, - но до такого, чуть ли не повального изничтожения писателей, как в России, не доходили нигде, никогда". В испытаниях, выпавших на долю русской литературы, Ходасевич видит не только жертвенность, но и возвышенный порыв: от страдания - к пророчеству. Появляется у Ходасевича и еще одна важная - может быть, для русской истории особенно -мысль: констатация неизбежной "борьбы пророка с его народом", мотив разлада, который ощущался им трагически. "Дело пророков - пророчествовать; дело народов - побивать их камнями", побивать, чтобы затем "причислить к лику" святых, - пишет Ходасевич о Камоэнсе и - провидчески - о многих своих современниках.
Предыдущие века передали веку XX внимание не только к драматической судьбе Камоэнса, но и к художественному новаторству ярчайшего мастера сонета.
Тонкий знаток португальской культуры М. А. Жирмунский, большую часть жизни проживший в эмиграции, автор очерка "Комедии Камоэнса" (1915) убежден, что все три модели, опробованные писателем (комедия лирическая, сатирическая, комедия-стилизация), получили максимальную для того времени завершенность, что дало критику основание утверждать: "Новый поворот и создание художественной комедии принадлежит Луису де Камоэнсу".
В. Я. Брюсов признается, что сам слышит "отзвук Камоэнса" в своих произведениях. Брюсов касается столь важного для поэта любой эпохи сочетания эпики и лирики. Брюсова поражала в Камоэнсе именно эпическая мощь; приступая к созданию своей собственной поэмы "Атлантида" (незавершенной), Брюсов набрасывает в Рабочих тетрадях переводы отдельных строф Камоэнса. Когда Брюсов упоминает, какая это честь стать "причастным тому же Тассо, Камоэнсу и другим в свое время великим", он добавляет: "а ныне не читаемым", тем самым предвосхищая парадоксы. последующего бытования португальского поэта в русской культуре. "Всегда Фортуна неверна была"" - эта строка Камоэнса приходит на память при изучении восприятия его творчества в русской литературе XX века.
о португальском писателе они не оставили. Об этом говорит и свидетельство В. Каверина, вдруг, среди разрухи, в полуголодной Москве, неожиданно услышавшего проникновенно читаемые Л. Лунцем строфы "Лузиад", Значит, "Серапионовых братьев", тяготевших к эксперименту со словом, восхищали поэтические образы Камоэнса.
Но именно во второй половине XX века Луис де Камоэнс предстал русскому читателю во всем величии поэта-лирика, с характерными диапазонами: редондильи, канцоны, октавы, и прежде всего - разработанный им жанр сонета. В лирике Камоэнса - ноты одиночества, неразделенной любви и благородного величия, противостояние творческой личности миру, где всегда правит выгода, предчувствие за яркой эпохой Возрождения иных - тревожных, драматических перемен.
Сменил весну и лето зимний хлад,
Все унеслось в круговращенье года.
Сама на грани хаоса природа,
Лишь Время точно свой блюдет порядок.
А мир... а в мире столько неполадок,
Как будто нас отверг Всевышний сам.
Все ясное, обычное, простое,
А жизни нет. Жизнь только снится нам.
вневременной Музы... И прежде всего - Творца, художника, дарящего нам чувство сопричастности к таинству слова.
Ярким рефреном близости русской поэзии мировосприятию португальского лирика эпохи Возрождения звучит повторенная в XX веке Цветаевой и Блоком, Ходасевичем и Кавериным известная строка - "Поэзия есть Бог в святых мечтах земли", - выразившая кредо великого Луиса де Камоэнса.
Выражаю искреннюю благодарность тем, кто на разных этапах работы принимал в ней участие