Жозе Виторину де Пина Мартинш,
перевод сделан Ольгой Александровной Овчаренко.
Итальянский философ Джанбатиста Вико в одном из своих трудов о Данте сказал, что этот поэт является для Италии тем же, чем Гомер для Греции. На протяжении XIX столетия немецкие критики повторяли эту идею, считая, что Гомер и Данте символизируют мировое значение каждого каждого национального гения. Для римлян аналогичной фигурой был автор «Энеиды» Вергилий. В «Лузиадах» — книге, которую Фридрих Шлегель считал самой значительной из эпопей, Камоэнс воспевает важнейшее событие португальских географических открытий — путешествие Васко да Гамы морским путем из Лиссабона в Каликут, город на Индостанском полуострове. Эта экспедиция открыла перед торговлей с Востоком врата Индийского океана. Плавание Васко да Гамы явилось результатом длительной подготовки, в результате которой португальцы смогли перейти от экспедиций вдоль береговой линии Африки к основанным на астрономическом знании путешествиям в открытом море. Постепенно исследовались морские течения, режим ветров, совершенствовались модели кораблей, которые, благодаря реальному опыту, становились все более приспособленными к длительным и опасным путешествиям. Эта деятельность, явившаяся результатом научно-технического прогресса, стала развиваться в начале ХV века и достигла своего апогея во время плавания Васко да Гамы, воспетого Камоэнсом в «Лузиадах». Это деяние, ставшее вершиной всех португальских географических открытий, может считаться главным подвигом португальского народа. В эпической же поэме, вдохновляемой высшими сферами духа, оно воспевается как свершение, имеющее значимость для всего мира. Таким образом, поэму Камоэнса можно оценить так же, как Джанбатиста Вико и вслед за ним немецкие критики оценивали гомеровские поэмы, «Энеиду» и «Божественную комедию», ибо эти произведения представляли собой примерно одинаковую ценность для древней Греции, древнего Рима и средневековой Италии. «Лузиады», если можно прибегнуть к такому толкованию, могли бы считаться главной поэмой современного мира. Многие известные литературоведы, в том числе и Бенедетто Кроче, не согласились бы с этой оценкой. Но эти критики не в полной мере понимают, в чем заключается сущность подлинной поэзии.
Восхваляя гений португальцев, проявившийся в национальном подвиге, имевшем наибольшее значение из всех прочих деяний португальцев для мировой истории, поэт одновременно воспевает способность человека преодолеть препятствия, дотоле казавшиеся непреодолимыми: Океан с его опасностями и тайнами, то самое mysterium maris, которое в «Лузиадах» сводится к вполне познаваемой реальности. Национальное расширяется до уровня наднационального. Именно эту черту поэзии Камоэнса, отмеченную Шлегелем еще в начале XIX века, не сумел уловить Кроче.
«родное племя славит неуклонно», то самое племя, «которому подчинялись Нептун и Марс», то есть поэма воспевает доблесть новых аргонавтов, одолевших моря, бури и своих врагов. Вообще эпопея — это жанр второго Ренессанса, основывающийся на интересе человека к миру и конкретной действительности. «Лузиады» — это ренессансная поэма. В Европе первая историческая фаза Возрождения соответствует тому, что в истории культуры называется гуманизмом. Петрарка, живший с 1304 по 1374 гг., то есть охвативший почти три четверти XIV столетия, считается первым гуманистом, «первым современным человеком», как сказал Мишле, а вслед за ним Пьер де Нольяк. В Португалии, однако, гуманизм является более поздним, ибо начинается не ранее первой четверти XVI в., исторически развиваясь так же, как и в других европейских странах. Но XV столетие — это эпоха тщательной научно-технической подготовки — географической, картографической и кораблестроительной — к межконтинентальным мореплаваниям. Я убежден, что вся эта деятельность, проводимая под руководством инфанта дона Генриха Мореплавателя, относится к начальному этапу португальского Ренессанса. Будучи несколько в отдалении от европейских центров культуры, испытавших влияние итальянского гуманизма, Португалия, прежде чем задуматься о человеке и его проблемах, охватывает взглядом мироздание и, сознавая его новые масштабы, ищет новый образ жизни, новые миры, новые цивилизации. Вначале ею движет не просто научное или философское любопытство. Страна стала первооткрывательницей из-за своего рода атавистического фатализма, объясняемого ее географическим положением. Океан не был для португальцев границей, скорее он служил стимулом для их путешествий. Они искали мир без границ на просторах гораздо более значительных, чем европейские, продвигаясь вдоль африканского побережья и достигая Индии, Китая, Японии и Бразилии. Получив это знание, «основанное на опыте», они стали готовы и к восприятию гуманистического образования, сделавшего их сразу более воспитанными, цивилизованными и просвещенными в области гуманитарных наук. Первая фаза Ренессанса была временем чудесных, хотя и тщательно подготовленных приключений — путешествий к Востоку и Южной Америке. Гуманизм сразу должен был приобщить людей к древнему многолетнему знанию и античной литературе.
«Лузиады» многим обязаны европейским гуманистам, а также португальским гуманистам первой половины XVI столетия, прошедшим школу европейского гуманизма. Мы имеем в виду Андре де Резенде, страстного поклонника Эразма; Жуана де Барруша, историографа Азии и деяний португальцев на Востоке; Дамиана де Гойша, жертву португальской инквизиции, не простившей ему его иронии; Каштаньеду, еще одного историографа португальской экспансии; Диогу де Тейве. Опираясь на традиции этих и других представителей гуманизма, поэт создал эпическое произведение, воспевающее то, что в пределах португальского исторического времени может рассматриваться как наиболее значительное событие XV в.
— певец прошлого, хотя и не «laudatur temporis acti», ибо отмечает героизм прошлого лишь в той мере, в которой тенденции, выявившиеся в прошлом, проецируются в будущее. Доказательством того, что он не считает прошлое безвозвратно отдаленным от настоящего, является то, что даже пророчество, с которым Фетида обращается к Гаме на Острове Любви, является только композиционным приемом, выделяющим те подвиги, которые уже свершились и которые будут иметь большой резонанс в будущем. Что касается настоящего, он критикует «тусклую и низкую печаль» эпохи, не понимавшей своего гения, временной цикл, в который не признавались истинные ценности и ценилась посредственность. Социальная критика Камоэнса вписывается в общее понятие гуманистической сатиры, идущей от Петрарки и Эразма: она разоблачает чрезмерное честолюбие, эгоизм, мелочность, покровительство родственникам, продвижение некомпетентных чиновников. Разоблачая коррупцию духовенства теми же словами, что и Петрарка и де Бюдэ, Камоэнс выступает с явной апологией евангельской простоты. Без сомнения, он воспевает любовь к Родине, расширяющейся до размеров вселенной. Кроме этого аспекта поэзии Камоэнса, который рассматривался не столь часто, мы должны выяснить, что же именно в его творчестве, и особенно в «Лузиадах», является лучшей гарантией его современности, и подчеркнуть гуманистическую ценность его сатиры.
В «Лузиадах» воспевается история Португалии, которую аргонавты рассказывают африканскому королю, предложившему им свое гостеприимство. Многие части этого рассказа, естественно, не несут в себе того эпического заряда, что присущ наиболее важным эпизодам поэмы. В ткань этого рассказа входят фрагменты, в которых эпическое начало сливается с лирическим или, лучше сказать, в которых «эпос» превращается в лиризм и даже в трагедийность. Эпизод смерти Инеш де Каштру, молодой и прекрасной женщины, возлюбленной и матери, может рассматриваться как рассказанная со всеми подробностями трагедия, в которой, по словам итальянского критика Джулио Бертони, Камоэнс достигает уровня величайших греческих трагедий. Инеш умоляет своих палачей о пощаде не только из-за любви к сладкой жизни, но и из-за любви к своим маленьким детям: и ее алебастровая шея склоняется подобно цветку, сорванному раньше срока; и красота совершенного лица и жизнь прекраснейшего тела безвинно погибают и руках суровых палачей.
— это история старца из Рештелу. Корабли готовы поднять якоря и отплыть по водам Тежу из лиссабонского пригорода Вифлеема, когда появляется достопочтенный старец и призывает мореходов остановиться. Он критикует честолюбие и чрезмерную жажду славы, заставляющие людей отправляться в путешествия, заканчивающиеся катастрофой. Он проклинает первого человека, вышедшего в море на утлом суденышке, и возвышает свой голос, подобно античному поэту. Он представляет экспедицию Гамы как акт обыкновенного честолюбия, желания власти и империализма. Он предсказывает кораблекрушения и заявляет, что мореплавание станет причиной упадка государства, которое роковым образом опустеет.
Что представляет собой этот эпизод? Является ли этот голос эхом жалоб жен и детей, которых покидали мореплаватели? Или же это также голос и тех, кто протестовал против пренебрежительного отношения к сельскому хозяйству и ремеслам, вызванного любовью к богатству империи? Является ли голос старца из Рештелу стремлением к чувству меры, «голосом рассудка», желания золотой середины, эхом поэта и пророка Са де Миранды, увидевшего в морских экспедициях Португалии начало ее гибели и разрушения? Не стоит ли все-таки попытаться истолковать этот эпизод как нечто вроде контрапункта поэмы и увидеть диалектику повествования не столь линейного, как представляется на первый взгляд? Или же этот эпизод можно сравнить с хором в греческой трагедии? Так или иначе, голос старца из Рештелу доказывает, что в конце XV в. не все представители немногочисленного португальского общества были согласны с авантюрными морскими экспедициями.
Повествование обогащается и другими эпизодами, некоторые из коих являются плодом воображения Камоэнса, например эпизод Адамастора, воплощения мыса Бурь, позднее мыса Доброй Надежды на приезд в Индию. Гигант Адамастор рассказывает о трагических историях на море, через которые суждено пройти португальскому народу. В поэму входят классические, романтические и драматические эпизоды, которые придают поэзии, иногда спускающейся с котурнов, очень человечное звучание.
«маленького червячка на земле». Но поэтическая рефлексия так или иначе обогащает жесту о мореплавателях, и антропологический пессимизм ее является только кажущимся. Символическая фигура старца из Рештелу позволяет оттенить доблесть — virtus — тех, кто осмелился бросить вызов разгневанному океану.
«Лузиадах» во многом восходит к традиции его учителей Гомера и Вергилия. Камоэнс был удивительно начитан в области античной литературы, а кроме того в его поэме — и из этого проистекает трудность ее восприятия, особенно для молодежи — чувствуется культура, приобретшая в эту эпоху чрезвычайный блеск. Правда, Камоэнс, прежде всего, чтил антологии, ибо любой культурный человек XVI столетия, путешествовавший так много, как он, не мог возить за собой целую библиотеку. Имеются в виду антологии типа «Цветников», учебники, адаптированные дли школ и представлявшие собой синтез древней истории, мифологии и философии: Rhodiginus, Volaterranus, Perottus, Cartari, Margarita Philosophica и многие другие сборники текстов. Для изучения гуманизма Камоэнса необходимо восстановить и учебные программы XVI в., ибо поэт был прилежным студентом, сумевшим углубить и усвоить полученные им знания. Кроме классиков античности, мы должны учитывать и сочинения гуманистов конца XV — первой половины XVI вв., циркулировавшие в Португалии.
Невозможно охарактеризовать творчество Камоэнса в отрыве от эпохи Возрождения в целом. Поэт был открыт всем культурным и духовным интересам эпохи, в которой, начиная со второй ее фазы, натуралистической, ощущается тяготение к познанию конкретной реальности мира. Уже предчувствовалось приближение Галилея: Камоэнс определяет главное направление первого Ренессанса в Португалии, граничащего со вторым Ренессансом в Европе, хотя его концепция вселенной не совпадает с теорией итальянского ученого. Но этого, кстати, и не могло быть, ибо Камоэнс был поэтом и пророком, а не специалистом в области естественных наук и космологии. Как бы нам хотелось, чтобы в эпизоде Острова Любви при описании машины мира он бы представил нам гелиоцентрическую теорию Коперника! Но это было невозможно, поскольку его сочинения базируются на несовершенной науке его времени. И хотя Коперник был уже опубликован до выхода в свет «Лузиад», его теория еще не была принята университетами. Камоэнс — поэт первого, а не второго Ренессанса, и человек в его поэзии — это предмет воспевания. В сонете, написанном Франсишку Лопешем в честь Камоэнса и опубликованном на первых страницах издания его лирики, сказано: «Quem é este que fala, е pinta tudo, / О céu, a terra, о niar, о campo, as flores, / Aves e animals, ninfas, pastores, / Co divino pincel de grande estudo?.. / É Luís de Camões, que о mundo espanta» (Кто это, воспевающий и изображающий все — / Небо, землю, море, поле, цветы, / Птиц и зверей, нимф, пастухов / При помощи божественной кисти и великого знания (Camões Luis de. Rimas. — Lisboa: Manuel de Lira, 1595)).
Здесь выражается вера в то, что человек является предметом эпического воспевания, а макрокосм и природа— поэтической живописи.
«Лузиады» Камоэнса, в действительности, текст, восхваляющий человека, этого «маленького червячка на земле», способного, благодаря своей воле и уму, достичь божественных высот. Джованни Пико делла Мирандола уже писал, что дух может как низвести человека до уровня животного, так и вознести его до уровня ангелов. Сочинения этого гуманиста были в то время распространены в Португалии, и некоторые моралисты, например Антониу де Бежа, поддались обаянию их проблематики. Впрочем, об этом в свое время писал Эухенио Асенсио. С другой стороны, никто не сомневается в христианстве Камоэнса, благодаря которому он как поэт эпохи Ренессанса пытался примирить стремления человека с его духовным призванием.
из своих пьес «Ауто о Филодему». В нем идет речь о Платоне, Бембо, Гарсиласо, Лауре и сонетах. Этот отрывок, доказывающий существование антиплатонических и антипетраркистских культурных течений, ясно доказывает, что поэт с большим интересом следил за развитием платонизма и петраркизма. Эту же мысль можно было бы доказать и при помощи цитат из его лирики.
Проникновение платонизма в литературу Возрождения началось с Италии. Платон был известен и откомментирован там еще в средневековье, однако его распространение началось, прежде всего, с латинского перевода Марсилио Фичино 1484 г. Этот перевод в итальянских и французских изданиях широко циркулировал по Европе. Итальянский перевод комментариев Фичино к «Пиру» Платона является довольно поздним, ибо он был издан впервые во Флоренции в 1544 г. Человек эпохи Возрождения не нуждался в переводах на новоевропейские языки, чтобы читать Платона: те, кто не знал греческого, имели в своем распоряжении как латинский перевод, так и комментарии Фичино. Идеи платонизма распространялись, кроме того, и через другие произведения, некоторые из коих были написаны по-итальянски или же представляли собою переводы с итальянского, особенно на испанский и французский языки, например «Азоланские беседы» Пьетро Бембо (первое издание 1505 г.) и «Диалоги о любви» Леона Эбрео, изданные в 1535 г., но распространявшиеся в рукописи, по мнению Менендеса и Пелайо, с 1506 г. «Придворный» Бальдасаре ди Кастильоне, опубликованный в 1528 г., приобрел огромную популярность в переводе поэта Хуана Боскана, сделанном в 1534 г.
С другой стороны, платонизм охватил собой поэзию XIV в., школу сладостного нового стиля в XII в., поэзию Данте, Гвидо Гвиницелли, Гвидо Кавальканти, Чино да Пистойи и др. Петрарка любил Платона и относился с максимальной антипатией к Аристотелю и традициям Аверроэса.
Петраркизм господствовал во всей европейской литературе XVI в., начиная с Са де Миранды и Гарсиласо де ла Веги в Португалии и Испании, немного позже, около середины столетия — во Франция, благодаря поэтам Плеяды, прежде всего дю Белле и Ронсару. Но, что менее известно, начиная с 1527 г., мода на поэтов XIII в. опять возобновилась в Италии: этих поэтов почитают наравне с великим Петраркой, столь многим обязанным сладостному новому стилю.
предшественников, которым они стольким обязаны. В Португалии, Испании и Франции петраркизм обычно путают со сладостным новым стилем. Но в лирике первой половины XVI столетия не трудно выделить и отграничить друг от друга специфические проявления обеих этих тенденций. У Са де Миранды и Камоэнса есть сонеты и канцоны, в которых явно чувствуется влияние сонетов Петрарки, Данте и Чино да Пистойи. Списки произведений двух последних поэтов довольно рано появились и в Португалии.
его гуманизмом.
В эпоху Ренессанса поэтическому слову присуще то достоинство, которым, по мнению гуманистов, должен был отличаться и сам человек. Начиная с Данте, который в своем «Пире» заявил, что ценность слова является отличительным признаком humanitas, и кончая филологами, которые подобно Альду Мануцию усердно разыскивали различные рукописи, с помощью которых устанавливали подлинный текст, задача восстановления первоначального текста, подвергшегося различным изменениям в процессе переписки, становится настолько важной, как если бы от это зависели жизнь и смерть его автора. Случилось так, что поэтические и прозаические формы, вызвавшие наибольший интерес в XV—XVI вв., связаны с желанием передать в ясной и прямой форме этот наиболее живой смысл humanitas. Диалог, речь, послание, проповедь, даже инвектива пришли на смену монологическим диссертациям и средневековым трактатам. Эклога, пригодная для театрального представления, превращается в диалогическое противостояние, связанное с конкретной проблематикой человека — причем нередко, как у Са де Миранды, человека социального, таящегося под маскарадным костюмом буколических персонажей, пастухов, на самом деле являющихся гражданами, моралистами, поэтами, судя по тем словам, которые вложил в их уста автор. Сонет, зародившийся не ранее XIII в., сводит канцону к лирическому концентрату, что обязывает поэта решить в 14 стихотворных строках тему, которая могла бы быть развернута и более широко.
Са де Миранда и Гарсиласо, а позднее и Камоэнс, не разрывая полностью уз, связывавших их с традицией средневековья, присоединились к этому поэтическому искусству, которое состояло не столько в заучивании новых правил, сколько в понимании нового измерения литературы, ставшей высоким призванием на службе гуманизма.
стали частью нового направления в литературном гуманизме. Платонизм их стихов не восходит непосредственно и обязательно ни к Платону, ни к его комментаторам, ни даже к платонизму сочинений на новоевропейских языках, ибо в XVI в. платонизм вдыхали вместе с воздухом и впитывали вместе с родниковой водой. Совпадения с поэтическими образами XIII столетия были не случайны. XV век в Италии был веком платонизма, хотя на севере страны еще не было утрачено влияние Аристотеля. Хорошо информированные литературоведы считают, что платоническая Флоренция и Аверроэсова Падуя нашли общий язык через посредство Джованни Пико делла Мирандолы, что весьма облегчило их диалог. С другой стороны, платонизирующий петраркизм, не прерывая связей между своим поэтическим языком и языком поэтов Дученто и Треченто, представлял собой прогресс в области новой эротики, более устремленной к телесной красоте любимой женщины.
Камоэнс считался лишь поэтом-петраркистом, тогда как его поэтический язык и формы следуют за сладостным новым стилем. Появление возлюбленной, согласно диалектике любви в поэтике стильновизма, вызывает у любящего экстаз, характеризующийся соответствующей реакцией, недвусмысленно описанной при помощи слова. Лексика, особенно эпитеты, является скорее идентичной, чем аналогичной. Употребляются слова honesto (честный), railagroso (чудесный), gentil (нежный). Глаза возлюбленной соперничают в своей красоте и блеске с самим солнцем, и это «видение» вызывает у поэта глубокий эротический шок, результат все той же нежности: чувства подчиняются «божеству», являющемуся подобно молнии, и желают «освободиться из тьмы печальной темницы». Очевидно, что Петрарка, в чьей поэзии все-таки встречались некоторые мотивы стильновизма, никогда не заходил столь далеко в своих сонетах и канцонах. Камоэнс возвращается, таким образом, к платонизму поэзии «Новой жизни». Правда, надо сказать, что сонеты, подобные тому, который мы поверхностно затронули, встречаются у Камоэнса редко. Чаще их можно встретить у Са де Миранды, чья поэзия близка поэзии Микеланджело.
«Лузиады» — это великий литературный документ, отмеченный ярким ренессансным гуманизмом. В лирике мы встречаемся с гуманизмом, передающим и выражающим сложные чувства: тревогу любви, томление (saudade), желание и печаль, смешанные с радостью страдания из-за отсутствия любимого существа. Именно в лирической поэзии — канцонах, сонетах, героических октавах, секстине — Камоэнс достиг уровня европейской поэзии XVI в., от Гарсиласо до Микеланджело. «Первым среди пиренейских поэтов» назвал Камоэнса его самый выдающийся комментатор Мануэл де Фариа э Соуза. В текстах, полных удивительной чистоты, поэт любви, несмотря на свое восприятие проблематики петраркизма, выступил как автор в высшей степени оригинальный. В поэтической глоссе псалма «На реках вавилонских» — «Sobre os rios que vão» — Камоэнс вспоминает минувшее счастье, отождествляя его с жизнью в Сионе — это слово здесь является многозначным, подразумевая как Сион в Иудее, так и Сиам в Китае, где поэт претерпел кораблекрушение. Это утерянное и невозвратимое счастье оказывается причиной грусти. Однако, если понимать слова текста буквально, то перед нами предстанет образ небесной Родины. Неоплатонизм подтверждает религиозность поэта, ибо мы знаем, что его душа чувствует себя заключенной в темницу. В свете неоплатонизма можно лучше понять «ту столь дорогую нам земную любовь,/ которая является тенью любви небесной,/ подобно тому, как частная красота — / это проявление красоты общей». Камоэнс смог написать это стихотворение, ибо его гуманистическое образование позволило ему воспринять изгнание в рамках ренессансного неоплатонизма.
В другом стихотворении поэт сравнивает свою судьбу с судьбой Овидия, разлученного с Родиной, семьей и близкими: Камоэнс посредством поэтического слова выражает надежду на перемену в своей горестной судьбе. Эта параллель в судьбах, о которой говорит Камоэнс в своих стихотворениях, представляет собой доказательство его живого гуманизма в экзистенциальном плане. Вергилий и Овидий были двумя поэтами, которые чаще всего упоминались в гуманистической поэзии на латинском и национальных языках. В антологиях всегда были представлены Овидиевы строки о сотворении человека из книги 1 «Метаморфоз». Согласно Овидию, человек был наделен достоинством существа более святого, чем все, кто был сотворен до него.
«Лузиадам», но и клирике Камоэнса. Поэт начинал с уровня просто образованного человека своего племени, но его гений позволил ему встать над своей эпохой. По своему образованию, культуре и личностному характеру своей поэзии он был человеком Ренессанса. Как человек Ренессанса он обращался к своим современникам. Поэтому встает вопрос: а может ли его послание быть обращенным к нам? То есть можем ли мы, приобщившись к проблематике его произведений, считать, его нашим современником? Отличительной чертой гения является умение быть актуальным во все эпохи, и это умение, возможно, надо назвать универсальностью. Камоэнс — человек эпохи Возрождения, живое выражение своего времени, уникального в истории цивилизации. Тем не менее, многие из его слов обращены и к нам.
Старец из Рештелу обличает чрезмерное честолюбие португальских мореходов. Подобно Са де Миранде, он предрекает экономическое разорение Португалии и опустошение государства, когда говорит: «Ты у дверей неверных оставляешь,/ Ища вдали неведомых сражений,/ Судьбой родной страны пренебрегаешь,/ Ее бросая в жалком запустенье». Только те, кто трудится не во имя честолюбия, заслуживают, чтобы их воспевали: «Не стану петь того, кто для себя/ Дорогу к власти грудью пробивает,/ Отчизну предает и короля,/ Божественный закон не уважает/ И, в дикой злобе все вокруг губя,/ Все почести один стяжать желает». Камоэнс имеет в виду тех, кто ставит общее благо ниже собственных интересов и «божественного закона». Забота о том, чтобы закон служил справедливости, приводит поэта к осуждению тирании, «алчности презренной, что превращает мудрецов в тиранов», и делает законом желания сильных мира сего, кто «королям неправедным в угоду от Бога отступался и народа». Мир является следствием справедливых законов, в IX песни поэт обращается к королю с призывом: «Давайте миру добрые законы и бедняков невинных защитите».
«Дайте всем одни и те же неизменные законы, /которые бы защитили от богатых то, что принадлежит бедным» — эти слова были сказаны в Португалии поэтом Са де Мирандой, а во Франции гуманистом Гийомом Бюдэ. Первый в замечательных стихах воспел достоинство обыкновенного человека, сознающего свои права перед лицом власть имущих, безжалостно угнетающих тех, кто слаб. Второй в предисловии к «Утопии» Томаса Мора (Париж, 1517) дошел до того, что стал утверждать, что гражданские и религиозные законы служат лишь для грабежа и без того ограбленных. На этот источник ссылается и Васко да Кирога в информации, направленной им в Мехико для Совета Индии в 1535 г., — год мученической кончины Томаса Мора. Это чистейший голос гуманистического гражданского протеста звучащий из уст Са де Миранды и Камоэнса. Он представляет собой одну из постоянных характеристик Возрождения в области литературы и идеологии от Петрарки и до Савонаролы и от Джованни Пико делла Мирандолы до Гийома Бюдэ и Ариосто. Однако Камоэнс восхваляет и облекает мифом героев «просвещенных»: их принимают на Острове Любви, где вместе с эротическим откровением и инициацией в сущность трансцендального знания они приобщаются к бессмертию. И в самой поэме, несмотря на прославление португальцев поэт выступает с социально-политической критикой. Его история прошлого является гуманным и гуманистическим уроком для людей будущего. Камоэнс осуждает войны между христианами, предательство горепроповедников («Но пастырей, что Господу любезны, от наглых лицемеров отличайте: одни радеют о судьбе народа, другим лишь о богатстве вся забота»), причем обличает он их в духе Эразмовой традиции. Итальянцы, галлы, британцы и германцы стали объектом его страстной инвективы. И, обращаясь к своей Родине и своему времени, поэт жалуется на несправедливость, на торжество некомпетентности, на «тусклую и низкую печаль», охватившую его соотечественников. Именно гуманизм позволяет ему создавать столь блестящую поэзию, ибо здесь Камоэнс выступает как человек, наделенный не только интуицией творца красоты, но и страстью к справедливости и ясным пониманием собственной гениальности.
— произведение искусства, и в этом своем качестве оно и должно читаться, анализироваться, толковаться и восприниматься. В нем мы можем увидеть проекцию образцового гуманизма, подражание духу классической литературы, знание произведений античной литературы, традиции которых поэт следует не в ущерб собственной оригинальности, преодоление петраркизма, любовь к традиции сладостного нового стиля и, наконец, понимание ценности платонизма. В этом состоят специфические черты его блистательной поэзии. Его творчество стало классическим и остается таковым и для сегодняшнего читателя. Оно сохраняет удивительную молодость, являющуюся доказательством его непреходящей ценности.
— брат, а иногда и враг себе подобным. В «Лузиадах» примечательна речь старца из Рештелу, бросающего вызов волнам и открывающего глаза любителям путешествий. Но эта же речь показывает и значение трансцендентного знания. В поэме Камоэнс верен времени и пространству конкретного мира, который он художественно преображает, но не деформирует.
Действительность, которую Камоэнс созерцает, ограничиваясь космографией Птолемея, через какое-то время составит для Галилея ту самую правду, которую он откроет во всем ее блеске. Для современников Камоэнса лик этой правды казался бесконечным, как Бог, «а что есть Бог — никто не знает, пред ним наш робкий разум умолкает», говоря словами поэта.
Он также неизменен, как Перводвигатель машины мира, по выражению Камоэнса в той же самой песни «Лузиад».
Лирическая поэзия Камоэнса также дитя своего времени. Поэт, безусловно, внес свою гениальную и оригинальную лепту в обновление лирической поэзии. Сравнивая себя с Овидием в изгнании, поэт сохраняет веру в доброту Бога.
Инеш де Каштру и величественность образа Адамастора. Критики эпохи Просвещения и романтизма, подобно Вольтеру и Шатобриану, не могли принять сосуществования в «Лузиадах» христианских и языческих богов.
Что касается нас, читателей нашего времени, то эпическая поэзия мало затрагивает наши чувства. Для нас очевидно, что поэма Камоэнса — это шедевр, но ее повествовательная структура, возможно, не достигает высоты ее поэтического вдохновения. Однако поэма остается живой и жизнеспособной, а многие ее компоненты сохраняют свою актуальность и в наши дни. Но я убежден, что только гуманизм поэмы является залогом ее вечной молодости для потомства.