Орлин СТЕФАНОВ
ЗАВЕЩАНИЕ СЕРВАНТЕСА
Благодаря латинщине и прочему тому подобному вы прослывете, по меньшей мере, грамматиком, а в наше время звание это приносит немалую известность и немалый доход.
«напутствия» к автору в прологе романа о Дон Кихоте
Наведя справки в Интернете, можно узнать, что по своему распространению роман Сервантеса о Рыцаре Печального образа Дон Кихоте из Ламанчи уступает только Библии. А еще, что идет обсуждение, об исключении из заглавия определения автора «хитроумный идальго», т. к. даже в Испании стали называть эту знаменитую книгу просто «Дон Кихот».
По-моему, это довольно смущающий синдром. Стремление к краткости - не убедительный довод: если речь о просторнейшем эпическом сочинении, ему подходит и не совсем лапидарное название. Весь роман пронизан иронией к его внешнему обличию, к поступкам и высокопарным речениям, к воздыханиям по надуманно прекрасной даме и в полном названии вычитывается авторская оценка, которая не вяжется с тенденциями к идеализации рыцаря. К подобному урезанию прибегал Аристотель: в его «Поэтике» ни разу не упомянуто полное название трагедии об Эдипе, хотя на нем построена вся его конструкция о подражании «настоящему человеку». Это потом переводчики получили возможность «сглаживать» волю автора: Эдип тиран стал Эдипом царем, и подмена в семантике зафиксирована в словаре Дворецкого. В этом просторнейшем академическом издании прозвище «тиран» будто означает титул «царь», но отнюдь не для Гомера, Гесиода, Есхиля, Фукидида, Платона, Аристотеля, а только для Софокла и Еврипида!..
Вернемся, однако, к «Хитроумному идальго Дон Кихот из Ламанчи». Сразу после заголовка ирония Сервантеса заявлена в сонетах, которыми предваряется повествование. Например, в обращении Неистового Роланда к Дону Кихоту:
…Между пэров нет
Такого, о, храбрец непревзойденный,
Непобедимый и непобежденный,
Кто бы затмил тебя числом побед.
Но, ведь, это же не так: он и победим, и побежденный, он постоянно дает повод для насмешки и вполне правдива реплика «от имени» Росинанта - свидетеля всех проделок храбреца:
Влюбился и совсем с ума сошел.
А вот какое мнение высказано оруженосцем Амадиса Галльского в адрес сподвижника осмеянного рыцаря, о котором обычно говорят с умилением: он де представитель простого народа:
Так славься ж, Санчо, чьи дела столь громки,
Что дружески испанский наш Назон
Опасения Сервантеса, что толкователи частенько подменяют смысл, высказаны не только в реплике, которую я привел как эпиграф. Иронией к схоластике пронизано следующее описание в Прологе:
«…Вся книга есть сплошное обличение рыцарских романов, а о них и не помышлял Аристотель, ничего не говорил Василий Великий и не имел ни малейшего представления Цицерон. Побасенки ее ничего общего не имеют ни с поисками непреложной истины, ни с наблюдениями астрологов, ей незачем прибегать ни к геометрическим измерениям, ни к способу опровержения доказательств, коим пользуется риторика; она ничего решительно не проповедует и не смешивает божеского с человеческим, какового смешения надлежит остерегаться всякому разумному христианину. Ваше дело подражать природе, ибо, чем искуснее автор ей подражает, тем ближе к совершенству его писания. И коль скоро единственная цель вашего сочинения - свергнуть власть рыцарских романов и свести на нет широкое распространение, какое получили они в высшем обществе и у простонародья, то и незачем вам выпрашивать у философов изречений, у Священного писания - поучений, у поэтов - сказок, у риторов - речей, у святых - чудес; лучше позаботьтесь о том, чтобы все слова ваши были понятны, пристойны и правильно расположены, чтобы каждое предложение и каждый ваш период, затейливый и полнозвучный, с наивозможною и доступною вам простотою и живостью передавали то, что вы хотите сказать; выражайтесь яснее, не запутывая и не затемняя смысла. Позаботьтесь также о том, чтобы, читая вашу повесть, меланхолик рассмеялся, весельчак стал еще веселее, простак не соскучился, разумный пришел в восторг от вашей выдумки, степенный не осудил ее, мудрый не мог не воздать ей хвалу. Одним словом, неустанно стремитесь к тому, чтобы разрушить шаткое сооружение рыцарских романов, ибо хотя у многих они вызывают отвращение, но сколькие еще превозносят их! И если вы своего добьетесь, то знайте, что вами сделано немало».
Вспоминаются также мысли, которые высказал в адрес мудрствующих интерпретаторов другой писатель той эпохи – великий Франсуа Рабле. Он тоже использует форму предисловия, чтоб высказать без каких бы то ни было обиняков свою тревогу:
«Неужто вы в самом деле думаете, что Гомер, когда писал «Илиаду» или «Одиссею» помышлял о тех аллегориях, которые ему приписали Плутарх, Гераклит Понтийский, Евстафий, Корнут и которые впоследствии у них же выкрал Полициано? Если вы придерживаетесь этого мнения, значит мне с вами не по пути, ибо, я полагаю, что Гомер так же мало думал об этих аллегориях, как Овидий в своих «Метаморфозах» о христианских святынях, а между тем один пустоголовый монах, подхалим, каких мало, тщился доказать обратное». (Рабле, Фр. Гаргантюа и Пантагрюел. М., 1966, с. 43.)
„рыцарем печального образа”, они перечеркивают художественное открытие и, выстраивая всевозможные аллегории, «тщатся доказать обратное», превращая критицизм в восхваление. Очищающий от благоглупостей смех задвигается на задний план, чтоб подпустить бездумную апологию.
Разве можно пренебречь четкой репликой Сервантеса, что он не отец, а отчим этого детища, поэтому не стал бы закрывать глаза на его недостатки и представляет читателям:
„Повесть о костлявом, тощем, взбалмошном сыне, полном самых неожиданных мыслей, доселе никому не приходивших в голову”.
Мне могут возразить, что не стоит развеивать умилительное отношение к превратившемуся в символ герою. Он забавен и безопасен, почему бы не порадоваться ему? А я скажу, что забавные описания не означают, что безопасны сами действия и увлечения. Например, когда рыцарствующий идальго освобождает нескольких преступников, воображая, что их оковали в цепях несправедливо. Соответственно, каторжники его бьют и обкрадывают. Или вспомним, когда Дон Кихот заступается за мальчика, которого потом наказали еще круче, и он просит, чтоб впредь Дон Кихот не приходил ему на помощь.
Нисколько не потеряло актуальности предупреждение Сервантеса, что неразборчивая начитанность приводит к пакостным последствиям:
«Больше же всего любил он сочинения знаменитого Фельсьяно де Сильва, ибо блестящий его слог и замысловатость его выражений казались ему верхом совершенства, особливо в любовных посланиях и в вызовах на поединок, где нередко можно было прочитать: "Благоразумие вашего неблагоразумия по отношению к моим разумным доводам до того помрачает мой разум, что я почитаю вполне разумным принести жалобу на ваше великолепие". Или, например, такое: "... всемогущие небеса, при помощи звезд божественно возвышающие вашу божественность, соделывают вас достойною тех достоинств, коих удостоилось ваше величие".
Над подобными оборотами речи бедный кавальеро ломал себе голову и не спал ночей, силясь понять их и добраться до их смысла, хотя сам Аристотель, если б он нарочно для этого воскрес, не распутал бы их и не понял».
«Блестящий его слог» – это ирония к заумным мудрствованиям: такой «блеск» свойствен словесной мишуре, а нам не плохо бы заметить, что авторитет Аристотеля взят под сомнение великим писателем!
Можем привести неисчислимое множество прямых характеристик, которыми Сервантес пародирует рыцаря. Вот, например:
„Одним словом, идальго наш с головой ушел в чтение, и сидел он над книгами с утра до ночи и с ночи до утра; и вот оттого, что он мало спал и много читал, мозг у него стал иссыхать, так что, в конце концов, он и вовсе потерял рассудок. Воображение его было поглощено всем тем, о чем он читал в книгах: чародейством, распрями, битвами, вызовами на поединок, ранениями, объяснениями в любви, любовными похождениями, сердечными муками и разной невероятной чепухой, и до того прочно засела у него в голове мысль, будто все это нагромождение вздорных небылиц - истинная правда, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного”.
«…Когда он уже окончательно свихнулся, в голову ему пришла такая странная мысль, какая еще не приходила ни одному безумцу на свете, а именно: он почел благоразумным и даже необходимым как для собственной славы, так и для пользы отечества сделаться странствующим рыцарем».
Единственный критерий для Сервантеса – это правдивость, в этом суть его гениальности, но почему повально пренебрегается его авторская воля? Непростительно воздвигать в миф взбалмошного героя, когда этим образом автор развеивает как раз подобную патетику.
Это некорректно само по себе, но коварство усугубляется несоизмеримо больше тем, что «рыцарство» наших дней сражается не ржавым мечом и забралом из картона. В свое распоряжение потомки Дон Кихота получают автоматическое оружие с оптическим прицелом и вершат свои «подвиги» взрывчаткой. Не на тощей кляче они разъезжают, а на мощных бронированных автомобилях. Ведь напрасно утверждают, что после описанных Сервантесом приключений хитроумного идальго не появился ни один рыцарский роман: псевдо литература не перестала навязывать модели для подражания. Как рыцарь, который наказывает «плохих», проявляет себя Джеймс Бонд, герои в бесчисленных сериалах и в «космических» сагах внушают представления о непогрешимости и миссионерстве, книги и фильмы о Гарри Поттере завораживают миллионы почитателей всевозможных магий. Что до пасторального умиления, которое тоже входит в комплекс помешательства Дон Кихота, ему соответствуют приторные мелодрамы, которыми заполняется большая часть телевизионных программ. Не забудем о воздействии компьютерных игр и всевозможных «завораживающих» молодое поколение электронных чудес.
Почему в таком случае отброшен сарказм Сервантеса? Неужели не ясна его ирония в описании ХХХV главы Первой части: «В коей речь идет о жестокой и беспримерной битве Дон Кихота с бурдюками красного вина»? Или сказанное в ней:
«– А что я вам говорил? – (…) вскричал Санчо. – Ведь не пьян же я был, в самом деле. Солоно пришлось великану от моего господина, можете мне поверить! Одним словом, дело идет на лад, графство мое не за горами!
Кто бы не посмеялся бредням обоих – господина и слуги? Все и засмеялись, кроме хозяина, который сулил им черта», риторически спрашивает и так же отвечает Сервантес. Но интерпретаторы не ставят себя ни на место хозяина, чьи запасы вина пролились из проколотых бурдюков, ни на место смеющихся свидетелей сих «геройств». Было бы чему подивиться гениальному писателю, прочти он, какие домыслы насочиняли идеологи разных мастей.
Ведь, не хотят смеяться те «интерпретаторы», которым хочется поощрять героизм, сулить победы и губернаторство. Испанец и тезка Сервантеса Унамуно отбрасывает предупреждения гениального автора и настаивает, что надо быть не «сервантиистами», а «донкихотистами».
Пример пропагандистской выспренности находим у Луначарского:
«Дон Кихот и Санчо Панса будут в этом мире задыхаться, пока не начнет осуществляться социализм. (…) Очень многие пламенные утописты, Дон-Кихоты, фантасты найдут применение для своего героического романтизма в работе для революции, перестанут быть фантастическими рыцарями, а станут настоящими практиками. (…) И часто человек панчовского типа, такое же золотое сердце и здравый смысл, который всю жизнь был бы водовозом, (…) иногда даже становится губернатором – каким-нибудь председателем губисполкома, - и не ударяет лицом в грязь». (Луначарский, А. В. Статьи о литературе. М., 1957, с. 508.)
«Дон Кихот и пересмешники». Вот каким нагромождениям должно поверить юное поколение:
«У Дон Кихота глаза молодого, восторженного человека. В них блестят звезды, а глаза герцогов стариковские от их притворства, условностей, страстей. Они люди веселящиеся, но среди них по настоящему весел серьезный задумчивый рыцарь».
Читаем еще одну из огромного количества трескучих фраз, и уже понимаем, откуда берутся «жемчужины» в сочинениях поступающих в вузы ребят:
«Хитрость иезуита, устремленная к этой восторженной, наивной, искренней душе дьявольская. Иезуиты, эти враги человеческих чувств, всегда имели ведро холодной воды, заполненное логическими формулами для охлаждения пламенных горячих голов. Они являются упорными гасителями человеческих восторгов, врагами сказок и чудес».
Тут мы можем засмеяться, не грех и поплакать, но при этом не надо забывать: вся-то беда в том и состоит, что по таким признакам в лагерь «иезуитов» прежде всех попадает сам Сервантес. Ведь, он неустанно высмеивает сказочные байки про волшебников и духов, рыцарские благоглупости и клятвенные вздохи о прекрасных дамах…
катаракту, сквозь которую предупреждения великого автора остаются неразгаданными, его заступничество за здравый смысл выворачивается наизнанку и превращается в дифирамб оглуплению!
И все же, для столь необходимой трезвости мы можем найти упование в наследии гениального Александра Сергеевича Пушкина. Из статьи «Русская интеллигенция: искушение донкихотством» В. Е. Багно узнаем: Пушкин вспомнил о хитроумном идальго, когда описывал Радищева как: «Политического Дон Кихота, заблуждающегося, конечно, но действующего с энергией удивительной и с рыцарскою совестливостью». (Багно В. Е. Россия и Испания: общая граница. С. -Пг., 2006, с. 65)
Багно также сообщает: потом Пушкин заменил «Дон Кихота» на «фанатика», но напрасно пропускает, как до этого охарактеризован Радищев. Не плохо было бы обсудить и характеристики Пушкина относительно посланных на обучение в Европу молодых людей. Ведь эти описания проясняют и то как он оценивает фигуру Дон Кихота. Вот мнение русского гения:
«Путешествие в Москву», причина его несчастия и славы, есть, как уже мы сказали, очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны. (…) Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию».
У Багно читаем, что Пушкин предостерегал потомков от «рыцарского обаяния подобных людей», что «Тем самым впервые в русской культуре возникает тема искушения донкихотством». Но раз это так, то почему лично он не внял этому предостережению. С критической требовательностью следовало бы проследить, что политический фанатизм привел и Россию, и русскую интеллигенцию к катастрофам с огромными последствиями, которые, в отличие от злоключений Рыцаря Печального образа, конечно же, не смешны… Вместо этого Багно объявляет: «Тургеневская интерпретация (…) оказалась одной из самых ярких и плодотворных. (…) Для Тургенева Дон Кихот – положительный герой, борец, революционер, носитель новой идеологии». (Там же, с. 66, 67)
«Худой, нескладный, в нелепом облачении, непрестанно попадающий в комические и унизительные положения, влюбленный в глупую деревенскую девицу, вознесенную его восторженным воображением на высоту «дамы сердца», он вдруг самым непостижимым образом сделался в мировой культуре идеалом рыцарственности и крепости духа».
Что это за странная формула «самым непостижимым образом»? Да она напоминает любезность Санчо с его пожеланием: «жить до самой смерти».
Нужно разобраться в этом превращении, и тут не плохо бы вспомнить, как священник предупреждает герцога: не надо подыгрывать замашкам рыцаря и его оруженосца:
«Мой сан повелевает мне сказать Вам, что вы так же точно помешаны, как эти два греховодника. Да и как же им не быть безумными, когда люди здравомыслящие потакают их безумствам!» (Ч. 2, гл. ХХІХ) Здесь и кроется «тайна» идеализации. Точно так же, как герцогу хотелось повеселиться, толкователи рады иметь объект сочувствия. Сервантес недвусмысленно показал, сколь коварна подобная корысть, когда прикинувшийся Рыцарем Белой Луны Самсон Карраско поверг Дон Кихота в поединке. На правах победителя, он потребовал, чтоб тот на круглый год забыл о рыцарских своих «подвигов». Однако Дон Антонио Морено выказывает сожаление:
«Неужели вы, сеньор, не понимаете, что польза от Дон-Кихотова здравомыслия, не может идти ни в какое сравнение с тем удовольствием, которое доставляют его сумасбродства?» (Ч. 2, гл. LХV)
Тут же автор указал, чего опасается Санчо, и дает вполне однозначный комментарий:
«Он боялся, не повреждены ли кости у Росинанта, и еще он боялся, что у его господина прошло повреждение ума (а между тем, какое это бы было счастье!)».
При знакомстве с бесчисленными толкованиями возникает ощущение, что эти грамотеи вообще не читали романа! А если и читали, то не для того, чтобы понять его содержание, а лишь подыскивая подтверждений для уже сложившегося, принятого за аксиому представления!
Увы, это позволяют себе люди здравомыслящие, такие, как Томас Манн, который опоэтизировал «миссию странствующего рыцаря»:
«…Она явилась не что иное, как сплин, любимый конек. Но этот великодушный сплин в течение рассказа ведь стал так дорог нам, что мы склонны и готовы принимать его за подлинный дух героя, воспринимать его так, как если бы он был подлинным его духом, - и в этом вина, прекрасная вина писателя». (Манн, Т. Путешествие по морю с Дон Кихотом. // Сочинения. Т. 10, М., 1961, с. 226)
Кому это «нам»? Не правомерно такое всеохватное местоимение. Видели ведь, что Пушкин, нисколько не отрицая «рыцарскую совестливость» Дон Кихота, не считает его прекрасным. Как можно объявлять, что автору мил сумасшедший идальго, когда в эпизоде со львами читаем: «Вот до какой крайности дошло его доселе невиданное безумие». Или после происшествия с водяными мельницами: рыцаря и оруженосца спасли в последний момент, лодка разбилась в щепки, а автор говорит: «Неразумные Дон Кихот и Санчо возвратились к неразумным своим тварям». (Ч. 2, Гл. ХХІХ)
Беда в том, что очень многим хочется иметь повод для восторга, и об этих экзальтированных натугах сказано самим Дон Кихотом:
«…Дабы ты уразумел, сколь ты глуп и сколь я умен – начинает наш рыцарь втолковывать своему оруженосцу и рассказывает о вдовушке, которая сблизилась с не родовитым, но вполне подходящим дружком. – Так вот, Санчо, в том, что мне надо от Дульсинеи Тобосской, она не уступит благороднейшей принцессе в мире. (…) Большинство из них выдумали поэты, чтобы было о ком писать стихи и чтобы их самих считали за влюбленных и за людей, достойных любви. Вот почему мне достаточно воображать и верить, что добрая Альдонса Лоренсо прекрасна и чиста. (…) А люди пусть говорят что угодно, ибо если невежды станут меня порицать, то строгие судьи меня обелят». (Ч. 1, гл. ХХV)
Ну что ж, нам надо сделать свой выбор и «рискнуть» казаться невеждами в глазах сумасшедшего рыцаря. Пора покинуть лагерь тех, которые его обеляют! Иначе будем и впредь закрывать глаза на иронию автора, забудем проявленную Пушкиным зоркость, и не перестанем прельщаться преданностью Дон Кихота его надуманно прекрасной даме.
рыцарских романов, и пасторальную выспренность. Вернувши свой рассудок, бывший «рыцарь» пожелал покинуть бренную свою оболочку как истинно свободный дух! Не зря он оговаривает, что если его племянница возьмет себе в мужья человека, который бы верил в столь сомнительное чтиво, она теряет право наследства.
И тут вспоминается претензия Мигеля де Унамуно, заявленная в его эссе «Об эрудиции и о критике»: «Мы понимаем Дон Кихота и Санчо лучше, чем создавший их Сервантес». Вот как резюмировал позицию испанского философа Г. Степанов во вступительной статье к его книге: Туман, Авел Санчес (М., 1973). «Безумец Дон Кихот, противостоящий практицизму внешнего мира, есть образец истинной, подлинно реальной жизни». (с. 8) Все бы хорошо, однако такая оценка, повторяет бред «рыцаря» о воображаемых достоинствах «принцесс».
потерял блеск, и перед нами заурядный буржуа, неправомерно, просто преступно.
Современный мир дает трагически веские, пропитанные кровью доказательства, что сумасшедшая „яркость” не приводит ни к чему хорошему. Прежде эта «красочность» равнялась шутовству, сегодня подражательство «рыцарским» подвигам приводит к катастрофам! К такому выводу можем прийти и если вдумаемся в несколько туманной констатации знатока В. Е. Багно:
«В России донкихоты сначала «шли в народ» и готовили революцию. Когда фанатики человеколюбия захватили власть, донкихотство претворилось в диссидентское движение. Сейчас же донкихотство вновь находится в оппозиции, и донкихотовское знамя готовы подхватит сталинисты и антиглобалисты.» (Багно, В. Е. Там же, с. 74)
оставаться в плену у «грамматиков», которые для пущей известности и для собственного обогащения провозглашают своею «латинщиной» подложные истолкования!..
e-mail: orlin. stefanov@abv. bg