Глава VI
"... ЧТОБЫ НЕ ПОГУБИТЬ СЕБЯ ИДИЛЛИЯМИ"
(Дантеана А. В. Дружинина1)
Александр Васильевич Дружинин (1824-1864)2 привлек всеобщее внимание повестью "Полинька Сакс". В обзоре русской литературы за 1847 год Белинский похвалил автора за "верное сознательное понимание действительности", отметил, что в повести "много таланта", а в таланте "много самобытности", и высказал надежду на блестящее развитие многообещающего дарования3. Но дебют двадцатитрехлетнего литератора совпал с началом "мрачного семилетия": цензура ужесточилась, усилились ограничения. В одном из писем Н. А. Некрасов сообщал П. В. Анненкову: "На IX N ("Современника" за 1850 г. - А. А.) набрали мы две повести - одну Сальянс, другую Дружинина ("Петербургский фонтан". -А. А.), но от них не осталось и следа"4. Казалось, что притеснениям нет границ. Цензор А. В. Никитенко приостановил печатание "Арифметики" только потому, что между цифрами какой-то задачи помещался ряд точек5. Еще страшнее цензурных запретов была для молодого писателя разреженность нравственной атмосферы. "Есть таланты, - размышлял он в глухие дни безвремения. - опирающиеся сами на себя, оставляющие в покое свет с его несовершенством и злом, - они так высоки, что не боятся никакого стеснения <...> Им везде хорошо и везде просторно. Но таланты дюжинные, к которым без всяких фраз причисляю я сам себя, заимствуют на время свою силу из тех интересов, которым сочувствуют их современники"6.
В этом признании не было кокетливого самоуничижения. Действительно, все самобытное и лучшее, что принадлежит перу Дружинина-беллетриста, написано отнюдь не в условиях, когда сознание и воля значительной части общества оказались парализованными полицейским режимом. "То, что писал он до 1848 года до смерти Белинского, - с полным основанием замечал о Дружинине С. А. Венгеров, - проникнуто серьезной мыслью, благородными намерениями и написано во всем объеме таланта, то, что писано в годы безвременья, - пошло, мелко и гораздо менее талантливо, то, что, наконец, писано с наступлением новых веяний в русской общественной жизни <...> опять проникнуто серьезной мыслью, по-своему лучшими намерениями и превосходно выражено"7.
Вероятно, Дружинин бы и сам согласился с этим замечанием. Он гордился, что в самую тяжелую пору вместе с Некрасовым выносил на своих плечах "Современник", но собственные критические эссе, напечатанные в журнале, оценивал беспристрастно и беспощаднее, чем Венгеров и другие строгие судьи. "Что касается "Писем иногороднего подписчика", - заявлял он в ответ на восторги своей корреспондентки Е. Н. Ахматовой, - то вы к ним слишком снисходительны. Это сброд парадоксов, писанный под влиянием дурной или хорошей минуты, склеенный скептическими выходками и дешевою эрудицией, заслуживает столько же веры, как болтовня человека в гостиной, где нужно болтать во что бы то ни стало"8.
Уничижительно отзываясь о своих публикациях, а впрочем, и о всей тогдашней журналистике, уровень которой резко упал, как говорил Дружинин, ввиду "независящих от редакций обстоятельств"9, он полагал, что в создавшейся ситуации нужно занять выжидательную позицию, чтобы не погубить себя идиллиями и приторностью любовных романов. Зная основные европейские языки, Дружинин деятельно занялся иностранной литературой: переводил "великого" Шекспира, Байрона, писал историко-литературные этюды, эссе, письма об английской словесности, статьи о современной французской критике, рецензии на Ф. Купера, Поля де Кока, Диккенса...10 Редакторские обязанности, которые передал ему издатель "Библиотеки для чтения" О. И. Сенковский, лишь стимулировали подобные занятия. Он считал, что в ситуации повсеместных запрещений редактор журнала должен следить за всем: за направлением цензуры, за вкусами читателей, и если нельзя печатать что-либо о политике, он заказывает ряд статей по истории литературы; нельзя рассуждать о политикоэкономистах, - он убеждает своих помощников "составлять биографии Мильтона, Данте, Монтеня и др. писателей, к которым нельзя придраться"11.
Оценивая статьи Дружинина о западноевропейской литературе, С. А. Венгеров отказывал им в самостоятельном историко-литературном значении и считал, что почти все они представляют собой простое изложение двух-трех оригинальных сочинений на ту или иную тему12. Об этом же писал и хорошо знавший "источники" английских эссе Дружинина А. В. Старчевский13. И он, и Венгеров задним числом корили автора за компиляцию, но Дружинин никогда и не притязал на роль исследователя. Как верно отмечал сам Венгеров, иностранная словесность была для писателя "прекрасной литературной пищей, удерживающей читателя в критическую эпоху на высоте серьезного вкуса", а самого компилятора спасавшей "от опасности погрязнуть в литературной пошлости"14. Примечательно, что при всей увлеченности британской словесностью Дружинин был совершенно убежден, что, например, Гоголю не найдется и двух товарищей по таланту между всеми живыми европейскими писателями15.
В этот период, когда, как думал Дружинин, "должно не творить, а готовить материалы для будущего"16, в поле зрения писателя и оказался Данте. Итальянский язык Дружинин знал достаточно хорошо и, вероятно, читал дантовские сочинения в подлиннике. Осенью 1852 года он писал приятельнице за границу: "Хорошо ли вы изучили итальянский язык и можете ли по возвращении подновить мое знание языка через практику?"17 - имя знаменитого флорентийца упоминалось писателем довольно часто и по значительным поводам. Например, в статье "А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений" он писал по поводу "Медного всадника": "Смелость, с которою поэт сливает историю своего героя с торжественными эпохами народной истории, беспредельна, изумительна и нова до крайности, между тем как общая идея всего произведения по величию своему принадлежит к тем идеям, какие родятся только в фантазии поэтов, подобных Данте, Шекспиру и Мильтону"18.
Из дантоведческой литературы Дружинину, безусловно, была известна первая биография поэта, задуманная Дж. Боккаччо как введение к "Новой Жизни". В "Письмах иногороднего подписчика" Дружинин пересказал однажды эпизод, случившийся, по уверению Боккаччо, на улице Вероны, где одна из женщин, увидев Данте, сказала своим собеседницам:
"Посмотрите, вон идет человек, который спускается в ад и возвращается оттуда, когда ему вздумается, и приносит вести о тех, кто там томится". На что другая бесхитростно ответила: "Ты говоришь правду - взгляни, как у него курчавится борода и потемнело лицо от адского пламени и дыма"19.
дит стихотворение Дружинина "Данте в Венеции", не вошедшее в его "Собрание сочинений" и заслужившее одобрение Н. А. Некрасова20:
С змеей в груди, унылый и суровый,
Был душный день и зной меня томил,
С усилием и медленно ступая,
Я кончил путь, - но вид чужого края
Изгнаннику был тяжек и немил.
Ряды дворцов глядели, как гробница.
Бессмысленно бродил народ пустой;
Я изнемог, - и дрогнули колени,
И я присел на храмовой ступени,
Вблизи меня две женщины сидели:
Одна была стара, едва глядели
Ее глаза из-под седых бровей;
У той же - юной и пышноволосой –
И слышен был мне шопот их речей.
Смотри дитя! вон тот изгнанник смелый!
В Италии он не ужился целой.
Железный дух в груди его вложен!
В сердцах людей все тайны видит он!
Он мстил за зло и злу не знал пощады,
Чтоб больше мстить, он сам в обитель ада
И видел там врагов своих в мученьи,
Но не скорбел, - а полный духом мщенья,
Проклятьем тех несчастных заклеймил!
И крест творя, умолкнула старуха;
Девичий говор, будто лепет вод:
"В его глазах не видно злого блеску;
Скажи мне, мать, не он ли про Франческу
Сложил ту песнь, что знает весь народ?
Как грозен вид его главы курчавой!
Небесный огнь ее как бы спалил!
Так вот он, Дант, неукротимый мститель!
Он был в аду: нещадный зла гонитель,
".
И смолкла речь. И сердцу сладко стало;
Торжественно воспрянул дух усталый,
Почуявши привет простых сердец.
Благословил тяжелый свой венец!
И я сознал, что за мое изгнанье,
За тяжкий труд и тяжкое страданье
Моя мечта к народу перейдет!
И, тихо всколыхнувшись предо мною,
Почтительно раздвинулся народ21
В этом сочинении есть неожиданный для читателей Дружинина, достаточно безучастного к социально-этической проблематике, мотив мщения за попранную справедливость. Появление такой темы трудно объяснить влиянием какой-либо отечественной традиции в толковании судьбы флорентийского изгнанника. По-видимому, неожиданный поворот в изображении Данте обязан начитанности Дружинина в английской периодике и восходит к "патриотическим" версиям деятелей Рисорджименто, стремившихся именем великого поэта освятить борьбу за независимость Италии. Среди них наиболее популярны были эмигрировавшие в Англию У. Фосколо, Дж. Мадзини, Г. Россетти, выступавшие в "Эдинбургском обозрении" и других английских периодических изданиях с литературно-критическими статьями и эссе о Данте. В их публикациях, комментариях к "Божественной Комедии" судьба поэта, чьи сочинения были запрещены в родной Италии, трактовалась в свете тираноборческих и антифеодальных настроений. Карбонарии видели в авторе "Монархии" и великой поэмы провозвестника обновления своей родины и непоколебимого борца за справедливость. "Данте, - утверждал Уго Фосколо, - принадлежал к людям редкой силы духа, которых не может коснуться насмешка, которых удары судьбы ожесточают, обостряя врожденную гордость. Друзьям он внушал не жалость, а уважение, врагам - страх и ненависть, презрение же - никогда. Гнев его был неукротим, месть же была не только потребностью натуры, но и долгом"22 "гонителем зла и неукротимым мстителем", указывая на его "железный дух" и величавую гордость: "Он в рубище глядит как царь плененный"23. Еще более знаменательным эхом карбонарских воззрений на любимого поэта, в которых его идеи оказывались близкими проблемам итальянского освободительного движения, звучали стихи:
И я сознал, что за мое изгнанье,
За тяжкий труд и тяжкое страданье
Моя мечта к народу перейдет!
яли и на другие сочинения Дружинина. В рецензии на переводы Дм. Мина он писал: "Только Италия средних веков, Дантова Италия <...> корабль без кормчего в страшную бурю, Италия с Гвельфами и Джибелинами, с остатками римского духа и римских песнопений, с ее вечной красотой и кровавыми преданиями, с ее легендами и поэтическою действительностью, могла создать этого сумрачного человека во францисканском одеянии, опоясанного веревкой, с лавровым венком на изрытом челе! Только посреди Дантовой Италии, так обожаемой и так проклинаемой певцом загробного мира, мог создаться и окрепнуть этот истинный представитель своего века и несколько веков сряду - этот государственный муж, боец на поле ратном, непобедимый схоластик, гордый изгнанник, учитель будущих поколений, неукротимый мститель-патриот...
Рецензент, как и Уго Фосколо, источник величия "Комедии" видел в самой эпохе треченто, которую в статье "Данте и его век" Фосколо называл временем "гигантских страстей". Статья была опубликована в "Эдинбургском обозрении" за 1818 год и, возможно, была знакома Дружинину. Он мог ее прочесть в домашней библиотеке Сенковского, где хранились комплекты "Обозрения" за несколько лет. Обширное книжное собрание издателя "Библиотеки для чтения" всегда было доступно Дружинину благодаря благосклонности и особому доверию к нему хозяина дома. У Сенковского Дружинин регулярно пополнял свои знания и набирал материал для статей по английской литературе24 .
Оценки Дружинина почти повторяли характеристики, которыми пользовались итальянские эмигранты при создании образа "своего Данте". Они осовременивали конфликт поэта с Флоренцией, высоко ценили его праведный гнев и уделяли особое внимание героическому звучанию дантовской поэзии. Восторженные отзывы о ней занимали в рецензии Дружинина ничуть не меньше места, чем разбор перевода в "Москвитянине". Дружинин писал о гибкости языка и поэтическом такте переводчика, его прекрасном знании специальной литературы и все же отмечал, что в терцинах Мина, как и в переводах самых именитых литераторов, нет той "мощной и дивной" поэзии, которую, по его словам, какой-то искушенный читатель сравнил с мечом из литой стали, с мечом, украшенным крупными бриллиантами; нет поэзии, определяемой на всех языках Европы эпитетом особого достоинства - dantesque*(*Дантовский (фр.).. Дружинин вспоминал это сравнение25 с явным удовлетворением, и все-таки в его понимании дантовский стиль был обусловлен не только предельным выражением страстей, но и их безграничным разнообразием. "Как уловить ноту Дантова песнопения? - спрашивал он. -Попробуйте проследить глазами за полетом его фантазии, и ваш дух займется <... > Вот он в минуту гнева, с проклятием в устах - с проклятием или Пизе <... > или генуэзскому народу, или всей Италии, что ворочается подобно безнадежному больному на своей горячей постели! Вот хороший ненавистник (good hate), хотите вы сказать, но сцена переменилась, и вы видите гордого изгнанника на коленях, рыдающего у ног Беатриче <...> Не тысяча ли людей, с их страстями, мудростью и бесконечным опытом жизни, соединились в этом человеке или, скорее, не целое ли поколение держит к нам речь из уст Данта? Вот поэт непереводимый, но не по мелочности и не хитросплетению, или просторечию, - а единственно по своей громадности"26.
В этой же рецензии Дружинин пересказал историю, которую в Чистилище Данте услышал от Одеризи из Губбьо: вождь тосканских гибеллинов и глава Сьенской республики Провенцан Сальвани отличался высокомерием и кичливой гордостью. Он презирал сограждан и оскорблял их. Однажды с ним случилось несчастье: друг Сальвани попал в плен к брату французского короля Людовика IX. И потрясенный бедой гордец вышел на главную площадь Сьены и, как смиренный нищий, опустился на колени, моля горожан вместе с ним выкупить пленного приятеля.
цензии, он начал разрабатывать фабулу драмы, которую озаглавил "Дантовым проклятием"27.
Ее предполагаемое содержание он подробно описал в дневнике, оговорив заранее, что все имена, кроме Данте, и все события вымышлены. Дружинин заботился о достоверной передаче духа и колорита эпохи. Перед реализацией своего замысла он намеревался погрузиться в изучение средневековой Италии28дов, борьба гвельфов и гибеллинов, своеволие грандов и постоянные столкновения пополанов с феодальными синьорами, - были описаны со знанием исторических и бытовых реалий. Феррара, изображенная в очерке, напоминала действительную синьорию времен тирана Обиццо д'Эсте, который за свои грехи оказался в Дантовом аду, в кровавом кипятке Флегетона (см.: "Ад", 111-112). С заботой о колорите эпохи был связан и тщательный подбор имен действующих лиц. Дружинин искал, выбирал, примеривал, вносил изменения в список персонажей. Некоторые из них перекочевали в его драму из "Комедии".
А Угуччионе ди Малатеста, отец героини драмы, унаследовал свою фамилию от Джанчотто Малатесты, жестокого и уродливого мужа дантовской Франчески. Увлекшись, Дружинин чуть было не породнил одного из своих героев, бравого кондотьера Гвидо с... Беатриче ди Портинари. Он хотел представить наемного воина сыном возлюбленной поэта, но вовремя отказался от своего намерения: родственные связи капитана Гвидо с Беатриче должны были повлечь нежелательные авантюрные моменты в развитии драмы. Они бы неминуемо принизили образ "неукротимого мстителя", каким рисовался Дружинину суровый Данте. Изображая поэта, автор порой пополнял его речь стихами "Комедии". Так, в ответ на мольбу стариков Феррары примирить враждующих сограждан, Данте произносил пространный монолог, где почти цитировал стихи из "Чистилища"; он восклицал:
Не гордая окрестных стран царица!
Италия, несчастная страна!
В очерке Дружинина поэт оказывался в центре остросоциальных конфликтов. Явившись в Феррару, он заступается за пополанов и велит тирану Угуччионе ди Малатесте пресечь бесчинства кондотьеров, которые избивают людей, не желающих поддерживать поход Малатесты на соседнюю Флоренцию. Тиран приказывает убить гордого, дерзкого пришельца. И тогда Данте, облаченный в рубище, проклинает знатного гранда, назвав себя. Услышав имя поэта, кондотьеры, изумленные, отворачиваются от него.
Дальнейшее развитие событий приводит Феррару к войне с Флоренцией. Преданный тирану капитан Гвидо попадает в плен. Флорентийцы сообщают Малатесте, что, если он не выплатит им "неслыханно огромной суммы", пленник будет убит. Малатеста в смятении. Он продает все, что у него есть. Но и этого недостаточно для выкупа друга. Подавленный, тиран выходит на площадь и умоляет о помощи. Люди смеются над заносчивым грандом. Но сердца феррарцев не злопамятны. У колен Малатесты все чаще звенят монеты, блестят дорогие камни. Вдруг раздаются победные клики. На площадь вбегают Гвидо и Данте. В руках поэта меч и отбитое у флорентийцев знамя. Все ликуют. Данте наклоняется к Малатесте, но тот... мертв. "Натура гордого воина, - замечал Дружинин, - не перенесла унижения, хотя и святого"29.
В этом очерке впервые в русской дантеане личность итальянского поэта обращена к читателю граждански деятельной стороной. Поэт предстал не просто страждущим изгнанником или певцом справедливости, каким изображали его, например, декабристы, а решительным и темпераментным участником бурных событий: он восстает против войны и произвола феодалов, отводит беду от Флоренции, а затем от Феррары и сравнивает свою любовь к Италии со страстью к непотребной женщине: "Утром я тебя ненавижу, во мраке ночи я жажду твоих лобзаний"30"Божественной Комедии", опубликованного в 1842 году в Лондоне. "Что Данте не любил Италию, - писал Фосколо, - кто может сказать это? Но он был вынужден, как все, кто любил ее когда-то или будет любить, бичевать ее, обнажая все ее язвы"31.
Было бы непростительно не обратить внимание на угол зрения, избранный Дружининым в очерке о Данте. Возможно, его увлеченность показом политической активности средневекового поэта была своеобразной компенсацией за собственное безразличие к общественной проблематике, которое он волей или неволей проявлял на поприще отечественной литературы. "Пока писать не о чем, - записывал в дневник Дружинин, - сохраним же для грядущих поколений грубый и неразработанный очерк драмы "Дантово проклятие"32. "Для грядущих поколений..." - в этом слышен почти похоронный звон по невостребованным замыслам писателя, который безвременьем был обречен на журнальный подряд и "увеселительные путешествия Ивана Чернокнижникова", развлекающего скучающую публику.
"Неразработанный" очерк занимал в дружининском дневнике около десяти страниц большого формата. Автор работал над ним с различными перерывами почти месяц. Его записи датированы четырьмя числами: от 25 июня до 23 июля 1853 года. Драма обещала стать большой. К сожалению, она была только начата. Из трех предполагаемых актов Дружинин написал лишь два явления первого действия. Всей пьесе предпосылался эпиграф: "И он спасен, - за то, что один раз для спасения друга дрожал всеми членами". Дант. "Paradise" *
(* "Рай") (итал.).33 "Чистилища". Ошибка знаменательная! Как ни парадоксально, именно она свидетельствует о незаурядном знакомстве Дружинина с текстом "Комедии", ибо мудрено спутать "Рай" с "Чистилищем", если текст не цитируется по памяти.
Круг персонажей в драме, по сравнению с очерком, был заметно расширен. Он увеличился почти втрое. В результате исчезла некоторая камерность сценического действия. Но самое важное, что список персонажей пополнился лицами разных социальных слоев, среди них оказались синдики, судьи, мясники и ремесленники. В первом явлении события выстраивались вокруг кузнеца Уго. Судя по его монологам, социальный пафос драмы в ее художественном воплощении должен был, несомненно, усилиться. Негодуя против похода на Флоренцию, кузнец восклицал:
За что нам подставлять свой бедный лоб Под топоры и копья флорентийцев? Что бить других, коль нас и дома режут? Старик Угуччионе, зверь проклятый, Охотиться желает - да за что же Ему-то дичь мы загонять должны!... 34
Как известно, средневековый город Италии представлял собой довольно сложный государственный организм. Внутри городской коммуны существовал конгломерат группировок, ассоциаций рыцарства, купечества, объединений старших и младших цехов. В драме Дружинина эта характерная особенность средневековой жизни проявлялась уже в самом начале действия. Кузнеца, предводителя городского плебса, грубо обрывал служащий ратуши:
Молчи,буян!
Покуда будет флорентийцев драть
Наш старый волк - Феррара отдохнет.
В то же время основная роль в развитии конфликта отводилась столкновению пополанов с Угуччионе, противопоставившему себя коммуне и ее властям. В свете этой коллизии социальная направленность образа Данте усиливалась, становилась еще более заметной, чем в предварительном наброске драмы.
Другой незавершенной работой Дружинина о Данте стала статья о "романе <...> "Новая Жизнь"35"малоизвестного", как отмечал Дружинин, сочинения, заслуживающего, по его мнению, "высочайших похвал"36. Он не претендовал на какие-либо оригинальные наблюдения, тем не менее его статья могла стать первой в России монографической работой об одном из ранних произведений поэта, которое сошло с типографского станка позже, чем "Пир" и "Комедия". Первопечатный текст "Новой Жизни" датирован 1576 годом. На русский язык его перевели лишь в конце XIX столетия, и потому особенно жаль, что замысел Дружинина и на этот раз оказался неосуществленным. Рукопись была оставлена им на шестой странице.
"Новая Жизнь" рассматривалась в этой статье как психологический роман, как "История любви", которую, по словам Дружинина, нельзя читать без глубокого душевного потрясения37. Он мало интересовался аллегорическим смыслом образа Беатриче и, подобно Боккаччо, не сомневался в достоверности реального существования возлюбленной Данте. Дружинин сравнивал рано возникшую привязанность поэта к Беатриче с любовью Попа и Байрона, один из которых влюбился в двенадцать, а другой в семь лет. Такое "преждевременное" любовное чувство было, по мнению Дружинина, свидетельством исключительности и страстности натуры. Силой страсти, напряженностью любовных переживаний объяснял он и галлюцинации Данте. Их мистическое толкование не принималось Дружининым во внимание. В его представлении платоническая любовь Данте одухотворялась не обожением, а обожением. Даже и здесь, как и в прежних работах, мир великого тосканца открывался русскому писателю своей чувственно-деятельной, а не умозрительной стороной.
Статья о "Новой Жизни" была последней пробой дружининского пера на дантовскую тему. Он был дилетантом в дантологии, его взгляды на творчество и судьбу поэта складывались в явной зависимости от английских публикаций итальянских эмигрантов, но именно поэтому его рецензии и эссе о Данте дополняли русские представления неизвестными ранее воззрениями.