Асоян А.А.: Судьба "Божественной комедии" Данте в России
Глава VII. "Ни гвельф, ни гиббелин".

Глава VII

"НИ ГВЕЛЬФ, НИ ГИБЕЛЛИН"

("Земная Комедия" Ап. Майкова)

"Сны" Аполлона Майкова были напечатаны в первой книжке "Русского слова" за 1859 год. И. А. Гончаров, позна­комившись с этой поэмой еще в рукописи, писал автору: "Вы хотите, чтоб я сказал о Вашей поэме правду: да вы слышали ее от меня и прежде. Я, собственно я, не шутя слышу в ней Данте, то есть форма, образ, речь, склад - мне слышится Дант, как я его понимаю, не зная итальянского языка"¹.

Еще в 1855 году, услышав две песни поэмы в авторском чтении, Гончаров обратил внимание на "дантовский тон" нового произведения^2. Этот тон Майков воспринял не по переводам. Он хорошо знал итальянский язык и читал Данте в подлиннике. Будучи первый раз в Италии, поэт сообщал родителям:"... продолжаю с своим маэстро читать Данте. Эге! как скучновато! У меня о нем свои идеи, и я мог бы написать ему разбор оригинальный. Но надо много порыться в итальянской старине"³.

Разбор Майков так и не написал, но Данте очень скоро перестал казаться ему скучноватым. С начала пятидесятых годов имя флорентийца неизменно ставится им в один ряд с именами "гениев высшего сорта": Эсхил, Шекспир, Данте <...> Опыт автора "Божественной Комедии" как будто убеждает Майкова, что "поэт должен видеть, знать, чувствовать синтез эпохи, видеть, куда идут все современные направления, во что люди верят, во что теряют веру, и в каком отношении все это находится к внутреннему человеку, в усовершении которого вся душа, цель и смысл поэзии"⁴. С этой мыслью он приступает к работе над "Снами", и ори­ентация на "Божественную Комедию" определяет многие содержательные и формальные особенности его поэмы. Вслед за Данте он намеревается назвать свое сочинение "Земной Комедией"⁵, предполагает разделить ее на песни и начинает со знаменательного посвящения: Сон. Суровому Данту Ге­нием его вдохновенный труд посвящает автор^6.

Для каждой песни Майков избирает эпиграфы - строки из "Божественной Комедии" на русском или итальянском языках, а один из черновых списков поэмы предваряет пер­вой терциной "Ада", сопроводив ее собственным переводом:

На половине пути человеческой жизни
Я очутился в дремучем лесу;
След прямой стези был утрачен⁷.

Эти стихи поэт выбрал не случайно. В пору работы над поэмой ему исполнилось 35 лет. За плечами насчитывалось два десятилетия творческой деятельности. Общественная ситуация, возникшая после Крымской войны, которую сам Майков характеризовал как борьбу старого с новым, заста­вила его оглянуться на пройденное, переосмыслить прежние идейно-эстетические пристрастия, личные симпатии, граж­данские устремления и попытаться заново самоопределиться в круто изменившейся жизни. Ощущение перелома, расте­рянности на тридцатипятилетнем рубеже, а по-дантовски, "на половине пути", на половине дуги человеческой жизни, и побудили Майкова обратиться к начальной терцине "Бо­жественной Комедии". В то время он писал Я. П. Полонскому:

"Вдруг все перевернулось, бывшие либералы сделались преданными слугами государя, бывшие столпы и опоры его переходят в оппозицию"^8.

Впечатления жизни не укладывались в целостную кар­тину. Затрудняясь осмыслить происходящее в его истори­ческой перспективе, найти ключ к глубинному смыслу про­тиворечий в самой действительности, Майков попробовал искать его не в опыте истории, а в царстве мечты, худо­жественной интуиции, надежды. И форма "видения", ассо­циировавшаяся у поэта прежде всего с дантовской "Комеди­ей", оказалась как нельзя кстати. Она обеспечивала свободу творческой фантазии, независимость от ускользающей ло­гики жизненных обстоятельств и формально убедительное выражение субъективной иерархии ценностей.

Героем "Снов" стал сам автор. Это было сразу же замечено Полонским. Он писал Майкову: "... поэма твоя основана не на интриге - цель ее не та, чтобы создать лицо, характер, ты сам там главное лицо - и все носит на себе характер личный, если не вполне лирический"⁹. Полонский уловил то, что су­щественным образом сближало "Сны" с "Божественной ко­медией", где главный герой тоже автор, странствия которого через ад, чистилище и рай объединяют, как писал Гегель, все и вся, и о созданиях своей фантазии он может повествовать как о собственных переживаниях¹⁰. Эта характерная особен­ность дантгдаского произведения была хорошо усвоена Май­ковым. Его рассказ о пути своего становления должен был воплотить идею развития человека вообще, вот почему са­мосознание авторского "я" опирается в поэме только на такие моменты собственной биографии, которые повернуты "во­вне", связаны с явлениями национальной жизни, раскрыва­ют раздумья поэта о предназначении искусства, о настоящем и грядущем России, всего человечества. И как странствия Данте должны подсказать в аллегорической форме путь людям к спасению, так и путешествие майковского героя по "темным галереям" жизни символизирует путь познания ис­тины, которая спасет человеческую душу и принесет благо­денствие всему миру.

"Сны" начинаются как бы с пролога к трем видениям, в которых вызревает и развивается конфликт героя с миром. Внимая рассказу матери о "первых днях творенья", он заду­мывается о тайнах жизни, и для него неожиданно открыва­ется единство мира, существование единой мировой души, одухотворяющей и гармонизирующей вселенную. С этого озарения в герое просыпается художник, в нем пробуждается творческий гений:

И взоры устремив на звездный свод небес,

Казалось, понял смысл прочитанных чудес.

И он от праздного бездействия очнулся"¹¹.

Майковские строки перекликаются с дантовскими сти­хами:

О пламенные звезды, о родник

Высоких сил, который возлелеял

Мой гений, будь он мал или велик!

Всходил меж вас, меж вас к закату реял

Отец всего, в чем смертна жизнь, когда

Тосканский воздух на меня повеял

("Рай", XXII, 112-117).

Перекличка возникла не случайно. Майков, как и великий итальянец, родился во второй половине мая, когда солнце находится в созвездии Близнецов. По астрологии, родивши­еся под знаком Близнецов предрасположены к художествам и науке. И к "пламенным звездам" Данте обращается за подтверждением своей сакральной миссии высказать "неиз­реченные слова", поведать миру открывшуюся ему тайну.

С чувством такого высокого долга вступает на тернистую тропу жизни и майковский герой, но путь, начатый наяву, он продолжает в "пророческом сне". И как мир вечности, яв­ленный Данте за пределом земного существования, входит в биографию тосканца, становится личным опытом и следс­твием его духовного преображения, так и мир снов Майкова несет в себе обобщение уже прожитого поэтом. В начале по­эмы он обращается к своему сыну:

Открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот.

Майков, как и Данте, "пророчествует" о пережитом и пророчествует для назидания. Назидательна прежде всего история становления поэта. На пути к духовной зрелости у него есть свой Вергилий - "путник странный". Он появляется, когда сердце героя охвачено отчаянием, а ум смущен ужасом, хаосом мира. Путник, как и дантовский Вергилий, наставник, покровитель и кумир своего ведомого. Но служить ему проводником он может лишь до определенной поры. В городе скорбей и зол он в страхе бросает поэта и бежит прочь, снова напоминая о тени Вергилия, которая, побледнев, отступает от ворот Дита и покорно ждет помощи и защиты от напада­ющих эриний (см.: "Ад", IX). В растерянности Данте обра­щается к Вергилию: "Учитель, кто они?". Интересно, что в черновике Майкова на полях рукописи изображены две фи­гуры, с трудом поднимающиеся в гору¹². Под одной из них, громадной по сравнению с первой, надпись: "учитель". На­помним, что и тень Вергилия своими размерами намного превосходит Данте. В пятом рву Ада он берет поэта на руки и спешит с ним вниз, спасая его от Загребал. "Как сына, - рассказывает Данте, - не как друга, на руках меня держа, стремился вдоль откоса" ("Ад", XXIII, 50-51).

Путник, как и Вергилий в "Комедии", занимает важное место в аллегорической структуре "Снов". Дантовский Вер­гилий олицетворяет человеческий разум, а майковский спутник - олицетворение умозрительности, воплощение рас­судка, самоуверенного, но пасующего перед загадками и сложностями жизни. Работая над поэмой, Майков весьма критически относился к "головным" теориям преодоления Россией общественно-политического кризиса. В 1856 году он писал А. Ф. Писемскому, что "анализ и наблюдательность, главные рычаги нынешней литературы", ему уже прие­лись¹³"жертвах логики, под которыми, - говорил он, - разумею все наши мыслящие партии от св. синода до нигилистов. Себя же, - продолжал поэт, - чувствую выше их всех, ибо всех могу уличить в ото­рванности от простого смысла жизни"^14.

Такая позиция предопределила сатирическое изобра­жение революционной демократии во второй песне "Снов" и бюрократических кругов правящей России - в третьей. Ее черновому варианту был предпослан эпиграф на итальянс­ком - терцина из третьей кантики "Ада". Мы процитируем ее в переводе Н. Голованова, современника Майкова, потому что в этом переводе смысл дантовских стихов более, чем в каком либо другом, сопрягается с содержанием третьей песни:

Уж то тебе из слов моих известно,

Что мы идем в мучения места,

Утративших дар разума небесный¹⁵.

­тий, и здесь, как ему казалось, вновь мог служить примером великий Данте, который строго судил всех своих современ­ников, белых и черных, гвельфов и гибеллинов, нарушивших гражданский мир, и который отказывался занять чью-либо сторону. Именно поэтому в одном из черновых списков поэмы Майков написал над четвертой песней: "Ни гвельф, ни ги­беллин"¹⁶"Снов" стали стихи из двадцать пятой кантики "Ада":

Звезде твоей доверься, - он ответил, -

И в пристань славы вступит твой челнок (55-56)*

(*В рукописи стихи даны на языке подлинника.)

­вертой песней поэмы, где с помощью Музы поэт проникает в тайны грядущего, проливает дополнительный свет на ал­легорический смысл образа путника¹⁷. По мнению автора, строгий разум играет немалую роль в отыскании истины, но он бессилен проникнуть в "таинственный" удел мира. Вот почему, взявшись быть вожатьм поэта, путник должен ос­тавить его на полдороге. Но там, где бессильна логика рас­судка, беспредельны возможности поэзии. На помощь отча­явшемуся поэту, уже читающему в судьбах народа: "Надежды нет!" - приходит Муза, способная постигнуть сокровенный ход жизни. Она выводит героя из тупика безволия и сомне­ний, открывает ему потаенный смысл человеческого сущест­вования. Как и дантовская Мательда, чье явление обещает возрождение на земле совершенного и радостного чело­вечества, Муза воплощает высшую мудрость. Благодаря ей становится возможным созерцание будущей гармонии, ко­торое возвращает поэту утерянную им веру в разумность мироздания.

Следовательно, довериться своей звезде - означало для Майкова смирить сомнения мысли инстинктом поэтического гения, могущего собственным путем решать неразрешимые проблемы¹⁸. В этом смысле поэту достаточно близко эсте­тическое кредо Данте - признание высшей воли, божествен­ного озарения в творческом акте. "Кто знает? То, над чем и старец изнемог, Нередко лепетом младенца скажет бог!" -восклицает лирический герой "Снов". Еще в юности "незем­ным внушеньем" он был устремлен открыть людям тайну их бытия. Поэтому художественный образ будущего, созданный воображением поэта, для него самого содержит несомненную истину. В силу ее метафизического характера она может предстать как вымысел, но ведь и Данте, увлекая всех жи­вущих в драматическое паломничество и царство вечного, являл людям "истину, похожую на ложь".

Эта пророческая ориентация поэм в известной степени определялась опорой на теологию. Правда, философская ос­нова "Божественной Комедии" неизмеримо шире, скажем, постулатов Библии. Дантовское мировоззрение включало в себя элементы разнородные и порой трудно совместимые¹⁹

У нас есть Ветхий, Новый есть завет,

И пастырь церкви вас всегда наставит;

Вот путь спасенья, и другого нет. А если вами злая сила правит,

Так вы же люди, а не скот тупой ("Рай", V, 76-80).

­ческий герой Майкова, когда пытается потушить вакханалию гражданской смуты:

Свобода, - я вскричал, - не пир, не рабство крови,

А духа торжество и благодать любви.

Но дух Евангелия чужой в том храме был (М., 770).

Религиозные убеждения автора "Снов" не отличаются ортодоксальностью. Подобно Данте, он не склонен приноситьземное назначение человека в жертву загробному спасению²⁰­ной жизни. Христианство было для него "нравственным учением, основанным на глубоком знании психологии", спо­собным равно увлечь "развитого" и простого человека, "мас­су" и "первого мудреца", внушить им общий, всенародный, всечеловеческий идеал. "Культ, вера в сверхъестественное, в чудеса, в догму соборов, в учение о мире" для Майкова лишь "внешняя оболочка", внешний образ, та "поэтическая обста­новка", без которой моральная идея становится недоступной массе²¹.

Евангелие, по мнению Майкова, - заповедь "простых и добрых чувств". Об утрате этих добродетелей гражданским сообществом и страждет герой его поэмы: "Надежды нет!..", "Обманут верой страстной...", "Нет!... С жизнью нечего мне больше лицемерить, в ней нечего любить..." (М., 779). Но вера, надежда, любовь - это и те три ярких света, те "богос­ловские" добродетели, которые влекут взор Данте, жажду­щего идеального жизнеустройства²². Правда, у него иное, чем у Майкова, понимание роли "простых и добрых" чувств в создании гармонии человеческих отношений. По мысли Майкова, обретение обществом утраченных добродетелей возможно скорее всего через нравственное самосовершенс­твование. Не случайно странствия майковского героя конча­ются его возвращением под сень отеческого дома, в "приют простых и добрых чувств"²³. Этот круговой путь должен, по-видимому, убедить, что истинное счастье отнюдь не в тех ценностях, что "лежат вне человека" - они ведут лишь к за­блуждениям и раздору, - а в воспитании души, вдохновлен­ной евангельским идеалом. Она - единственное условие гар­монии мира и всечеловеческого братства, исцеление от ко­рысти и зла. Данте же, сохраняя веру в непрестанное совер­шенствование и прогресс человечества, был глубоко убежден: "... мир жил бы скудно, Не будь согражданином человек" ("Рай", VIII, 115-116).

"Божественной Комедии" возника­ет в результате эстетического синтеза религиозных, фило­софских, исторических и этических представлений. Они обобщены и сведены в единое целое в мифе о загробном мире, глубоко духовном и освобожденном от всякой абстракции. Аллегорическая дидактика отступает перед реализмом ви­дения Данте, предметы обретают конкретные очертания, лица освещаются внутренним светом, каждый персонаж дан в его индивидуальной сущности и любая мысль предстает в своем интуитивном виде, как эмоция, почерпнутая из пере­житого опыта.

"Снов" не обладает подобной пол­нотой внутренней жизни. Он достаточно сильно скован ал­легорической оболочкой, и взаимоотношения ее сфер, нравс­твенных, социальных, политических, во многом остаются схематичными. Но замечателен сам факт подражания рус­ского поэта великому Данте. Майков стремился опереться на его опыт в художественном воплощении объемной картины мира, в которой бы нашли отражение "вопросы века" и веч­ные проблемы. Пытаясь запечатлеть непреходящее в раз­витии человека и человечества, раскрыть вечное в коллизиях конкретно-исторического времени, он внимательно отнесся к формальным особенностям дантовской поэмы: библейской образности, бессказуемным оборотам, стихосложению "Ко­медии" и характерным для нее сложным развернутым срав­нениям. Вот, например, начало двадцать третьей песни "Рая":

Как птица, посреди листвы любимой,

Ночь проведя в гнезде птенцов родных,

Когда весь мир от нас укрыт, незримый,

Чтобы увидеть милый облик их

А ей отраден тяжкий труд для них, -

Час упреждая на открытой ветке,

Ждет, чтобы солнцем озарилась мгла,

И смотрит вдаль, чуть свет забрезжит редкий, -

Структура такого сравнения угадывается в подобных стилистических фигурах, распространенных в майковской поэме, в частности и в этих ее стихах:

Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,

Вдруг слышит шепот струй и слухом лишь ведом,

Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей

Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,

Что раков там иль сонных щук багрят,

Он мыслит, что спасен от голода и зверя,

И дышит радостью в свое спасенье веря, -

Стараясь придать торжественность своей поэме, ее ин­тонации, Майков избрал шестистопный ямб. Просодия дантовского стиха не воспроизводима средствами русского языка, но александрийский стих с паузой после третьей сто­пы максимально приближался к итальянскому одиннадцатисложнику "Божественной Комедии" и придавал "Снам" тот дантовский тон, который при чтении поэмы отметил Гончаров.

­эме и бессказуемные обороты:

Она ж: "На время дух пытливый усмири,

Я трепещу сама. Все силы собери".

­чаются в диалоге лирического героя автора с Музой, настав­ницей поэта, вещающей "неизреченные слова".

Несмотря на скромные художественные достоинства "Снов", это "подражание Данту", как иначе называл свою поэму Майков, стало все же заметной страницей в истории связей русской литературы с творчеством итальянского по­эта, ибо автор "Снов" предпринял попытку решить слож­нейшую задачу - в дантовской традиции, взятой в ее основ­ных сюжетно-композиционных началах, создать произве­дение большого жанра с актуальным общественным содер­жанием.