Асоян А.А.: Судьба "Божественной комедии" Данте в России
Глава X. "... Обожженный языками преисподнего огня"

Глава X

"... ОБОЖЖЕННЫЙ ЯЗЫКАМИ ПРЕИСПОДНЕГО ОГНЯ"

(Маргиналии Александра Блока)

Блок отдавался чтению Данте с увлечением и сосредо­точенностью. Читая с карандашом в руках, он делал пометы на страницах "Божественной Комедии". Ими испещрена и работа Томаса Карлейля "Жизнь и произведения Данте". В русском переводе она помещена в том издании поэмы, ко­торое находилось в библиотеке Блока¹.

­ков. Эти ассоциации закономерны, потому что, как правило, Блок отмечал у Карлейля то, что находило согласие с его собственными представлениями о Данте, что отвечало духу его творческих и человеческих устремлений. Например, в своей лучшей, как он сам считал, статье "О современном состоянии русского символизма" Блок писал: «"Искусство есть Ад. Недаром В. Брюсов завещал художнику: "Как Данте, подземное пламя должно тебе щеки обжечь"»². Это важней­шее замечание Блока соотносится с его пометой на полях эссе Карлейля, помещенного в первом томе "Божественной Ко­медии". Прочтя у Карлейля - "Великая душа Данте, не на­ходившая себе пристанища на земле, уходила все более и более в этот страшный другой мир"* (*Возможно, "страшный мир" Карлейля подсказал Блоку название известному лирическому циклу), - поэт отчеркнул последних четыре слова и против них написал: "Подземное пламя"³*(* По этой помете можно ориентировочно судить о дате маргина­лий Блока. Вероятно, они сделаны не ранее 1908 года, ибо проци­тированные стихи Брюсова были впервые напечатаны в январском номере "Весов" за этот год.). Он полагал, что между искусством и жизнью су­ществует "Вечное и трагическое" противоречие, что подлин­ное искусство всегда открывает "иные миры" и "только от­туда измеряются времена и сроки. Художники, как вестники древних трагедий, приходят к нам, в разумную жизнь, с пе­чатью безумия и рока на лице" (V, 424).

"Иные миры" были для поэта такой же реальностью, как для Данте чистилище, ад, рай. "Данте, - писал Карлейль, - так же мало сомневался в существовании болота Malebolge, в том, что оно лежит именно там со своими мрачными кругами, со своими aiti guai** (** Громкие стенания (итал.)) и что он сам мог бы все это видеть, - как мы в том, что увидели Константинополь, если бы отправи­лись туда"⁴.

Блок подчеркнул эти строки Карлейля вплоть до aiti guai, что, естественно, не означало, будто он допускал существо­вание описанных в "Комедии" царств, но без веры, подобно дантовской, поэт не мыслил истинного искусства. В письме к А. Н. Чеботаревской, сокрушавшейся, что журнал "Лето­пись" М. Горького ополчается против того, что дорого, против "мечты", он со всей определенностью противопоставил веру художника мечте, "не прошедшей сквозь страду жизни" (576). "Я думаю, - отвечал он писательнице, - что Вы меня совсем не знаете; я ведь никогда не любил "мечты", а в лучшие свои времена, когда мне удается сказать более или менее свое, настоящее, я даже ненавижу "мечту", предпочитаю ей самую серую действительность" (VIII, 451).

"О современном состоянии русского символизма", где поэт писал: "По бесчисленным кругам Ада может пройти, не погибнув, только тот, у кого есть спутник, учитель и руководительная мечта о Той, которая поведет туда, куда не смеет войти и учитель" (V, 443),

Блоковская фраза недвусмысленно отсылала к центральным персонажам "Комедии": Вергилию, Беатриче, Данте. "Руководительная мечта" о Вечной Женственности, о Пре­красной Даме была не мечтанием, а основанием "мистичес­кой философии" духа (см.: VII, 48). "Когда родное, - говорил Блок, - сталкивается в веках, всегда происходит мистичес­кое"⁵. "В прежних столетиях я вспоминаю тебя" (VIII,321), -писал он Л. Д. Менделеевой.

Вчитываясь в статью Карлейля, Блок неизменно обращал внимание на те характеристики поэта, в которых Данте представал как "насквозь человек". "Без человека, - замечал Блок, - (когда в авторе нет "человека") стихи - один пар" (VIII, 417). "Насквозь человек" - так Андрей Белый аттестовал самого Блока. В дневнике 1921 года Белый отказывался на­зывать его "гражданским" поэтом, но замечал при этом, что воздух стихов Блока - дух России двух последних десяти­летий⁶. Этой записи созвучны строки одного из писем Блока. В декабре 1907 года он объяснял матери: "Моя тоска не имеет характер беспредметности - я слишком много вижу ясно и трезво и слишком со многим связан в жизни"(УШ, 221).

"В жизни, - подчеркивал Блок слова Карлейля, - поэт прошел обычные ступени; он участвовал, как солдат, в двух компа­ниях и защищал флорентийское государство, принимал участие в посольстве и на тридцать пятом году, благодаря своим талантам и службе, достиг видного положения в го­родском управлении Флоренции"⁷.

Размышляя об интересе Блока к общественной дея­тельности Данте, обращаешь внимание на письмо поэта Е. П. Иванову, которое датировано 1908 годом. Блок писал: "Между прочим (и, может быть, главное) - растет передо мной понятие "гражданин", и я начинаю понимать, как освобо­дительно и целебно это понятие, когда начинаешь открывать его в собственной душе" (VIII, 253). Слова поэта как будто откликались на стихи Данте: "Мир жил бы скудно. Не будь согражданином человек".

"Ореол общественного" поэт полагал непременной чертой писателя, претендующего на звание потомка "священной русской литературы" (V, 308). Но он настойчиво выступал против "чудовищной вульгаризации" тех ценностей, ко­торые, по его мнению, составляли прерогативу искусства. Блок полагал, что противоречия жизни, культуры, цивилиза­ции, являющиеся основным предметом искусства, сами по себе глубоко "поучительны и воспитательны" и что их раз­решение не по зубам бойкой публицистике, что об искусстве должны бы говорить люди, "качественно отличающиеся от людей, говорящих о политике, о злобах дня" (V, 478), что в "трудный писательский путь нельзя пускаться налегке, а нужно иметь хоть в зачатке "Во Имя", которое бы освящало и питало творчество" (VIII, 378). Именно поэтому он в одно и то же время писал и о долге поэта, и о его тайной свободе ( VI, 166), при которой только и возможны глубины духа и откровения. Недаром Блок выделил и подчеркнул в статье Карлейля слова Каччагвиды, сказанные Данте: "следуй своей звезде, ты не минуешь славной пристани!"⁸. Этот совет Блок помнил и не переставал веровать в его абсолютную неоспо­римость: "чем лучше, - говорил он, - я буду делать свое одинокое дело, тем больший принесет оно плод" (VIII, 401).

Он был убежден, что гордость художника как раз и за­ключается в его умении, "отмахиваясь от дряни, вечно на­ползающей, делать то, на что способен и к чему призван" (VIII, 406).

"трилогией вочеловечивания": от мгновения слишком яркого света - через необходимый болотистый лес - к отчаянию, проклятиям, "возмездию" и... к рождению человека "общественного" (VIII, 344). И на этом пути поэту оказывался чрезвычайно близок Данте, который, по удачному выражению Карла Фосслера, шел от индивиду­ального "я" к великому "Все"⁹. Стремление Блока "оставаться самим собой" (VIII, 205) и быть "самим по себе" (VIII, 205) диктовалось его убеждением, что он видит и слышит "то, чего почти никто не видит и не слышит" (VIII, 491). "Я не лирик"* (VIII, 344)(*Ср.: "В поэтическом ощущении мира, - писал Блок, - нет разрыва между личным и общим... в эпохи бурь и тревог нежнейшие и ин­тимнейшие стремления души поэта также преисполняются бурей и тревогой" (VI, 83)), - говорил поэт. Он полагал, что искусство рождается из "вечного взаимодействия двух музык - музыки твор­ческой личности и музыки, которая звучит в глубине народ­ной души" (VIII, 364). В его понимании музыка - это "ду­ховное тело мира", она "предшествует всему, что обуслав­ливает"¹⁰. Эти суждения Блока созвучны наставлению Карлейля и его замечанию о Данте: "Глубина, восхищенная страстность и искренность делают его музыкальным; всмат­ривайтесь в вещи достаточно глубоко и вы повсюду найдете музыку"¹¹. Позднее Блок напишет: "События идут как в жизни, и если они приобретают иной смысл, символический, значит, я сумел углубиться в них"^12.

"Музыкальность" Данте могла восприниматься Блоком как залог "цельного" знания, ибо музыка, по его мнению, есть сущность мира. Он пояснял: "Мир растет в упругих ритмах. Ритм задерживается, чтобы потом "хлынуть". Таков закон всякой органической жизни на земле - и жизни человека и человечества. Волевые напоры. Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм" (VII, 360). Из этого, ес­тественно, формулировался вывод: "Поэт, это - носитель ритма. В бесконечной глубине человеческого духа, в глубине, недоступной для слишком человеческого, куда не достигается ни мораль, ни право, ни общество, ни государство, - катятся звуковые волны, родные волнам, объемлющим вселенную" (VII, 404). Не эти ли волны были доступны напряженному слуху Данте? "Вся мощь его духа, - отчеркивал Блок слова Карлейля, - сконцентрировалась в огненную напряженность и ушла в глубь"^13-14.

­пременное условие писательского бытия (V, 370). Характер музыки, постигаемый умом, он связывал с Вечной Женс­твенностью. "К середине мая, - вспоминал Блок мистические переживания юности, - звук с другого берега темнеющей реки кажется мне ее ответом" (VII, 349). Настроенность такого рода обостряла внимание поэта к тем замечаниям Карлейля, в которых он находил указание на знакомые ему психологи­ческие состояния. "Точно слабый звук флейты, - вчитывался он в размышления Карлейля о дантовской Франческе, - слышится вам бесконечно слабый звук и проникает в самые тайники вашего сердца. Вы чувствуете в нем также дыхание вечной женственности - Delia bella persona che mi fu tolta"¹⁵.

Для Блока автор "Божественной Комедии" был из тех художников, из уст которых звучали призывы к "цельному знанию", синтезу, к gaia scienza (VII, 106). "Истинная мысль, - помечал он слова Карлейля, - возникает как бы из черного вихря"¹⁶. Поэт соглашался, что поэма Данте отнюдь не ал­легория, а "возвышеннейшее воплощение христианского ду­ха"¹⁷. По его мнению, музыкальность художника предпола­гала способность "измерять все события жизни с особой точ­ки" (V, 403), улавливать и передавать "всемирное чувство, чувство как бы круговой поруки всего человечества" (VI, 370), "похищать непохищаемое у жизни" (VI, 109) и делать "как-то скучным разумный возраст человека" (VI, 109), творя из хаоса космос¹⁸. Аллегории, подобно эмпиризму, были для Блока симптомами утраты ритма и слуха, свидетельством "фаль­шивого пения", которое, по словам Карлейля, "мы всегда будем считать за пустой деревянный звук, за нечто глухое, поверхностное, совершенно неискреннее и оскорбитель­ное"¹⁹"Чем более совершенствуется мой аппарат, тем более я разборчив - и в конце концов должен оглохнуть вовсе ко всему, что не сопровождается музыкой"²⁰.

Понимание Блоком дантовской поэзии разительно расхо­дилось с восприятием "Божественной Комедии" Эллиса, Вяч. Иванова, Вал. Брюсова, Андрея Белого. Переводы Эллиса вызвали у него откровенное неприятие: "... статья Эллиса о Данте, - писал Блок, - была бы интересна, если бы прежде всего не прерывалась тщетными упражнениями в переводах из Данте и если бы Эллис не так часто впадал в истерику <...> Нервный мистицизм и Вечная Женственность не имеют ничего общего между собой" (V, 609-610). Поэту пре­тил и "душный эротизм" стихов Вяч. Иванова; поклонение означало для Блока "стояние на страже, а не богему души". Дантовская мера искусства явственно присутствовала в оценках Блока своих современников. "Почему все не любят Мережковского? - писал он. - Оттого ли, что он знает что-то, или оттого, что он не сходил в ад?"²¹.

"Данте современности" назвал свою статью о Верхарне и Вал. Брюсов, вслед за французскими критиками М. и А. Леблон). "Гений, - заметил Блок, - прежде всего народен, чего нельзя сказать о Верхарне" (V, 643). В статье Карлейля он отчеркнул: "Не было бы ничего удивительного, если бы кто-нибудь стал утверждать, что его поэма ("Божественная Комедия" Данте. - А. А.) окажется самым прочным делом, какое только Европа совершила до сих пор..."²².

Дантовская поэма была для Блока произведением глубоко личного исповедального характера. Недаром его заинтере­совало мнение Карлейля, что поэма Данте "как бы вылилась из раскаленного добела горнила души"²³, что всякое слово в ней далось страданием и тяжким трудом, что она написана "кровью сердца"²⁴"Только то, что было исповедью писателя, только то создание, в котором он сжег себя дотла <... > только оно может стать великим" (V, 278). Этому замечанию сопутствуют мотивы "обожженного лица"; они почти неизменно возникали у Блока, как только его мысль была занята судьбой художника, посредника между "мирами иными" и земной, здешней жизнью:

Посмотрите на меня:

Я стою среди пожарищ,

Обожженный языками

Образ дантовского Ада был связан в сознании Блока с размышлениями не только об искусстве²⁵, но также и об ис­тории. «"Путешествие по стране, - писал он в статье "Немые свидетели" (1909), - богатой прошлым и бедной настоящим, - подобно нисхождению в дантовский ад. Из глубины обнаженных ущелий истории возникают бледные образы, и языки синего пламени обжигают лицо. Хорошо, если носишь с собой Вергилия, который говорит: "Не бойся, в конце пути ты увидишь Ту, которая послала тебя"» (V, 390).

Любопытная перекличка Блока с Карлейлем обнару­живается в письме к С. А. Боголюбову, где поэт пишет, что гнет окружающей жизни помогает переносить только обла­дание "своей атмосферой". "Завоевать хотя бы небольшое пространство воздуха, - замечает Блок, - которым дышишь по своей воле, независимо от того, что ветер все время наносит на нас тоску или веселье, легко переходящее в ту же тоску, - это и есть действие мужественной, творческой воли" (VIII, 421). Возможно, что мысль о "небольшом пространстве воз­духа" подсказана впечатлением Карлейля от портрета Данте кисти его современника Джотто ди Бондоне. Карлейль писал:

"Лицо, нарисованное на этом портрете <...> Уединенное, нарисованное как бы в безвоздушном пространстве..."²⁶ ­чением отсутствия того покоя и той воли, которые нужны поэту для "освобождения" гармонии: "... нам необходимо равновесие, - говорил Блок, - для того чтобы быть близкими к музыкальной сущности мира" (VI, 102). В этом духе им воспринималась и гибель Пушкина. Пушкина, писал он, убила вовсе не пуля Дантеса. "Его убило отсутствие воздуха" (VI, 167). Так "безвоздушное пространство" противопола­галось "тайной свободе", творческой воле художника. Поэт умирает, говорит Блок, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл (см.: VI, 167).

В облике Данте, каким он представлялся внутреннему взору Карлейля и самому поэту, Блока привлекало противо­речивое слияние суровости и сострадания. Еще в юности он писал: "Мышление антитезами неудовлетворительно, про­падает очень много тонкостей" (VII, 47). Читая Карлейля, Блок подчеркнул: "Кроткая эфирная душа смотрит на вас так сурово, непримиримо резко, нелюдимо, точно заточенная в толстую глыбу льда"²⁷. Блок был единодушен с Карлейлем, заявлявшим, что человек, не знающий суровости, не может знать также, что такое жалость²⁸­того. Замечание Карлейля - "Я думаю, что если сердце муж­чины питало в себе когда-либо жалость столь нежную, как жалость матери, так это было именно сердце Данте"²⁹ - можно было бы сделать и в адрес Александра Блока. "Блок, - писал, например, Андрей Белый, - последние годы перешел в кате­горию тех, кого я определяю, как "угрюмые люди" ... Но "угрюмые люди" не те, кто угрюм в своем ядре, а те, кто таят в себе как раз противоположное: в Блоке затаился нежный, ласковый, несколько беспомощный ребенок..."³⁰

Данте, говорил Карлейль, велик, как мир³¹"вся вселенная, все прошедшее и грядущее и с избытком - все огни, какими горит она" (VII, 349).