Наши партнеры

Асоян А.А.: Судьба "Божественной комедии" Данте в России
Глава IV. "... Светом высшей правды".

Глава IV

"... СВЕТОМ ВЫСШЕЙ ПРАВДЫ"

("Тройственная поэма" и "Мертвые души" Гоголя)

О влиянии "Божественной Комедии" на "Мертвые души" пишут уже второе столетие. Одним из первых, для кого поэма Гоголя напомнила страницы "Комедии", был А. И. Герцен: картины крепостной жизни он сравнивал с рвами Дантова ада. Параллели между поэмами проводили и другие совре­менники Гоголя. П. А. Вяземский в комментарии к письму автора "Мертвых душ" замечал: "О попытках его (Гоголя. -А. А), оставленных нам в недоконченных посмертных главах романа, положительно судить нельзя, но едва ли успел бы он без крутого поворота и последовательно выйти на светлую дорогу и, подобно Данту, завершить свою "Divina Commedia" Чистилищем и Раем"1.

"Мертвых душ" и "Божественной Комедии" послужила не только способность Гоголя в "ужаса­ющем для человека виде" представлять "тьму и пугающее отсутствие света"2. Сыграли свою роль и указания автора на трехчастную композицию задуманного произведения, наме­ки на грандиозный замысел, а также дальнейшую судьбу Чичикова, в "холодном существовании которого, - как писал Гоголь, - заключено то, что потом повергнет в прах на колени человека пред мудростью небес" (VI, 242). Важным было и авторское определение "Мертвых душ". "Вещь, над которой сижу и тружусь теперь, - сообщал Гоголь, -... не похожа ни на повесть, ни на роман... Если Бог поможет выполнить мою поэму так, как должно, то это будет первое мое порядочное творение" (XI, 77). Слово "поэма" значилось и на обложке нового сочинения, которую автор нарисовал сам.

Современники по-разному восприняли это указание на жанровый характер гоголевского произведения. К. С. Аксаков не сомневался в правоте авторского определения "Мертвых душ". Он полагал, что Гоголю, безусловно, свойственно эпическое созерцание, "древнее, истинное, то же, что у Го­мера". В "Мертвых душах", по мнению Аксакова, "нечего искать содержания романов и повестей", ибо "глубочайшая связь всего между собою" основана "не на внешней анекдо­тической завязке <... > но на внутреннем единстве жизни"; из-под руки русского писателя "восстает, наконец, древний, истинный эпос"3.

С эпической поэмой сопоставлял "Мертвые души" и С. Шевырев. Восхищаясь гоголевскими сравнениями, он пи­сал: "Их полную художественную красоту может постигнуть только тот, кто изучал сравнения Гомера и итальянских эпиков, Аристо и особенно Данта, который, один из поэтов нового мира, постиг всю простоту сравнения гомерического и возвратил ему круглую полноту и оконченность, в каких оно являлось в эпосе греческом. Гоголь в этом отношении пошел по следам своих учителей"4.

Апофеоз эпических начал "Мертвых душ", начатый сла­вянофилами, насторожил В. Г. Белинского. Незадолго до ста­тей Шевырева и Аксакова критик и сам уверял, что "не в шутку назвал Гоголь свой "роман" поэмою <...>, не коми­ческую поэму разумеет он под нею. Это нам сказал не автор, а его книга"5"Мертвых душ" с древним эпосом, а Гоголя с Гомером и Данте Белинский ус­мотрел желание умалить социально-историческое содержа­ние поэмы, ее разоблачительный пафос и резко выступил против того, чтобы "путать чужих в свои семейные тайны"6. Он иронизировал над теми, кто находил сходство русского писателя с Гомером и Данте, и заявлял: "... мы с своей сто­роны беремся найти его с добрым десятком новейших поэ­тов"7. Но через полтора года после спора о жанре "Мертвых душ" Белинский укажет на реально-исторический характер "Божественной Комедии" и, следовательно, уже на другой основе "сведет" Гоголя с Данте. "Комедия", по его мнению, была "полным выражением средних веков с их схоластичес­кой теологиею и варварскими формами их жизни..."8

К средним векам Гоголь питал особый интерес. "В них, -писал он, - совершилось великое преобразование мира; они составляют узел, связывающий мир древний с новым..." (VIII, 14). Конспектируя книгу Г. Галлама "Европа в средние века", Гоголь прилежно штудирует историю Флоренции. "Оскорбление, совершенное в Пистое, - записывает он, -<... > разделило жителей на две партии: Bianchi и Neri*(* Белые и черные (итал.)) . Они пронесли до самой Флоренции Зародыш своей вражды и произвели одно из печальных разделений, колебавших Фло­ренцию. В одной из революций, произведенных сим разветвленьем заговоров, Флоренция изгнала из стен своих Данте Алигьери, юного гражданина, имевшего должность в магистрате и державшего сторону Bianchi, искавшего убежи­ще при дворце принцев джибелинских" (IX, 227). В этом же конспекте, составленном незадолго до работы над "Мерт­выми душами", Гоголь еще раз обращается к имени поэта и вслед за Галламом цитирует "Божественную Комедию":

"Домашние революции и непостоянство успехов в заговорах, - пишет он, - были так часты во Флоренции спустя долго после сей эпохи (имеется в виду период поддержки гвельфов королем Неаполя Карлом Анжу. - А. А.}, что Дант сравнивает ее с больным, который, не находя покоя, думает себе облег­чить, переменяя положение в своей кровати, - см. "Чисти­лище, песнь б..." (IX, 233)9.

"Мертвых душ" имя Данте нет-нет да и мелькнет в письмах Гоголя. В 1837 году он пишет Н. Я. Прокоповичу: «После итальянских звуков, по­сле Тасса и Данта, душа жаждет послушать русского" (XI, 102). Через два года, получив известие от Шевырева, что тот взялся за перевод "Комедии", Гоголь восклицает: "Ты за Дантом! ого-го-го-го! и об этом ты объявляешь в конце пись­ма... Я так обрадовался твоему огромному предприятию" (XI, 247). Он спешит похвалить переводчика и в следующий раз пишет ему: "Благодарю за письмо и за стихи вдвое. Прекрас­но, полно, сильно!.. Это же еще первые твои песни, еще не совершенно расписался ты, а что будет дальше! Люби тебя бог за это, и тысячи благословений за этот труд" (XI, 251).

Летом 1841 года в Риме Гоголь постоянно перечитывает любимые места из Данте. Именно к этому времени относится его высказывание, что в "известные эпохи одна хорошая книга достаточна для наполнения всей жизни человека.»10

Мысль о замечательном флорентийце порой совершенно не­ожиданно возникает в сознании Гоголя. Г. П. Данилевский вспоминает, например, как незадолго до кончины писателя он читал ему наизусть фрагменты из поэмы "Три смерти" и стихотворения "Савонарола" А. Н. Майкова. Гоголь оживил­ся, прежний вид "осторожно-задумчивого аиста" исчез, перед Данилевским сидел счастливый и вдохновенный художник. "Это, - произнес Гоголь, - так же законченно и сильно, как терцеты Пушкина - во вкусе Данта"11.

Пристальное внимание Гоголя к итальянскому поэту, подтверждаемое и воспоминаниями его современников, и изучением эпистолярного наследия писателя, не могло не заинтересовать исследователей его творчества. В академи­ческих кругах первым, кто занялся осмыслением связей Го­голя с Данте, стал А. Н. Веселовский. Он утверждал, что вто­рой том "Мертвых душ", как и вторая часть "Божественной Комедии", должен был убедить, "что для всех, в ком еще не зачерствело сердце, возможно спасение. Очищающим нача­лом должна явиться любовь в том мистическом смысле, какой она с годами получала для Гоголя, - не только культ женщи­ны, но и стремление всего себя отдать на служение людям-братьям"12. Гоголю, продолжал Веселовский, «не суждено было дожить до сознания заключительной части поэмы. Врата Рая остались закрытыми для привычных спутников его, героев "Мертвых душ". Но замысел поэта можно отга­дать, группируя и обобщая намеки и указания из его пере­писки и из воспоминаний его друзей <... > Смиренный отъ­езд Чичикова слишком ясно замыкает второй период его жизни. Затем он может снова явиться, лишь вполне преобразившись. Энергия, избытку которой удивлялся Муразов, должна направиться на служение ближнему; только в таком случае будет понятно, что "недаром такой человек избран героем"». Наконец, подводя итоги своим размышлениям, Веселовский замечает: "Как многотрудное странствие вели­кого тосканца приводит его к созерцанию божественных сил, образующих небесную Розу, и вечноженственное начало, во­площенное в Беатриче, исторгает из его уст песни благо­говения и радости, так странствие болеющего о людях об­личителя по русской земле, бесчисленные картины пороков и низостей, сменяющихся затем борьбой добра со злом, до­лжны были разрешиться торжеством света, правды и кра­соты"13.

"мо­рально-религиозной поэмой", в которой автор возлагал на себя бремя ответственности за всю нацию, за настоящее и будущее России. Весь замысел "Мертвых душ", полагал Овсянико-Куликовский, основывается на «эгоцентрической антитезе: "я (Н. В. Гоголь) и Русь"»14.

Связи Гоголя с Данте обнаруживал и С. К. Шамбинаго. "Цели гоголевской поэмы, - писал он, - навеяны перспек­тивами "Божественной Комедии". Данте стремился привести людей к состоянию идеальному, научить их достигнуть счастья в этой жизни и блаженства в жизни будущей. Для него возрожденная родина должна была со временем пре­вратиться во всемирную империю, чтобы в ней совершилось предназначение человечества..." По мнению Шамбинаго, подобную программу и стремился осуществить автор "Мерт­вых душ", но его "замысел сокрушался даже на второй части, И невозможной стала ему казаться третья, Рай, где мертвые души окончательно бы просветились светом высшей правды, все животворящей. Невозможным почувствовался ему пере­ход России из "заплесневелого угла Европы" в идеальное государство"15.

Эти общие, в сущности, рассуждения с разной степенью глубины отражали влияние "Божественной Комедии" на замысел "Мертвых душ". На иной методологической основе они углублены и развиты в работах Е. Н. Купреяновой и Ю. В. Манна. Он отмечал, что дантовская традиция воспринята Гоголем не механически, а преобразована и включена в новое целое. Она иронически переосмысляется, когда дело касается отдельных реминисценций, как, например, в сцене соверше­ния купчей (см. VI, 144), и берется вполне серьезно, когда Гоголь использует принцип этической градации при изобра­жении персонажей первого тома: галерея помещиков начи­нается с Манилова, человека, который еще "ни то, ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан"; за ним следуют поме­щики "один гаже другого", а венчает этот ряд "прореха на человечестве", Степан Плюшкин. Но и у Данте в преддверии преисподней находятся те, кто не делал ни добра, ни зла, а настоящие грешники располагаются в девяти кругах ада тем ниже, чем ближе к дьяволу, чем тяжелей их вина16.

Манн высказывает соображение, что трехчастная компо­зиция "Мертвых душ" могла возникнуть не только под вли­янием "Божественной Комедии". В своих усилиях создать поэму-трилогию Гоголь мог руководствоваться и современ­ной ему философской мыслью об особой роли триады как наиболее верной и адекватной категории познания. Но как бы далеко не отходил Гоголь от поэмы Данте, считает Манн, "Мертвые души" сохраняют то свойство, о котором, как при­надлежности "Божественной Комедии", писал Ф. Шеллинг: произведение Данте "не сводится ни к одной из этих форм (драмы, романа, дидактической поэмы. - А. А.) особо, ни к их соединению, но есть совершенно своеобразное, как бы ор­ганическое, не воспроизводимое никаким произвольным ухищрением сочетание всех элементов этих жанров, абсо­лютный индивидуум, ни с чем не сравнимый, кроме самого себя"17.

­ля, и особая универсальность "Мертвых душ", создаваемая уподоблением части - целому, внешнего - внутреннему, ма­териального существования человека - истории его души. Указывая на это, Манн ссылается на известные слова Гоголя из заготовок к первому тому поэмы: "Весь город со всем вихрем сплетней - преобразование бездеятельности жизни, всего человечества в массе... Как низвести все мира безделья во всех родах до сходства с городским бездельем? И как го­родское безделье возвести до преобразования безделья мира?" (I, 693).

"Комедии" на характер гоголевских сравнений. Он приводит высказывание О. Э. Мандельштама о стилистике Данте, ко­торое, на его взгляд, приложимо и к характеристике гого­левского письма: "Попробуйте указать, где здесь второй, где первый здесь член сравнения, что с чем сравнивается, где здесь главное и где второстепенное, где поясняющее"18. И действительно, сравнения в "Мертвых душах" похожи на то, что применительно к Данте Мандельштам называл "гераклитовой метафорой, - с такой силой подчеркивающей теку­честь явления..."19

Статье Манна созвучны некоторые важные положения работ о Гоголе Е. Н. Купреяновой. "Чудесное превращение брички Чичикова (в "птицу-тройку". - А. А.), - пишет она, - обнажает, причем демонстративно, символическую многоз­начность всей художественной структуры замысла и его во­площения в первом томе "Мертвых душ" как эпопеи наци­онального духа, его движения от мертвенного усыпления к новой и прекрасной жизни. Отсюда - не роман, а "поэма", охватывающая по замыслу все сущностные свойства и ис­торически разнородные состояния "русского человека" и в этом смысле ориентированная на эпос Гомера, а одновре­менно и на "Божественную Комедию" Данта <...> Подска­занное "Божественной Комедией" осмысление всего изобра­женного в первом томе - как ее "чистилища" и намерение изобразить в третьем томе ее грядущий "рай" не подлежит сомнению и не раз отмечалось критиками и последователями. Но глубинный и еще до конца не проясненный смысл этого несомненного факта заключается в куда более сложном уподоблении наличного национального бытия и его исто­рических перспектив заплутавшейся и обретающей свой ис­тинный путь национальной душе, в свою очередь уподоб­ленной душе человека. Душа человеческая во всех трех ее измерениях - индивидуальном, национальном и общече­ловеческом - и есть подлинный герой поэмы Гоголя..."20

­дения обусловлена самой природой искусства, но в данном случае крайне важно, что сам Гоголь настойчиво указывал на особый замысел "Мертвых душ". Недаром П. В. Анненков, лучше других знакомый с устремлениями писателя в период обдумывания всей "постройки" поэмы, свидетельствовал, что для второго тома Гоголь начинал "сводить к одному общему выражению как свою жизнь, образ мыслей, нравственное направление, так и самый взгляд на дух и свойства русского общества"21.

"Божественной Комедии". В письме к Кан Гранде делла Скала он заявил: "... смысл этого произведения не прост, более того, оно может быть названо многосмысленным, т. е. имеющим много смыслов"22­вый, - это буквальный, второй - аллегорический, третий -моральный, четвертый - анагогический (сверхсмысл). Сред­невековые богословы, применяя метод толкования по че­тырем смыслам к Библии, составили стихи:

Littera gesta docet, quid eredes allegoria;

-"буквальный смысл учит о произошедшем; о том, во что ты веруешь, учит аллегория; мораль наставляет как поступать, а твои стремления открывает анагогия"23. Анагогический смысл, по мнению богословов, обнажает связь с вечностью, Данте, распространяя многосмысленное толкование на светскую поэзию, утверждал, что прежде всего стоит говорить о буквальном, а затем об аллегорическом смысле, иногда же прибегать и к другим, то есть моральному и анагогическому.

"Ко­медии", когда в «Четырех письмах к разным лицам по поводу "Мертвых душ"» пытался натолкнуть читателей на более глубокое и широкое восприятие своей поэмы: "Бывает время, - говорил он, - когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости" (VIII, 298). В этих словах есть удивительная перекличка с тем, о чем писал Шеллинг.

"Данте, - отмечал он, - мстит с пророческой силой в своем "Аде" от лица страшного суда, как признанный карающий судья, мстит не из-за личной ненависти, но с благочестивой душой, возмущенной мерзостью переживаемого времени"24. Привлекают внимание и следующие за этим строки: "Ужас мучений обреченных он (Данте. - А. А.) смягчает своим собс­твенным ощущением их; у пределов стольких стенаний оно так омрачает его взор, что он готов плакать..."25

И слезы действительно льются из глаз Данте. И в его сложной эмоции, в которой слились и сострадание и презре­ние, угадывается противоречивая гамма чувства, свойствен­ная гоголевскому смеху сквозь слезы.

"Мерзость окружающей жизни" глубоко волновала рус­ского писателя, но не только ее изображение входило в задачи Гоголя. Работая над "Мертвыми душами", он полагал, что о "многом существенном и главном следует напомнить чело­веку вообще и русскому в особенности"26. "Мертвые души", Гоголь утверждал: "... все мои последние сочинения - история моей собственной души" (VIII, 292). И тут снова напрашивается параллель с автором "Божественной Комедии", о котором Гегель писал: "... о соз­даниях своей фантазии он может повествовать, как о собс­твенных переживаниях, а потому получает право включать в объективное произведение и свои собственные чувства и размышления"27.

В другом месте, рассуждая о поэте и его "Комедии", Гегель сказал: "Более высоким делом является то, которое каждый человек должен осуществить в самом себе, - его земная жизнь, определяющая жизнь вечную"28. Данте считал создание "Комедии" своим долгом перед родиной, перед потомками. Он называл ее "поэмою священной" ("Рай", XXV, 1). Для него это был труд, выполнение которого бог поручает гению29. Насколько эти представления были созвучны Гоголю, можно судить по его словам: "Рожден я вовсе не затем, чтоб произ­вести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое - душа и прочное дело жизни" (VIII, 298-299).

"дать ему силы поднять произведение свое на высоту тех откровений, какие уже получила душа его"30­предельному, неосуществимому помимо искусства идеалу31. При этом художник ощущал себя мессией и остро чувствовал ответственность за всю нацию: "Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило и на меня полные ожидания очи?" (VI, 221).

Гоголь неоднократно заявлял, что «вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им припи­сывают, есть предмет "Мертвых душ"» (XXII, 504). Вели­чественный замысел русского гения был сродни идее "Ко­медии", автор которой писал: "... цель целого и части - вы­рвать живущих в этой жизни из состояния бедствия и привести их к состоянию счастья."32

"памятника своей внутренней субъективной рели­гии"33, подобного тому, каким явилась "Божественная Ко­медия". Как и Данте, Гоголь надеялся на "разгадку тайны", на "откровения". "Сочинения мои, - говорил он, - так тесно связаны с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее, сильное воспи­тание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений" (XII, 222). Но для того чтобы "озирать всю громадно-несущуюся жизнь", чтобы выразить "русского человека вполне", в том идеале, "в каком он должен быть" (VIII, 404), нужен был воистину "дантовский глаз", который, словно взор Фаринаты, способен разомкнуть "сокрытые в грядущем времена" ("Ад", X, 98). В этом смысле интересно признание Гоголя. "Была у меня точно гордость, - писал он А. О. Смирновой, - но не моим на­стоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди - тем, что представлялось мне впереди, - счастливым открытием, которым угодно было, вследствие Божией милости, озарить мою душу" (XII, 504).

"чего не делает обыкно­венный человек" (XI, 48), что "кто-то незримый пишет" перед ним "своим могущественным жезлом" (XI, 75). И эта глубокая неотразимая вера, что небесная сила помогает ему на по­прище, где только и может разрешиться загадка его сущест­вования (XII, 69), была несомненно близка дантовскому признанию божественной обусловленности творческого ак­та34 в стихах тринадцатой песни "Рая":

Лишь отблеск мысли, коей

Всемогущий Своей Любовью бытие дает (152-154).

"Такие открываются тайны, которых не слы­шала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно" (XII, 239). Сознание приобщенности к "неизре­ченному" смыслу русской жизни и жизни вообще давало ему повод ощущать себя "судьей стран и убеждений". Подобную позицию поэта как пророка и верховного судьи провозгла­шал, обращаясь к Данте, Каччагвида:

Что ты остался сам себе клевретом

"Рай", XVII, 68-69).

Перекличка с этими стихами слышится и в одном из московских писем Гоголя: "Хотел бы я, чтобы по прочтении моей книги люди всех партий и мнений сказали: "он знает точно русского человека; не скрывши ни одного нашего не­достатка, он глубже всех почувствовал наше достоинство" (XIV, 92).

­смотря на несоизмеримость присущего ему гения общенаци­ональному опыту, все-таки имел право на такое притязание, ибо, как и великий тосканец, был выразителем своей нации.

Вот почему гоголевский смех, как и гнев творца "Божествен­ной Комедии", снедает самого себя, на что так чутко, с тоской отозвался Пушкин: "Боже, как грустна наша Россия!" (VIII, 294). Поэма была "душевным делом" Гоголя, и к нему пол­ностью приложимы слова, сказанные в адрес величайшего мага Италии: "О чем бы ни размышлял, о чем бы ни фан­тазировал Данте, он пишет кровью сердца. Он - не Гомер, невозмутимый и безличный созерцатель, он весь здесь, всем своим существом, настоящий "микрокосмос", жизненными центр этого мира, его апостол и вместе с тем его жертва".