Глава IV
"... СВЕТОМ ВЫСШЕЙ ПРАВДЫ"
("Тройственная поэма" и "Мертвые души" Гоголя)
О влиянии "Божественной Комедии" на "Мертвые души" пишут уже второе столетие. Одним из первых, для кого поэма Гоголя напомнила страницы "Комедии", был А. И. Герцен: картины крепостной жизни он сравнивал с рвами Дантова ада. Параллели между поэмами проводили и другие современники Гоголя. П. А. Вяземский в комментарии к письму автора "Мертвых душ" замечал: "О попытках его (Гоголя. -А. А), оставленных нам в недоконченных посмертных главах романа, положительно судить нельзя, но едва ли успел бы он без крутого поворота и последовательно выйти на светлую дорогу и, подобно Данту, завершить свою "Divina Commedia" Чистилищем и Раем"1.
"Мертвых душ" и "Божественной Комедии" послужила не только способность Гоголя в "ужасающем для человека виде" представлять "тьму и пугающее отсутствие света"2. Сыграли свою роль и указания автора на трехчастную композицию задуманного произведения, намеки на грандиозный замысел, а также дальнейшую судьбу Чичикова, в "холодном существовании которого, - как писал Гоголь, - заключено то, что потом повергнет в прах на колени человека пред мудростью небес" (VI, 242). Важным было и авторское определение "Мертвых душ". "Вещь, над которой сижу и тружусь теперь, - сообщал Гоголь, -... не похожа ни на повесть, ни на роман... Если Бог поможет выполнить мою поэму так, как должно, то это будет первое мое порядочное творение" (XI, 77). Слово "поэма" значилось и на обложке нового сочинения, которую автор нарисовал сам.
Современники по-разному восприняли это указание на жанровый характер гоголевского произведения. К. С. Аксаков не сомневался в правоте авторского определения "Мертвых душ". Он полагал, что Гоголю, безусловно, свойственно эпическое созерцание, "древнее, истинное, то же, что у Гомера". В "Мертвых душах", по мнению Аксакова, "нечего искать содержания романов и повестей", ибо "глубочайшая связь всего между собою" основана "не на внешней анекдотической завязке <... > но на внутреннем единстве жизни"; из-под руки русского писателя "восстает, наконец, древний, истинный эпос"3.
С эпической поэмой сопоставлял "Мертвые души" и С. Шевырев. Восхищаясь гоголевскими сравнениями, он писал: "Их полную художественную красоту может постигнуть только тот, кто изучал сравнения Гомера и итальянских эпиков, Аристо и особенно Данта, который, один из поэтов нового мира, постиг всю простоту сравнения гомерического и возвратил ему круглую полноту и оконченность, в каких оно являлось в эпосе греческом. Гоголь в этом отношении пошел по следам своих учителей"4.
Апофеоз эпических начал "Мертвых душ", начатый славянофилами, насторожил В. Г. Белинского. Незадолго до статей Шевырева и Аксакова критик и сам уверял, что "не в шутку назвал Гоголь свой "роман" поэмою <...>, не комическую поэму разумеет он под нею. Это нам сказал не автор, а его книга"5"Мертвых душ" с древним эпосом, а Гоголя с Гомером и Данте Белинский усмотрел желание умалить социально-историческое содержание поэмы, ее разоблачительный пафос и резко выступил против того, чтобы "путать чужих в свои семейные тайны"6. Он иронизировал над теми, кто находил сходство русского писателя с Гомером и Данте, и заявлял: "... мы с своей стороны беремся найти его с добрым десятком новейших поэтов"7. Но через полтора года после спора о жанре "Мертвых душ" Белинский укажет на реально-исторический характер "Божественной Комедии" и, следовательно, уже на другой основе "сведет" Гоголя с Данте. "Комедия", по его мнению, была "полным выражением средних веков с их схоластической теологиею и варварскими формами их жизни..."8
К средним векам Гоголь питал особый интерес. "В них, -писал он, - совершилось великое преобразование мира; они составляют узел, связывающий мир древний с новым..." (VIII, 14). Конспектируя книгу Г. Галлама "Европа в средние века", Гоголь прилежно штудирует историю Флоренции. "Оскорбление, совершенное в Пистое, - записывает он, -<... > разделило жителей на две партии: Bianchi и Neri*(* Белые и черные (итал.)) . Они пронесли до самой Флоренции Зародыш своей вражды и произвели одно из печальных разделений, колебавших Флоренцию. В одной из революций, произведенных сим разветвленьем заговоров, Флоренция изгнала из стен своих Данте Алигьери, юного гражданина, имевшего должность в магистрате и державшего сторону Bianchi, искавшего убежище при дворце принцев джибелинских" (IX, 227). В этом же конспекте, составленном незадолго до работы над "Мертвыми душами", Гоголь еще раз обращается к имени поэта и вслед за Галламом цитирует "Божественную Комедию":
"Домашние революции и непостоянство успехов в заговорах, - пишет он, - были так часты во Флоренции спустя долго после сей эпохи (имеется в виду период поддержки гвельфов королем Неаполя Карлом Анжу. - А. А.}, что Дант сравнивает ее с больным, который, не находя покоя, думает себе облегчить, переменяя положение в своей кровати, - см. "Чистилище, песнь б..." (IX, 233)9.
"Мертвых душ" имя Данте нет-нет да и мелькнет в письмах Гоголя. В 1837 году он пишет Н. Я. Прокоповичу: «После итальянских звуков, после Тасса и Данта, душа жаждет послушать русского" (XI, 102). Через два года, получив известие от Шевырева, что тот взялся за перевод "Комедии", Гоголь восклицает: "Ты за Дантом! ого-го-го-го! и об этом ты объявляешь в конце письма... Я так обрадовался твоему огромному предприятию" (XI, 247). Он спешит похвалить переводчика и в следующий раз пишет ему: "Благодарю за письмо и за стихи вдвое. Прекрасно, полно, сильно!.. Это же еще первые твои песни, еще не совершенно расписался ты, а что будет дальше! Люби тебя бог за это, и тысячи благословений за этот труд" (XI, 251).
Летом 1841 года в Риме Гоголь постоянно перечитывает любимые места из Данте. Именно к этому времени относится его высказывание, что в "известные эпохи одна хорошая книга достаточна для наполнения всей жизни человека.»10
Мысль о замечательном флорентийце порой совершенно неожиданно возникает в сознании Гоголя. Г. П. Данилевский вспоминает, например, как незадолго до кончины писателя он читал ему наизусть фрагменты из поэмы "Три смерти" и стихотворения "Савонарола" А. Н. Майкова. Гоголь оживился, прежний вид "осторожно-задумчивого аиста" исчез, перед Данилевским сидел счастливый и вдохновенный художник. "Это, - произнес Гоголь, - так же законченно и сильно, как терцеты Пушкина - во вкусе Данта"11.
Пристальное внимание Гоголя к итальянскому поэту, подтверждаемое и воспоминаниями его современников, и изучением эпистолярного наследия писателя, не могло не заинтересовать исследователей его творчества. В академических кругах первым, кто занялся осмыслением связей Гоголя с Данте, стал А. Н. Веселовский. Он утверждал, что второй том "Мертвых душ", как и вторая часть "Божественной Комедии", должен был убедить, "что для всех, в ком еще не зачерствело сердце, возможно спасение. Очищающим началом должна явиться любовь в том мистическом смысле, какой она с годами получала для Гоголя, - не только культ женщины, но и стремление всего себя отдать на служение людям-братьям"12. Гоголю, продолжал Веселовский, «не суждено было дожить до сознания заключительной части поэмы. Врата Рая остались закрытыми для привычных спутников его, героев "Мертвых душ". Но замысел поэта можно отгадать, группируя и обобщая намеки и указания из его переписки и из воспоминаний его друзей <... > Смиренный отъезд Чичикова слишком ясно замыкает второй период его жизни. Затем он может снова явиться, лишь вполне преобразившись. Энергия, избытку которой удивлялся Муразов, должна направиться на служение ближнему; только в таком случае будет понятно, что "недаром такой человек избран героем"». Наконец, подводя итоги своим размышлениям, Веселовский замечает: "Как многотрудное странствие великого тосканца приводит его к созерцанию божественных сил, образующих небесную Розу, и вечноженственное начало, воплощенное в Беатриче, исторгает из его уст песни благоговения и радости, так странствие болеющего о людях обличителя по русской земле, бесчисленные картины пороков и низостей, сменяющихся затем борьбой добра со злом, должны были разрешиться торжеством света, правды и красоты"13.
"морально-религиозной поэмой", в которой автор возлагал на себя бремя ответственности за всю нацию, за настоящее и будущее России. Весь замысел "Мертвых душ", полагал Овсянико-Куликовский, основывается на «эгоцентрической антитезе: "я (Н. В. Гоголь) и Русь"»14.
Связи Гоголя с Данте обнаруживал и С. К. Шамбинаго. "Цели гоголевской поэмы, - писал он, - навеяны перспективами "Божественной Комедии". Данте стремился привести людей к состоянию идеальному, научить их достигнуть счастья в этой жизни и блаженства в жизни будущей. Для него возрожденная родина должна была со временем превратиться во всемирную империю, чтобы в ней совершилось предназначение человечества..." По мнению Шамбинаго, подобную программу и стремился осуществить автор "Мертвых душ", но его "замысел сокрушался даже на второй части, И невозможной стала ему казаться третья, Рай, где мертвые души окончательно бы просветились светом высшей правды, все животворящей. Невозможным почувствовался ему переход России из "заплесневелого угла Европы" в идеальное государство"15.
Эти общие, в сущности, рассуждения с разной степенью глубины отражали влияние "Божественной Комедии" на замысел "Мертвых душ". На иной методологической основе они углублены и развиты в работах Е. Н. Купреяновой и Ю. В. Манна. Он отмечал, что дантовская традиция воспринята Гоголем не механически, а преобразована и включена в новое целое. Она иронически переосмысляется, когда дело касается отдельных реминисценций, как, например, в сцене совершения купчей (см. VI, 144), и берется вполне серьезно, когда Гоголь использует принцип этической градации при изображении персонажей первого тома: галерея помещиков начинается с Манилова, человека, который еще "ни то, ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан"; за ним следуют помещики "один гаже другого", а венчает этот ряд "прореха на человечестве", Степан Плюшкин. Но и у Данте в преддверии преисподней находятся те, кто не делал ни добра, ни зла, а настоящие грешники располагаются в девяти кругах ада тем ниже, чем ближе к дьяволу, чем тяжелей их вина16.
Манн высказывает соображение, что трехчастная композиция "Мертвых душ" могла возникнуть не только под влиянием "Божественной Комедии". В своих усилиях создать поэму-трилогию Гоголь мог руководствоваться и современной ему философской мыслью об особой роли триады как наиболее верной и адекватной категории познания. Но как бы далеко не отходил Гоголь от поэмы Данте, считает Манн, "Мертвые души" сохраняют то свойство, о котором, как принадлежности "Божественной Комедии", писал Ф. Шеллинг: произведение Данте "не сводится ни к одной из этих форм (драмы, романа, дидактической поэмы. - А. А.) особо, ни к их соединению, но есть совершенно своеобразное, как бы органическое, не воспроизводимое никаким произвольным ухищрением сочетание всех элементов этих жанров, абсолютный индивидуум, ни с чем не сравнимый, кроме самого себя"17.
ля, и особая универсальность "Мертвых душ", создаваемая уподоблением части - целому, внешнего - внутреннему, материального существования человека - истории его души. Указывая на это, Манн ссылается на известные слова Гоголя из заготовок к первому тому поэмы: "Весь город со всем вихрем сплетней - преобразование бездеятельности жизни, всего человечества в массе... Как низвести все мира безделья во всех родах до сходства с городским бездельем? И как городское безделье возвести до преобразования безделья мира?" (I, 693).
"Комедии" на характер гоголевских сравнений. Он приводит высказывание О. Э. Мандельштама о стилистике Данте, которое, на его взгляд, приложимо и к характеристике гоголевского письма: "Попробуйте указать, где здесь второй, где первый здесь член сравнения, что с чем сравнивается, где здесь главное и где второстепенное, где поясняющее"18. И действительно, сравнения в "Мертвых душах" похожи на то, что применительно к Данте Мандельштам называл "гераклитовой метафорой, - с такой силой подчеркивающей текучесть явления..."19
Статье Манна созвучны некоторые важные положения работ о Гоголе Е. Н. Купреяновой. "Чудесное превращение брички Чичикова (в "птицу-тройку". - А. А.), - пишет она, - обнажает, причем демонстративно, символическую многозначность всей художественной структуры замысла и его воплощения в первом томе "Мертвых душ" как эпопеи национального духа, его движения от мертвенного усыпления к новой и прекрасной жизни. Отсюда - не роман, а "поэма", охватывающая по замыслу все сущностные свойства и исторически разнородные состояния "русского человека" и в этом смысле ориентированная на эпос Гомера, а одновременно и на "Божественную Комедию" Данта <...> Подсказанное "Божественной Комедией" осмысление всего изображенного в первом томе - как ее "чистилища" и намерение изобразить в третьем томе ее грядущий "рай" не подлежит сомнению и не раз отмечалось критиками и последователями. Но глубинный и еще до конца не проясненный смысл этого несомненного факта заключается в куда более сложном уподоблении наличного национального бытия и его исторических перспектив заплутавшейся и обретающей свой истинный путь национальной душе, в свою очередь уподобленной душе человека. Душа человеческая во всех трех ее измерениях - индивидуальном, национальном и общечеловеческом - и есть подлинный герой поэмы Гоголя..."20
дения обусловлена самой природой искусства, но в данном случае крайне важно, что сам Гоголь настойчиво указывал на особый замысел "Мертвых душ". Недаром П. В. Анненков, лучше других знакомый с устремлениями писателя в период обдумывания всей "постройки" поэмы, свидетельствовал, что для второго тома Гоголь начинал "сводить к одному общему выражению как свою жизнь, образ мыслей, нравственное направление, так и самый взгляд на дух и свойства русского общества"21.
"Божественной Комедии". В письме к Кан Гранде делла Скала он заявил: "... смысл этого произведения не прост, более того, оно может быть названо многосмысленным, т. е. имеющим много смыслов"22вый, - это буквальный, второй - аллегорический, третий -моральный, четвертый - анагогический (сверхсмысл). Средневековые богословы, применяя метод толкования по четырем смыслам к Библии, составили стихи:
Littera gesta docet, quid eredes allegoria;
-"буквальный смысл учит о произошедшем; о том, во что ты веруешь, учит аллегория; мораль наставляет как поступать, а твои стремления открывает анагогия"23. Анагогический смысл, по мнению богословов, обнажает связь с вечностью, Данте, распространяя многосмысленное толкование на светскую поэзию, утверждал, что прежде всего стоит говорить о буквальном, а затем об аллегорическом смысле, иногда же прибегать и к другим, то есть моральному и анагогическому.
"Комедии", когда в «Четырех письмах к разным лицам по поводу "Мертвых душ"» пытался натолкнуть читателей на более глубокое и широкое восприятие своей поэмы: "Бывает время, - говорил он, - когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости" (VIII, 298). В этих словах есть удивительная перекличка с тем, о чем писал Шеллинг.
"Данте, - отмечал он, - мстит с пророческой силой в своем "Аде" от лица страшного суда, как признанный карающий судья, мстит не из-за личной ненависти, но с благочестивой душой, возмущенной мерзостью переживаемого времени"24. Привлекают внимание и следующие за этим строки: "Ужас мучений обреченных он (Данте. - А. А.) смягчает своим собственным ощущением их; у пределов стольких стенаний оно так омрачает его взор, что он готов плакать..."25
И слезы действительно льются из глаз Данте. И в его сложной эмоции, в которой слились и сострадание и презрение, угадывается противоречивая гамма чувства, свойственная гоголевскому смеху сквозь слезы.
"Мерзость окружающей жизни" глубоко волновала русского писателя, но не только ее изображение входило в задачи Гоголя. Работая над "Мертвыми душами", он полагал, что о "многом существенном и главном следует напомнить человеку вообще и русскому в особенности"26. "Мертвые души", Гоголь утверждал: "... все мои последние сочинения - история моей собственной души" (VIII, 292). И тут снова напрашивается параллель с автором "Божественной Комедии", о котором Гегель писал: "... о созданиях своей фантазии он может повествовать, как о собственных переживаниях, а потому получает право включать в объективное произведение и свои собственные чувства и размышления"27.
В другом месте, рассуждая о поэте и его "Комедии", Гегель сказал: "Более высоким делом является то, которое каждый человек должен осуществить в самом себе, - его земная жизнь, определяющая жизнь вечную"28. Данте считал создание "Комедии" своим долгом перед родиной, перед потомками. Он называл ее "поэмою священной" ("Рай", XXV, 1). Для него это был труд, выполнение которого бог поручает гению29. Насколько эти представления были созвучны Гоголю, можно судить по его словам: "Рожден я вовсе не затем, чтоб произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое - душа и прочное дело жизни" (VIII, 298-299).
"дать ему силы поднять произведение свое на высоту тех откровений, какие уже получила душа его"30предельному, неосуществимому помимо искусства идеалу31. При этом художник ощущал себя мессией и остро чувствовал ответственность за всю нацию: "Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило и на меня полные ожидания очи?" (VI, 221).
Гоголь неоднократно заявлял, что «вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет "Мертвых душ"» (XXII, 504). Величественный замысел русского гения был сродни идее "Комедии", автор которой писал: "... цель целого и части - вырвать живущих в этой жизни из состояния бедствия и привести их к состоянию счастья."32
"памятника своей внутренней субъективной религии"33, подобного тому, каким явилась "Божественная Комедия". Как и Данте, Гоголь надеялся на "разгадку тайны", на "откровения". "Сочинения мои, - говорил он, - так тесно связаны с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее, сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений" (XII, 222). Но для того чтобы "озирать всю громадно-несущуюся жизнь", чтобы выразить "русского человека вполне", в том идеале, "в каком он должен быть" (VIII, 404), нужен был воистину "дантовский глаз", который, словно взор Фаринаты, способен разомкнуть "сокрытые в грядущем времена" ("Ад", X, 98). В этом смысле интересно признание Гоголя. "Была у меня точно гордость, - писал он А. О. Смирновой, - но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди - тем, что представлялось мне впереди, - счастливым открытием, которым угодно было, вследствие Божией милости, озарить мою душу" (XII, 504).
"чего не делает обыкновенный человек" (XI, 48), что "кто-то незримый пишет" перед ним "своим могущественным жезлом" (XI, 75). И эта глубокая неотразимая вера, что небесная сила помогает ему на поприще, где только и может разрешиться загадка его существования (XII, 69), была несомненно близка дантовскому признанию божественной обусловленности творческого акта34 в стихах тринадцатой песни "Рая":
Лишь отблеск мысли, коей
Всемогущий Своей Любовью бытие дает (152-154).
"Такие открываются тайны, которых не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно" (XII, 239). Сознание приобщенности к "неизреченному" смыслу русской жизни и жизни вообще давало ему повод ощущать себя "судьей стран и убеждений". Подобную позицию поэта как пророка и верховного судьи провозглашал, обращаясь к Данте, Каччагвида:
Что ты остался сам себе клевретом
"Рай", XVII, 68-69).
Перекличка с этими стихами слышится и в одном из московских писем Гоголя: "Хотел бы я, чтобы по прочтении моей книги люди всех партий и мнений сказали: "он знает точно русского человека; не скрывши ни одного нашего недостатка, он глубже всех почувствовал наше достоинство" (XIV, 92).
смотря на несоизмеримость присущего ему гения общенациональному опыту, все-таки имел право на такое притязание, ибо, как и великий тосканец, был выразителем своей нации.
Вот почему гоголевский смех, как и гнев творца "Божественной Комедии", снедает самого себя, на что так чутко, с тоской отозвался Пушкин: "Боже, как грустна наша Россия!" (VIII, 294). Поэма была "душевным делом" Гоголя, и к нему полностью приложимы слова, сказанные в адрес величайшего мага Италии: "О чем бы ни размышлял, о чем бы ни фантазировал Данте, он пишет кровью сердца. Он - не Гомер, невозмутимый и безличный созерцатель, он весь здесь, всем своим существом, настоящий "микрокосмос", жизненными центр этого мира, его апостол и вместе с тем его жертва".