Вступление.
О Франческо Петрарке принято утверждать, что он сильнее, чем кто-либо — во всяком случае, в его времена — сосредоточен на себе. Что он был не только первым «индивидуалистом» Нового времени, но и гораздо более того — поразительно законченным эгоцентриком.
В каком-то смысле это правильно.
Еще говорят, что Петрарка был наделен редким душевным изяществом, целостной и глубокой человечностью.
Это тоже сущая правда!
Но также, что все его личные признания — сплошная «литература», риторический артефакт, тщательно отфильтрованное самоописание взамен реальной биографии. Что перед нами не эмпирическое, а некое идеальное и образцовое «Я». Короче, что в рассказанном им о себе ничего нельзя принимать доверчиво и буквально, брать за чистую монету.
О, разумеется, верно и это.
В основании споров о Петрарке по-прежнему, начиная с Де Санктиса, лежит неоспоримое впечатление крайней литературности, деланности его творчества. Петрарка обдуманно ставит в центр некое «я», но... совершенно стилизует себя. Сквозь эту завесу впрямь трудно разглядеть биографическую подлинность — так сказать, «Петрарку в жизни», о котором к тому же мало что известно помимо столь обстоятельного самоизображения, драпированного all'antica. Петрарка наводил туман вокруг фактов и мотивов личного порядка, что-то выдумывал.
Однако этому противостоит совсем иное, не менее основательное впечатление: полнейшей искренности, даже непосредственности того же автора, в тех же риторически выверенных сочинениях...
достигал такой неподдельной личной смысловой подсветки? Притом в латинской прозе еще полней, чем в итальянских любовных стихах.
Суждения достойные, но сводящиеся на цитаты и общие места, странным образом приобретают у него поэтому напряженность, свежесть. Несмотря на отсутствие или стертость внешнего и характерного, очаровывает пластичность секулярного «внутреннего человека». В этом отношении (как и едва ли не вообще) особенно эпистолярий составляет вершину творчества поэта.
Итак, спор располагается на оси между двумя полюсами, где сгущаются оценки. «Писатель» — и «человек». «Книжность» — или «жизненность и гуманизм»? «Стилизация» (и даже «поддельность») — или «искренность и подлинность» петрарковского «я»? Соответственно одни исследователи всерьез берут идеи и мастерство первого писателя-профессионала в новоевропейском значении этого слова, притом уличая порой Петрарку в зазоре между сочинительством и жизнью или просто оставляя этот вопрос в стороне. Другие же с негодованием отвергают взгляд, согласно которому перед нами всего лишь «писатель», с воодушевлением подчеркивают органичность и полноту самовыражения его человеческой личности, т. е. воспринимают умственный и психологический автопортрет поэта как своего рода срисовывание с натуры, вне проблемы литературной стилизации.
В конце концов невольно скользит по поверхности и тот, кто увлеченно любуется благородством умственной осанки Петрарки, и тот, кто разоблачает его самовлюбленность, напускной характер словесных жестов. Почитатель и разоблачитель равным образом не добираются до исторического состава логико-культурной проблемы.
Петрарка сбивает с толку.
— и даже ренессансная? — к Петрарке не идут. Это чрезвычайно трудный для понимания писатель. Рядом с ним, пожалуй, даже гениальный Данте прозрачно ясен...
Петрарковеды XX века старались снять анахронистическое противопоставление литературности и человеческой подлинности. Осознаны в качестве отличия Петрарки (задавшего тем самым парадигму для ренессансного гуманизма) «побуждение перевести всякое душевное движение в литературные формы» (Р. Феди), «постоянное отождествление жизни со страстью к литературе», способность «предписывать жизни литературу в качестве замысла и высшей цели <...> Употребляя применительно к Петрарке слово „литература", мы придаем ему новое и необычное значение, более широкое и интенсивное <...> Литература это в Петрарке особая форма его ума, живое средоточие и, я бы сказал, сердце его личности» (Н. Сапеньо). Если «по отдельным элементам» Петрарка оформляет черты и события личной жизни через античные литературные прецеденты, то жизнь поэта «в ее итоге и полноте — это совершенно его собственное произведение» (У. Боско)1.
Всё же остается, кажется, не выясненным, при помощи каких логико-культурных средств стал возможен парадокс такого отождествления.
Известно, что Петрарка сумел через латинских auctores прийти к формовке собственной жизни и собственного Я. Он не только перенес прочитанные книги в свой интимный мир, оказался пропитан ими — что было бы, в общем, делом достаточно естественным и обычным, — но извлек из «литературы», смешав ее с повседневной былью, исходное личное самосознание. То есть его (воспользуемся более поздним понятием) личность, хотя и была сформирована чтением и сочинительством, — определила принципиально новый подход к чтению и сочинительству.
Его культурное «Я» превратилось из следствия в причину. Вычитанное, придуманное о себе в подражание — оказалось жизненно-психологической реальностью. Эта реальность, появившись, поставила себя в центр своего книжного мира и некоторым образом преобразила этот мир. Через подражание (а как могло быть иначе?) произошел, тем не менее, смысловой прорыв: к такому самоутверждению Я-автора, которое открыло дальнейшее новоевропейское умственное движение.
— ключевых, как мы убедимся, для понимания новых представлений Петрарки об индивидуальном авторстве.
Чтобы попытаться в предварительном порядке лучше обозначить свои намерения, приведу еще одну длинную выдержку из Уго Боско. «Итак, в нем (Петрарке) всегда крайне трудно развести то, что он делает и что он говорит под прямым или косвенным воздействием книг, т. е. античной классики <...> И речи не может быть о неискренности, тем более о всего лишь эстетизации; для него это впрямь идеал жизни <...> и искусства. Пусть Петрарка часто приходит к нему не прямо из личного опыта, а находит на страницах своей библиотеки <...> однако это так глубоко проникает в его сознание, что становится чем-то совершенно его собственным и, кажется, не имеет иного источника, кроме самого же Петрарки. И жизнь, и искусство, дабы сбыться, должны быть пропущены сквозь фильтр литературы, который придает безусловную печать благородства им обоим. Ну, а уж далее они (т. е. жизнь и словесность — Л. Б.) идут своими путями, по-петрарковски автономными.»
Нельзя не согласиться с подобными общими соображениями. Выстраивая себя и свою жизнь по античным образцам, Петрарка перешагивает через нашу дилемму «искренности» и «литературности». У него «для каждой жизненной подробности находился античный прецедент». У. Боско напоминает: когда в «Сокровенном» Августин, замечает, что, если бы Франциск облысел, то, конечно, не преминул бы сослаться на Цезаря, Петрарка отводит возможную самоиронию, с жаром отвечая: «Несомненно, это так. Кто же более знаменитый мог бы прийти тут на ум? Если не ошибаюсь, великое утешение иметь таких сотоварищей, и потому сознаюсь тебе, что мне приятно употреблять такие примеры, вводя их в повседневный обиход. Если бы ты упрекнул меня, что боюсь вспышек молний, то <...> я ответил бы, что Цезарь Август страдал тем же недостатком. Если бы ты сказал и если бы я действительно был слепым, то защищался бы примерами Аппия и Гомера, царя поэтов; что крив — я сослался бы на Ганнибала; что глух — на Марка Красса...»2.
— перед самым порогом логико-культурной проблемы. Почему, когда Петрарка облачался в одежды античного писателя, насыщал свои тексты реминисценциями, намеками, центонами, когда он безудержно стилизовал, — в итоге являлись действительная жизненность и сила, а не чисто головная конструкция, не эпигонство? Пишут, что Петрарка, подражая, был настолько поглощен страстью к «литературе», что искренне воображал себя иным, лепил образ своего нового «я». От реального «я» (какого? как нам выпарить его из текстов?) переходил к «я» поэтическому, на свой лад тоже неподдельному, жизненному. Но не попробовать ли проделать анализ в противоположном направлении? Начав сразу с текстов, с того, как построены, движутся и мотивированы внутри себя письма Петрарки, в герое эпистолярия — не проследить ли автора, т. е. способ предъявлять и отстаивать свое личное авторство, сознавать себя оригинальным, быть автором по преимуществу.
Автором в тексте, автором текста? — разумеется, но в результате также автором и до сочинительства, за пределами сочинения, автором своей жизни, обладателем суверенного «Я». Индивид по имени Петрарка непосредственно и прежде всего, конечно, писатель. Это человек, который даже по ночам склоняется над бумагой с заостренным каламом в руке. Но всё дело в том, что пишет он в остром осознании авторства. И даже, как никто до него, во многом ради этого осознания.
«литература» и «жизнь». Притом первая, хотя и отзываясь на социально-психологический запрос второй, через усилие и пафос личного авторства порождает, претворяет вторую.
Реально-жизненное «Я» производится через произведение.