III
Из гуманистов Кватроченто, быть может, только один Балла был способен столь же последовательно, как Поджо, проводить точку зрения историзма и критицизма по отношению к древности. Даже Бруни, человек со спокойным анализирующим умом, находился во власти античных форм и формул. Его учение о добродетели, центральная часть его моральной философии - не более как сколок с римских перепевов стоицизма. Даже тогда, когда, как в "Истории Флоренции" и в греческом трактате о флорентийской конституции, Бруни соприкасается вплотную с живыми современными вопросами, он одевает в античные ризы не только изложение, но и выводы. Это, конечно, не значит, что учение Бруни не имело влияния. Педагогическая доктрина Бруни, например, в большой мере определила развитие не только теоретической, но и практической педагогики Возрождения и, косвенно, школы нового времени. Это понятно. Организация городской культуры предъявляла спрос на новые идеи. Их легче было находить в сочинениях древних, чем додумываться самим, ибо греки и римляне жили в таких хозяйственных условиях, в которые уже вступала Италия, и приспособили к своей экономике сложный комплекс культурных представлений. Развитие новой идеологии шло по линии наименьшего сопротивления. Разница между Бруни и Поджо была в том, что для Бруни авторитет древних и пример древних имели значение решающее, а для Поджо - древность лишь подкрепляла и санкционировала то, что он сам считал важным и нужным, исходя из анализа действительности. Классики шлифовали его мысль, не формировали ее.
Беглое сопоставление трактатов Поджо с трактатами других гуманистов не обнаружит между ними большого различия. Темы у Поджо - обычные гуманистические темы: "О скупости", "О лицемерии", "Об изменчивости судьбы", "О знатности", "О несчастьи государей" и т. д., - те же, что и у других гуманистов, начиная от Петрарки. Но за исключением, быть может, первого трактата - "De avaritia" - содержание их совершенно иное. Задача обычного гуманистического трактата - собрать побольше цитат из классиков для иллюстрации того или иного тезиса моральной философии. Написать такое упражнение не представляло никаких трудностей. Цицерон и Сенека, великие эклектики древности, давали основной материал. К ним подсыпалось кое-что из других писателей, римских, реже греческих, вся эта груда цитат облекалась в диалогическое обрамление, довольно неуклюжее и с содержанием не связанное, - и трактат был готов.
Они лишь иллюстрация. Содержание трактатов совсем иное, и - что еще важнее - иной в них метод рассуждения. Вот, например, "De nobilitate". Тема, общая всем гуманистам, источник истинного благородства, не происхождение, а личные достоинства. Едва ли был гуманист, который бы не затронул в своих сочинениях этой темы. Для каждого из них это и обязательная декларация, и апология собственного социального статуса: гуманисты выходили почти сплошь из городских, чаще низших городских, кругов. Но несмотря на то, что гуманисты были кровно заинтересованы в максимальной практической убедительности своих выводов, они обычно не выходили из круга цитат, именно практической убедительностью не обладавших. Как поступает Поджо? Он начинает диалог широкий не лишенной и сейчас документального исторического интереса картиной положения дворянства в крупных и мелких государствах Италии, в важнейших европейских странах, в Византии, в Египте, у турок. Характеристика сопровождается реальным деловым анализом, и лишь потом выступают на сцену Цицерон и Сенека, Аристотель и Платон. То же в диалоге "De varietate fortunae". Начинается он как будто по вульгарно-гуманистическому шаблону. Поджо и друг его Лоски глядят с Тарпейской скалы на развалины Рима и рассуждают об изменчивости судьбы. Развертывается великолепное описание римских руин - его до сих пор цитируют все археологи, - и начинается беседа. Но это вступление не имеет ничего общего с гуманистическими мотивами. Сквозь лирическую дымку описания мы отчетливо чувствуем, что говорит археолог, то есть человек, который смотрит на развалины как на научный материал и если сокрушается о чем-нибудь, то не о том, что пала Римская империя, а о том, что от Древнего Рима мало сохранилось памятников. И этот мотив настолько заслоняет главную тему об изменчивости судьбы, что когда собеседники вспоминают о ней, то разговор идет уже не о Риме, а о... Тамерлане. И после этого уже не покидает современной почвы. В гуманистическом трактате мелькают очень негуманистические имена Жака Бурбона, Ричарда II английского, Карла VI французского, Висконти миланских, Скалиджери веронских, Гуиниджи лукканских, пап - Урбана VI, Иоанна XXIII, Григория XII. Дальнейшее распадается на две части: первая представляет, в сущности, кусок мемуаров о бурном и богатом переменами разных судеб понтификате только что умершего Евгения IV, а вторая - почти не связанная с основной темой - рассказ о странствованиях по Востоку кьоджанского купца Пикколо Конти. О нем еще будет речь. То же и в диалоге "De infelicitate principum", который представляет собой злободневную защиту республиканского строя и филиппику против монархии, построенную на материале из недавней итальянской действительности. То же во второй части "Historia tripertita", где под видом рассуждения о сравнительных преимуществах права и медицины Поджо развертывает вполне современную политическую доктрину. То же в письмах. То же во всем вообще, что Поджо писал.
о чем думаем теперь и мы, и могут помочь нам найти необходимую формулу. В этом ее великая ценность. Но и только. Что же представляет собою мировоззрение Поджо, формирующееся под диктовку жизни?