XI
Правила Франческо сложились у него в настоящую защитную философию, за параграфами которой "умный" человек, казалось, может сидеть и чувствовать себя в такой же безопасности, как Альфонсо д'Эсте за бастионами и окопами своей Феррары. Но так только казалось. Франческо, очевидно, все-таки чего-то не додумал. Потому что его собственная карьера, карьера самого профессора житейской мудрости, все-таки была разбита. Ни в республике, ни в монархии, ее сменившей, не нашлось места мессеру Франческо Гвиччардини, самому умному из итальянских политиков. Как это случилось?
Когда Гвиччардини приехал во Флоренцию после разгрома Рима и распадения Коньякской Лиги, новые хозяева города встретили его с недоверием. Он был близким человеком папы Климента и последовательным pallesco. И не скрывал своих антипатий к демократическому, по-тогдашнему, образу правления. Однако до тех пор, пока во главе правления стоял личный друг и единомышленник Франческо, оппортунист Никколо Каппони, его не очень беспокоили. Правда, радикалы arrabiati не оставляли его в покое, но покровительство гонфалоньера оберегало его в достаточной мере. Оно не спасло его, конечно, от денежных тягот. Как очень богатый человек и сторонник Медичи, он попал под основательный финансовый пресс, притом в числе первых. В июне 1527 года его в принудительном порядке заставили подписаться на заем в сумме тысячи пятисот дукатов. В октябре он вынужден был повторить этот взнос и боялся, что в третий раз придется уплатить столько же в мае 1528 года. Свободных денег у него после всех этих платежей не оказалось, и он должен был прибегнуть к кредиту. Этого мало: на него возвели обвинение чисто демагогическое - в растрате и в поощрении солдатского грабежа - и всячески тормозили ему попытки устроиться на службу республике [484]. Естественно, что при таких условиях он старался не мозолить глаза радикалам и все почти время между июнем 1527 и сентябрем 1529 года предпочитал жить не во Флоренции, а в своей вилле Финокиетто; лишь изредка, иной раз даже тайком, наезжал в город по приглашению Каппони. В деревне он, как Макиавелли, после отставки занимался писанием. "Замечания на Макиавелли", "Ricordanze" и значительная часть "Ricordi" появились там. Но какую-то политическую роль он все-таки играл. Каппони очень прислушивался к его мнению, а мнение его было, как мы знаем, неизменно. Он хотел, чтобы во Флоренции власть принадлежала людям его группы. К этому клонились его советы. Было ли это возможно при тех условиях, в которых находилась Флоренция? Теперь мы видим очень хорошо, что мысль эта представляла чистейшую утопию. Но Гвиччардини не терял надежды, пока гонфалоньером был Каппони, и, по-видимому, не вел никаких политических интриг, клонившихся к реставрации Медичи [485].
По мере того, однако, как усиливалось влияние радикалов, положение Каппони становилось все более шатким. Его политическая программа, воспроизводившая программу Гвиччардини, не составляла тайны ни для кого и подвергалась с каждым днем все более резким нападкам со стороны радикалов. А когда гонфалоньер был уличен в тайных сношениях с Климентом, его положению был нанесен окончательный удар: 16 апреля 1529 года Каппони был низложен и заменен одним из вождей arrabiati, Франческо Кардуччи. Это изменило и позицию Гвиччардини. Он понял, что при новом режиме ему не приходится ждать ничего хорошего. Наоборот, реставрация обещала вернуть ему его положение, и, быть может, с лихвою. Тут он мог потерять все, там - все выиграть. Выбор был нетруден, и Франческо вместе с целым рядом своих друзей, Роберто Аччиайоли, Франческо Веттори, Баччо Валори, Алессандро Пацци, Паллой Ручеллаи, в разное время покинули Флоренцию, к стенам которой уже подступал враг, и присоединились к папе. В это время (сентябрь - октябрь 1529 года) Климент переехал из Рима в Болонью, где он должен был короновать императорской короной Карла V. Гвиччардини снова, как во времена Коньякской Лиги, стал ему близок. Естественно, флорентийское правительство призвало его к ответу. Франческо попробовал по своему обыкновению пустить в ход проволочки, написал длинное письмо (декабрь 1529 года) в ответ на первый вызов, но уже в марте следующего года после повторного вызова был объявлен государственным изменником (rubello) и имущество его конфисковано без остатка [486]. Это была самая настоящая катастрофа. Франческо сделался нищим и должен был обратиться к папе с просьбой дать ему какую-нибудь службу. Теперь он вынужден был добиваться активно, всеми силами, чтобы республика во Флоренции была сокрушена. Если бы она победила, ему пришлось бы сызнова начинать борьбу если не за существование, то за достаток. А это было уже не так легко, как в молодые годы. Связь его с Медичи, в частности с Климентом, стала поэтому еще теснее. Все его надежды были в лагере армии, обложившей Флоренцию. Едва ли он повторил бы теперь с чистым сердцем свои три заветных желания [487]: видеть благоустроенную республику во Флоренции, видеть Италию освобожденной от "варваров" и видеть мир свободным от тирании преступных попов. Ибо он боролся против своей родины, хотевшей создать у себя благоустроенную республику, помогал, чем мог, и желал победы "варварам", блокировавшим Флоренцию, и с упоением целовал святейшую туфлю атамана "преступной" поповской шайки. Зато вполне оправдывался на нем самом другой его афоризм: что интерес сильнее долга.
ликвидирована. Климент вновь вступил во владение городом и областью, эмигранты вернулись, белый террор разнуздался, как обычно при реставрациях, и результатом всего для Гвиччардини было то, что он снова стал богат и славен.
С первых же дней реставрации он вместе с Франческо Веттори и Роберто Аччиайоли помогал папскому комиссару Баччо Валори восстанавливать в городе порядок и старый строй. Оказавшись снова на высоком посту, имея возможность влиять на характер будущей конституции, Франческо вернулся к своей заветной мысли: дать Флоренции такое "смешанное правление", при котором власть принадлежала бы рантьерской группе. Интерес к политике пробудился снова, как в дни "Discorso Logrogno", и к Клименту, торопившему его, летели один за другим его проекты [488]. Франческо было известно желание папы: чтобы Алессандро Медичи, который официально считался его племянником, сыном Лоренцо Урбинского, а на самом деле, быть может, был его сыном, принадлежала абсолютная власть. Но он старался доказать Клименту, что для этого еще не приспело время. Он боялся, как и все флорентийские богачи, бывшие ярыми паллесками и эмигрантами при республике, что доля рантьерской группы во власти будет очень невелика, если Алессандро получит принципат. В записках Франческо старался втолковать папе свою точку зрения.
В чем же его взгляды, высказываемые теперь, отличались от тех, которые были изложены в "Discorso Logrogno" и в "Диалоге"? Ведь между теми и другими была эпопея осады Флоренции и радикальнейших по тому времени политических и социальных опытов республики. Отличия большие, хотя классовое существа взглядов Гвиччардини осталось то же. Господствовать должна его группа, но уже без всякого содействия со стороны lо universale, которому в прежних проектах оставался, хотя и с ограниченными правами, Большой совет. Теперь Гвиччардини говорит прямо и резко: "Правление должно быть таково, чтобы должности и выгоды (onori e utili) распределялись между друзьями, а тем, кто не сочувствует, хватит, что их не будут теснить несправедливо" (II, 363). Мало того: если бы не необходимость сохранять lo universale, чтобы не оставить город без промыслов и без доходов, стоило бы взгреть его как следует (batterlo gagliardamente, II, 363). Народу нужно предоставить возможность заниматься делами, но давать это нужно ровно столько, чтобы в городе не прекратилась хозяйственная жизнь (II, 371). Устанавливать неограниченную власть в данный момент не следует. Ее время придет через пятьдесят или сто лет. Теперь такая крутая перемена может вызвать панику, а паника парализует хозяйственную предприимчивость (serra la industria), ибо не нравится никому. Осуществлять эту перемену нужно постепенно, а не сразу (II, 373-374). Итак, "самое важное - создать партию, сторонничес-тво людей лучших и наиболее достойных, которые таковыми считаются и таковыми являются, чтобы все говорили: партия Медичи - это знать (la nobilita - дворянство), противоположная правлению толпы и черни" (II, 375).
Что народ еще раз удостоился презрительной клички, неудивительно, - у Гвиччардини никогда не бывало по-другому. Удивительно - и симптоматично, - что, протестуя против немедленного учреждения неограниченной власти во Флоренции, он ту группу, которая будет поддерживать Медичи, называет знатью или дворянством, то есть предвидит уже, что землевладение в новых условиях установившейся феодальной реакции будет главной основой медичейского принципата. Это именно то, чего так опасался Макиавелли.
Климент, как и следовало ожидать, не внял голосу Гвиччардини. Пока город "оздоровлялся" путем террора, он предоставлял своим друзьям, бывшим эмигрантам, полную свободу. Он не имел ничего против того, чтобы ужас кровавого усмирения, казней, изгнаний, конфискаций пал на Баччо Валори, решительного и буйного, но недалекого человека, и на тех, кто разделял его власть. Сам он умывал руки с иезуитскими гримасами и со словами смирения.
Климент все с теми же иезуитскими ужимками и лицемерными словами дал им понять, что это невозможно и что его решение создать во Флоренции принципат неизменно. Кое-что он готов был дать каждому из руководящих деятелей реставрации, но - индивидуально. Считаться с ними как с политической группою, стоявшей на пути его заветных планов, он не желал ни в каком случае. Настал ведь момент, когда он должен был если не для себя, то для своей династии вкусить плоды бесконечных унижений, бед и несчастий, которые он пережил. Как мог он позволить, чтобы какая-нибудь группа вырвала у него из рук эти плоды?
Он рассудил верно, что если уступить крупной буржуазии, то будет упущен момент, наиболее подходящий для установления принципата. Папа знал не хуже Гвиччардини, что когда обстоятельства благоприятствуют чему-нибудь, то медлить не следует, а нужно действовать круто и решительно. И понимал, что даже крупная буржуазия, не говоря уже о других группах флорентийского общества, сопротивляться ему не в состоянии. Обусловливалось это, конечно, тем, что Флоренция осталась совершенно без денежных ресурсов, и сам Франческо в письмах к Ланфредини раскрыл этот факт с непререкаемой убедительностью.
города и имевших стратегические цели, и не принимать во внимание колоссальных прямых расходов на жалованье войскам (оно во время блокады тратилось почти целиком в городе), осада нанесла смертельный удар самому основному источнику флорентийского богатства - крупной промышленности. Пока она оставалась в неприкосновенности, пока не были уничтожены орудия производства, город мог быстро оправиться от любых денежных потерь. После осады это уже стало невозможным. Флоренция обеднела, а бедная Флоренция не могла сопротивляться наступлению принципата и защищать республиканский строй. Самые убедительные доводы Гвиччардини в глазах папы были не более как беллетристикой, интересной, но бессильной. Республика была осуждена, и самостоятельная политическая роль крупной буржуазии во Флоренции была кончена.
Когда это выяснилось окончательно, Франческо нечего стало делать во Флоренции. В июне 1531 года он отправился папским вице-легатом в Болонью: нужно было немного поправить расстроенные дела, onori е utili становились недоступны [489]. В Болонье он оставался до смерти Климента (сентябрь 1534). За это время герцог Алессандро осуществил программу папы. Преобразование государственного строя Флоренции в направлении от коммуны к бюрократическому принципату, начатое при Лоренцо Урбинском Горо Гери, продолжалось с возраставшей энергией. Рантьерской буржуазии приходилось мириться с тем, что уже нет у правительства "друзей" и "несочувствующих", что onori e utili не идут в дележку "друзьям", что на долю остальных приходится кое-что побольше, чем свобода от несправедливых - только несправедливых - утеснений. При помощи нового чиновничества - идея Горо Гери - секретарей и аудиторов - власть добилась, что судопроизводство перестало быть откровенно партийным и появилась некоторая более беспристрастная линия в обложении. Чиновничество в отличие от прежнего не было связано с общественными группами и целиком зависело от герцога [490]. Лоренцо в 1516 году еще нуждался в поддержке рантьерской буржуазии для осуществления своих планов. Алессандро обходился без нее.
Преемник Климента, Павел III Фарнезе, не был другом Гвиччардини; он дал ему понять, что курия не нуждается больше в его услугах. Франческо пришлось покинуть Болонью с некоторым скандалом. То, что он нашел во Флоренции, было совсем не похоже на то, что он проектировал в записках 1531 года. Наоборот, это было как раз то, против чего он предостерегал Климента. Но не в его правилах было протестовать и противодействовать. Он примирился, стал помогать Алессандро, получил ряд должностей - доходных, но не влиятельных. И писал друзьям: "Меня удовлетворит всякая (форма правления), лишь бы она обеспечивала власть и величие Медичи. Многие из нас отныне зависят от них в такой мере, что было бы безумием, если бы кто не сумел воспользоваться этим счастьем" [491].
в обвинениях, выдвинутых против него эмигрантами - в Неаполе, в январе 1536 года, - он поручил написать свою защиту именно ему, и Франческо написал умно и убедительно, как умел он один. Эмигранты тяжбу проиграли, и едва ли не в этом была главная причина ненависти, преследовавшей Гвиччардини в писаниях современников. Ибо защита Алессандро толковалась, как защита тирании и как новая измена родине.
ему очень тягостно. Поэтому, когда год с небольшим спустя после неаполитанского судьбшца Алессандро пал под кинжалом Лоренцино Медичи, Франческо, как и его друзья, воспрянул духом и решил, что можно еще повернуть конституционную эволюцию Флоренции на старые пути. Ему принадлежала мысль предложить наследие Алессандро юному Козимо Медичи, сыну Джованни, старого соратника времен Коньякской Лиги. И на определенных условиях. Мысль была правильная. Ситуация ведь в 1537 году была совершенно иная, чем в 1530 году. Не было папы Медичи, воля которого решала тогда все. У Козимо не было никаких прав, ибо у Алессандро был прямой наследник. Все говорило за то, что он должен был принять предлагавшуюся ему избирательную капитуляцию. И Козимо принял: ведь престол свалился ему с неба. Он обещал все, чего от него требовали, лишь бы получить власть. Он не настаивал на герцогском титуле, которого не хотели ему давать. Он соглашался вернуть эмигрантов, в которых Гвиччардини правильно ожидал встретить поддержку своим конституционным замыслам. Он не противился удержанию во власти Флоренции крепостей, которые, согласно тайному договору между Карлом V и Алессандро, должны были быть переданы Испании в случае смерти герцога. Он даже готов был жениться на одной из многочисленных дочерей Гвиччардини. А когда власть оказалась в его руках, Козимо одним ловким ходом опрокинул всю хитроумную махинацию умнейшего из итальянских политиков. Он целиком оперся на императора, который тоже целиком стал на его сторону, так как видел в затеях старых политиков тенденцию ослабить зависимость от него Флоренции.
Картина мгновенно переменилась. Крепости остались в руках у испанцев. Эмигрантам было отказано в амнистии, а когда они попытались вернуться силой, их отряд был уничтожен при Монтемурло. Кто не погиб, был взят в плен; несколько дней спустя были обезглавлены Баччо Валори, организатор белого террора в 1530 году, с сыном и тремя друзьями, а позднее умер в тюрьме Филиппо Строцци, и едва ли собственной смертью. Герцогский титул Козимо получил. Конституционные ограничения так и не вошли в жизнь.
Одним из результатов этого поворота было то, что Гвиччардини попал в полную немилость. Не только не было уже вопроса, что Козимо женится на его дочери, но положение создалось такое, что самое пребывание во Флоренции стало для Гвиччардини нестерпимо. Он уехал в деревню, в свою виллу в Арчетри, и там почти безвыездно провел последние три года своей жизни. В мае 1540 года он умер, причем подозревали отравление.