А. К. Дживелегов. Франческо Гвиччардини. 1483-1540 (часть 7)

Вступление
Часть: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Примечания

VII

В конце концов со своей классовой политической идеологией Франческо оказался в тупике. Надеяться на то, что Италия избавится от чужеземного ярма после крушения Коньякской Лиги, было уже нельзя. Нельзя было, следовательно, думать, что Флоренция, как государство самостоятельное, займет место в системе внутриитальянского политического равновесия. А после вторичного изгнания Медичи из Флоренции (1527) и в самой Флоренции нельзя было ожидать установления такого порядка, при котором рантьерская группа могла бы быть приобщена к власти и не страдала бы от фискального угнетения. Ибо если удержится "народное" правление, уже при Никколо Каппони более радикальное, чем при Содерини, а со сменою Каппони лидером демократов Франческо Кардуччи оставившее за собою и савонароловские масштабы, то рантьерская группа будет задушена налогами и принудительными займами. Если же, что было более вероятно, республика будет уничтожена, то власть попадет в руки Медичи при таких условиях, при которых ни о каком "смешанном правлении" невозможно будет мечтать: установится принципат. Как несладок был для рантьеров демократический режим, особенно для тех, кто был близок к Медичи, Франческо испробовал на своей шкуре уже в 1527 году. А как несладок будет для нее медичейский деспотизм, ему предстояло убедиться несколько позднее. В 1527-1530 годах, до сдачи Флоренции, он подводил грустные итоги и суммировал столь же грустные предвидения. Результаты этой работы раскрываются в его замечательных "Ricordi politici е civili", которые сравнивали, и не совсем без основания, с "Il Principe" Макиавелли, несмотря на огромные различия между двумя книгами.

s=tab> "Ricordi" Гвиччардини - высшее выражение разочарования, охватившего флорентийскую крупную буржуазию под градом тех ударов, которые на нее обрушились. Эти четыре сотни коротеньких "заметок", с которыми читатель ниже познакомится полностью, распадаются, грубо говоря, на две группы. Одна - размышления о том, почему в области политики все пошло прахом и нет выхода из тисков, один конец которых представляет "бессмысленную" демократию, а другой - мрачную и беспросветную тиранию. Вторая - размышления о том, как устроить свое существование и как наладить свой образ действий отдельному человеку в эту тяжелую годину.

Мысли первой группы знакомы нам по другим сочинениям Франческо. Он перебирает их снова, то детализирует, то придает им характер более общий, независимый от флорентийских его планов и ограняет стилистически, готовясь рассыпать их, как цветы по просторному полю, по страницам зреющей в его мыслях "Истории Италии". Здесь мы не будем говорить о них. Тем более внимательно необходимо остановиться на заметках, относящихся к категории civili - гражданских, - определяющих поведение отдельного человека как члена общественного коллектива. Основная мысль этой группы такова: так как политическая обстановка представляет трудности совершенно исключительные, то нужно стараться выйти из них с наименьшим уроном. Какой должен царить при этом категорический императив?

состояние, что, кто более лукав (astuto) и более изворотливо (con maggior trama) обделывает свои дела, того больше хвалят, считают более достойным человеком (più valente uomo) и больше прославляют, а кто поступает наоборот, про того говорят, что хотя он человек хороший, а цена ему грош (non val niente) [461].

"Мир пришел в такое состояние..." Это оправдывает все, и папа, признанный высший судья в вопросах совести, самым недвусмысленным образом заявляет, что тот, кто хочет жить по евангельским заветам, - круглый дурак... Категорические императивы - тоже порождение социальных условий.

Когда линия индивидуального поведения и, больше того, кодекс личной морали устанавливаются в ситуации почти катастрофической, альтруистические мотивы безмолвствуют: люди думают о собственном спасении. А Франческо кончал "Заметки" под грохот пушек, паливших по Флоренции, в зареве пожаров, пожиравших села и города ее окрестностей.

То, что формулировать линию индивидуального поведения взялся Франческо, было совершенно естественно. Упрекать его за это - значит не понимать ни политики эпохи, ни ее культуры. Требовалось соединение нескольких данных в одном человеке, чтобы задача эта могла быть выполнена. Нужно было, во-первых, чтобы это был человек богатый, принадлежащий к верхушке буржуазии и в данный момент особенно сильно ущемленный материально. Нужно было, во-вторых, чтобы это был политик, и теоретически и практически способный оценить и общеитальянскую, и флорентийскую государственную конъюнктуру. В-третьих, нужно было, чтобы это был яркий и последовательный представитель Возрождения, плоть от плоти его культуры. И нужно было, наконец, чтобы это был мыслитель смелый, способный не устрашиться собственных выводов и не отступить перед ними. Гвиччардини удовлетворял всем этим условиям. И едва ли даже в той плеяде людей, которые блистали вместе с ним в первых рядах итальянской интеллигенции, был другой, в ком эти условия соединялись бы с такой полнотой. То, что Гвиччардини сказал в "Ricordi", должно было быть сказано. Без этого культура Возрождения не договорила бы своего последнего слова.

Непосредственно перед ним очередной идеологический этап был формулирован Макиавелли. Но Макиавелли выдвигал свои положения при конъюнктуре, безнадежность которой еще не стала ясна для всех. В частности, для Макиавелли, в котором были неисчерпаемые залежи веры в итальянский народ и в его энергию, конъюнктура была далеко не безнадежной. Он уповал на силу сопротивления итальянской буржуазии, подстрекаемой своим интересом, и на то, что в итальянцах воскреснет боевая доблесть Древнего Рима. Поэтому вопросы реформы общества и государства играли для него первенствующую роль. Поэтому в его руках доктрина Возрождения неуклонно эволюционировала в одном направлении: от индивидуального к социальному и от этики к социологии [462].

вызывающее споров. Он прекрасно знает, что людьми в их поступках больше всего двигает интерес, l'appetito della roba, и что это неизбежно в классо-во-расчлененном, "испорченном" обществе (363). Ему прекрасно известно, что люди больше подчиняются интересу, чем долгу (351), что личные мотивы (il particolare mio) заставляют менять заветнейшие убеждения (28), что самые горячие партизаны свободы "бросятся на почтовых" в олигархическое государство, если будут надеяться, что там ждет их лучшее, ибо "почти все без исключения действуют под влиянием интереса (interesse suo)" (328). Тот же интерес толкает на воровство служащих, так как "деньги годятся на все, а в современном обществе богатого чтут больше, чем порядочного" (204). Деньги царят не только в частной жизни, но и в политике, где они решают все: уверял же Франческо папу Климента в 1529 году, что Флоренция недолго выдержит осаду "вследствие недостатка денег" [463]. Так обстоит дело теперь; так было всегда. Общественные группировки уже в Древнем Риме происходили не только на почве сословной борьбы, а и потому еще, что низшие классы (la gente bassa) поднимались против более богатых и более сильных (più ricchi е più potenti) [464].

Из этого следует как нечто подразумевающееся само собой, что государство основывается путем насилия (317), а управляется в интересах господствующей группы [465]. Гвиччардини многое еще мог бы сказать по вопросам государственного устройства и управления, по вопросам внутренней жизни государства, социальной борьбы и классовых группировок. Он все знает. Но {теперь} ему этого не хочется. У него нет того увлечения этими проблемами, которое водило его пером в "Истории Флоренции" и в "Discorso Logrogno" и так его одушевляло сравнительно еще недавно, при писании "Диалога". Теперь для таких рассуждений он не видит практической цели. Он вернется к ним в последний раз после взятия Флоренции и окончательного восстановления медичейской деспотии в 1530 году, потому что от него будут требовать соображений по этому поводу и для него самого политические вопросы сделаются вновь вопросами самыми жизненными. Во время осады они не были для него интересны. Во время осады разочарование и пессимизм дошли в нем до высших пределов, и он весь целиком отдался обсуждению вопросов личного поведения. Ясно, что размышления его, вращающиеся в этом кругу, оказались пропитаны эгоизмом и практицизмом, сложились в целую систему мелкой и скрупулезной философии самосохранения.

Когда такой первоклассный ум, как Гвиччардини, берется за эти задачи, он говорит вещи незаурядные. По "Ricordi" рассыпано столько перлов наблюдательности и проницательности, как редко в другой книге афоризмов. Эпиктет и Марк Аврелий, Ларошфуко и Вовенарг кажутся пресными и лишенными остроты по сравнению с Гвиччардини. И разве один только Ницше со своей критикой морали альтруизма, хотя проведенной совсем на других началах, не побледнеет с ним рядом. Формулировки Гвиччардини по прямоте и откровенности нередко граничат с бессовестностью, и современного читателя они иной раз будут коробить: он очень часто будет по-настоящему злиться, путаясь в извилистых аргументациях Гвиччардини и безуспешно порою отыскивая в них начала и концы. Эти вещи бросаются в глаза, и было бы смешно их скрывать. Но после всего, что сказано, едва ли нужно повторять еще раз, что они легко находят свое объяснение.

Гвиччардини- после. Когда безнадежность, подобно густому липкому туману, стала обволакивать все с конца 1526 года, Макиавелли не писал уже ничего, кроме писем. А Гвиччардини писал много. Быть может, вера Макиавелли в свой класс и в его способность справиться с трудностями положения помогла бы ему удержаться и дальше на его точке зрения. До конца своей жизни он на ней удержался. Основная тенденция Макиавелли - от личного к общественному и от этики к социологии и политике - не была сломана. А у Гвиччардини она пошла по-другому: от общественного к личному, от политики и социологии к этике. Больше того, от этики философской к обывательской морали. И если когда-нибудь обывательская мораль облекалась в гениальные формулы, то это именно в "Ricordi" Франческо Гвиччардини.

Так, принадлежность к двум разным группам буржуазного общества, хотя и близким, но в обстановке того времени не находившим примирения, сделала то, что два гениальнейших политических мыслителя Италии, тесно связанных личной дружбой и одно время даже общей работой, оказались представителями противоположных доктрин, каждая из которых знаменует этап в эволюции культуры Возрождения.

Вступление
Часть: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Примечания