Данте Алигиери. Церковь, империя, города в "Комедии"

11. Церковь, империя, города в "Комедии"

По мнению Данте, в истории человечества есть два момента, когда провиденциальные силы вмешиваются в судьбу людей и стремятся удержать их от неверного пути. В первый раз это сделало великое искупление первородного греха. Сейчас настал такой момент, когда человечество, несмотря на то что его блюдет церковь, еще раз сбилось с пути и не может вновь обрести истинное направление, потому что сама церковь утратила представление о своем призвании и безнадежно запуталась. Вот почему именно в настоящий момент нужна власть, полномочия которой, так же как полномочия церкви, исходят от высших сил, - власть императора.

Так думал Данте. В XVI песне "Чистилища" поэт находит для выражения этой мысли слова решительные и веские:

Рим, давший миру наилучший строй,

Имел два солнца, так что видно было,

Где божий путь лежит и где мирской.

Потом одно другое погасило;

Меч слился с посохом, и вышло так,

Что это их, конечно, развратило

И что взаимный страх у них иссяк.

Взгляни на колос, чтоб не сомневаться;

По семени распознается злак.

. . . . . . . . . . . . . . 

И видишь ты, что церковь, взяв обузу

Мирских забот, под бременем двух дел

Упала в грязь, на срам себе и грузу?

Так сложилось убеждение поэта о великом ущербе, который претерпела идея империи вследствие незаконных вторжений церкви в полномочия и права императорской власти. Восстановление равновесия должно идти в направлении реставрации прав империи.

Пока мысль Данте витает в сферах универсальных и старается распознать, где проходит истинный водораздел между двумя универсальными силами современного ему общества, папством и империей, естественно, она сохраняет характер отвлеченный. Но Данте слишком хорошо видел реальные отношения в конкретном политическом бытии его родины. Когда он сопоставлял империю и папство как слагаемые метафизической политики, он иногда как бы забывал о том, что в Италии действуют и другие силы. Человечество в его глазах только совершало свой вековой, свыше предначертанный путь от грехопадения к искуплению, затем от первого искупления к новому грехопадению и с тревогой ожидало Вельтро или Пятьсот пятнадцать, символ нового искупления. Но когда от этих безбрежных политических отвлеченностей поэт переводил взгляд на землю, его породившую, дающую ему реальный приют, он видел другую картину. Папство и империя превращались при реальном анализе современных отношений в некий отдаленный фон, по мере того как затихал шум оружия и гул взаимных обвинений, по мере того как забывалась экспедиция Генриха VII, по мере того как папство оказывалось все крепче связанным с местом своего добровольного изгнания во Франции. А в Италии по-прежнему стояли друг против друга гвельфские и гибеллинские города, анжуйское королевство в Неаполе, мощная торговая империя в Венеции и по-прежнему в кровавых распрях потрясались основы национального существования итальянского народа.

Политическая направленность внутренних отношений Италии характеризуется тем, что они враждебны империи. В глазах Данте это основной грех итальянской политики. Миссия императора рухнула в 1313 году из-за противодействия всех гвельфских сил. За это на Италию обрушивается Данте гневной филиппикой в VI песне "Чистилища":

Италия! Раба! Приют скорбей!

Корабль без кормщика средь бури дикой,

Разврата дом, не матерь областей [52].

. . . . . . . . . . . . . . .

Здесь доблестной душе довольно было

Лишь звук услышать милой стороны,

Чтобы она сородича почтила;

А у тебя не могут без войны

Твои живые, и они грызутся,

Одной стеной и рвом окружены.

Тебе, несчастной, стоит оглянуться

На берега твои и города:

Где мирные обители найдутся?

К чему тебе подправил повода

Юстиниан, когда седло пустует?

Безуздой меньше было бы стыда.

О вы, кому молиться долженствует,

Так чтобы Кесарь не слезал с седла,

Как вам господне слово указует, -

Вы видите, как эта лошадь зла,

Уже не укрощаемая шпорой

С тех пор, как вы взялись за удила?

"Доблестная душа" - это Вергилий, "сородич" - это трубадур Сорделло. Земляки, мантуанцы оба, они встретились в чистилище и проявлением братских чувств так растрогали Данте, что он тут же пропел гимн патриотизму, проклял раздоры, губящие Италию, и еще раз потребовал, чтобы она для своего спасения отдалась в руки императору.

последних песен "Рая" прошло не менее шести-семи лет. Годы утихомирили страсть. Поэт мог говорить об императоре спокойно, но убежденность его в исторической провиденциальности миссии Генриха и практической оправданности его притязаний подсказала ему патетическую концовку темы императора. Данте поместил его душу в центре "Мистической Розы", у подножия престола триединого божества. А ликвидация имперских притязаний как бы оживила актуальность другой политической темы - темы борьбы коммун между собой и старой распри гвельфов и гибеллинов, между которыми не стоял более миротворный жезл императора. Поэт диалектически возвращался к политическим ощущениям времен "Ада". В "Рае" звучат, снова обретая страстные тона, тирады о разноцветных лилиях враждебных партий и о том, как белая лилия в борьбе становится красной (VI, XVI). И звучат эти боевые лозунги в тех же полных примиренности безбрежных райских просторах. Поэт как бы хотел подчеркнуть, что даже власть космического небесного покоя неспособна изгнать из его души земные интересы и треволнения.

В этом сказывается одна особенность восприятия поэтом современных ему отношений. Его интерес к итальянским коммунам и к их людям, а больше всего к родной коммуне и к флорентийским людям во много раз острее, чем к силам и учреждениям универсального охвата, представления о которых приводят к границам метафизической отвлеченности. Самые пластичные образы "Комедии" во всех трех кантиках всегда близки к коммунам. Нет необходимости повторять имена, но одно имя нужно назвать еще раз. Фарината дельи Уберти не сподобился места в раю, ибо был эпикурейцем. Но разве не стсит его образ, один из самых потрясающих в мировой поэзии, десяти райских тронов. Генрих VII - все-таки бледная тень в "Комедии", а Фарината - такая скульптурная фигура, какие умел ваять один Микеланджело ("Ад", X).

Уже я взгляд в лицо ему вперял;

А он, чело и грудь вздымая властно,

Казалось, ад с презреньем озирал.

. . . . . . . . . . . . . . . 
Когда я стал у поднятой плиты,

В ногах могилы, мертвый, глянув строго,

Спросил надменно: "Чей потомок ты?"

Фарината в огненной могиле. Данте видит его до пояса. Старый воин невозмутим и важен, не шевельнется, несмотря на огонь, его сжигающий, и на беспощадные реплики Данте; только слегка поднимает бровь при самом тяжком ударе. И с каким величественным и в то же время трогательно-человечным достоинством он отвечает! А жалобный крик Кавальканте деи Кавальканти еще рельефней подчеркивает величие героя Монтаперти.

Фарината - символ флорентийских интересов Данте. Поэт может призывать империю для того, чтобы она сокрушила Флоренцию, а любит он по-настоящему только Флоренцию. В его любви к ней нет никаких элементов отвлеченности. В ней все конкретно. У него перед глазами ее стены, ее дома, ее церкви, ее Сан Джованни. И ее люди. Теперешние люди закрыли ему ворота в родной город, и он знает причину. Но когда он обнимает взором все прошлое Флоренции, начиная с тех времен, когда она еще не стала жертвой жадности и распущенности, со времен Нерли, Веккио, Беллинччоне Берти, он становится способен говорить языком самой чистой любви и самой вдохновенной нежности. Предку его Каччагвиде не приходится тратить много слов для того, чтобы пробудить в груди Данте эти чувства. Он сын Флоренции, ей он родной. Ибо Флоренция дала ему жизнь. И ни один город Западной Европы не мог создать в те времена такого человека и такого поэта, как он.

ни кривых путей. Людям, которые прожили, не вызывая ни хвалы, ни порицаний, не горячими и не холодными, любителями безопасных средних тропинок, он бросил Вергилиево guarda e passa, и никогда с тех пор язык человеческий не придумал ничего более уничтожающего, чем этот приговор презрения в трех коротких словах. Обманщиками населяет Данте весь страшный восьмой круг ада, а предателям отводит холодную геенну, царство Люцифера, свирепо равнодушного к своим и к чужим мукам. Там Данте наступает на чью-то голову, торчащую из твердого льда; голова рычит, и поэт, не зная еще, кто это, хватает ее за волосы и начинает теребить. Здесь все кругом предатели, и этого достаточно: сострадания к ним нет.

Поэт наказал правильно. В его руках была голова того предателя, по вине которого Флоренция проиграла битву при Монтаперти. Другого изменника Данте обещанием заставляет говорить и уходит, не сдержав слова, ибо это - предатель. Но если среди грешников этого круга есть тени, вызывающие человеческое чувство, или в их словах звучит искупающая мелодия глубокого страдания, Данте понимает и прощает их. Такова трогательнейшая, полная теплого участия к судьбе человека повесть Уголино:

Когда без слез ты слушаешь о том,

Что этим стоном сердцу возвещалось, -

Ты плакал ли когда-нибудь о чем?..

Е se non piangi di che pianger suoli?

("Ад", XXXIII)

И политическая нетерпимость, и способность сострадать жертвам политических распрей могли воспитаться у Данте только потому, что он вырос во Флоренции.