Чем славен человек
"Бог, который в себе самом есть полная завершенность и верх совершенства..." - из следующей главы "Опытов" - "О славе"; сознавал ли сам автор, что стоит за этими словами, или для человеческого представления - некое условное обозначение, которое каждый понимает по-своему. И эту главу Монтень начинает так: "Существует название вещи и сама вещь, название - это слово, которое указывает на вещь и обозначает её". Разумеется, под "вещью" подразумевается никак не Бог, но ведь именно то, что сотворило всё сущее, и продолжает, в том числе, направляя человека при всей его греховности, суетности, неустойчивости - на путь истинный. Придётся повторить, высказываемое мной в предыдущих опусах - между этой верой, убежденностью верующих в Творца всего сущего, с признанием внутренней необходимости постижения и следования Его предначертаниям, - и всем тем, что совершается на свете, - обязательны правила, закономерности, если угодно, сформулированные, если не в безальтернативных постулатах точных наук, то хотя бы в доказательных гипотезах и теориях. И для меня такой базой для рассмотрения, в частности, межчеловеческих взаимоотношений является монадология, как я эту концепцию самоорганизации любых составляющих в нечто цельное себе представляю. Подробно разбирались взаимоотношения сигмонады и входящих в неё монад, но следует особо остановиться вот на каком аспекте этих взаимоотношений: насколько отдельная монада, - если прибегнуть к антропоморфизму - заинтересована в сохранении сигмонады, в её устойчивости, длительном и безопасном существовании?
Можно ведь говорить, метафорически, - о, так сказать, вкладе элементарной частицы в таком сохранении стабильности атомной сигмонады, и попутно в случае несбалансированного количества этих частиц как фактов нестабильности с неизбежным вмешательством разрушающего "дьявола". Может ли сегодня наука дать ответ: какие конкретно элементарные частицы, входящие в тот или иной атом - кислорода, углерода, золота - обусловили такие свойства этих элементов, если не принять опять же недоказуемое - что лишь их совокупность, особенность структуры тому, так сказать, виной. Более определённые ответы в пользу первого предположения при рассмотрении молекул, тем более сложных органических вплоть до ДНК. Ранее говорилось о разнообразных ролях отдельных личностей, и лишь во вторую очередь - о влиянии таких личностей на человеческую сигмонаду, в которую они входят, напомню - от своей семьи до этнической группы, и немногие гении - на человечество в целом.
В главе "О славе" речь идёт об оценке роли той или иной личности по относительному критерию влияния на жизнь, на развитие, на судьбы какого-либо значительного по масштабам сообщества. Оставим в стороне культ мифологизированных предков, героев, посмотрим на справедливый или далеко не такой подход современников, еще раз - как достойны восхищения: лаконичность, выразительность, уместность излагаемых тезисов, какой-нибудь из которых вполне мог бы растянуться на роман.
" Как гласят повседневные наши молитвы: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение"... Хрисипп и Диоген были первыми авторами - и притом наиболее последовательными и непреклонными - выразившими презрение к славе". Насколько, однако, естественно желание или жажда славы в человеческом обществе - не с точки зрения морали и побочных проявлений этого чисто человеческого феномена, но, так сказать, в системе монадологии, применительно к нашему брату. Продолжим цитировать Монтеня. "Нет ничего, что в такой мере отравляло бы государей, как лесть, ничего, что позволяло бы дурным людям с такою лёгкостью добиваться доверия окружающих; и никакое сводничество неспособно так ловко и с таким неизменным успехом совращать целомудренных женщин, как расточаемые им и столь лакомые для них похвалы". Как тут не вспомнить - если не ошибаюсь басенную историю, восходящую чуть ли не к Эзопу, и через Лафонтена изумительно воплощенную чудесным русским языком Крыловым; да несмотря на то, что " Уж сколько раз твердили миру..."
Как всегда, по ходу своих размышлений, Монтень приводит выразительные цитаты, подтверждающие, эмоционально окрашивающие его рассуждения или заставляющие оценить справедливость противоположных мнений. "Первая приманка, использованная сиренами, чтобы завлечь Одиссея была такого же рода: " К нам, Одиссей богоравный, великая слава ахеян, к нам с кораблем подойди..." Вместе с тем Монтень и здесь стремится ко всесторонней объективности. "Я говорю лишь о славе самой по себе, ибо нередко она приносит с собой кое-какие жизненные удобства, благодаря которым может стать желанной для нас; она снискивает нам всеобщее благоволение и ограждает хоть в некоторой мере от несправедливости и нападок со стороны других людей и так далее". Глядел бы нынче Монтень на гонорары "звёзд" кино и эстрады, футболистов, теннисистов, с относительно заслуженной славой, наверное "кое-какие жизненные удобства" заменил бы более сильными выражениями.
"Живи незаметно" - этот призыв Эпикура и обоснование его Монтень в принципе одобряет, однако - "Эти рассуждения, на мой взгляд, поразительно правильны и разумны, но нам - почему я и сам не знаю - свойственна двойственность, и отсюда проистекает, что мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделаться от того, что всячески осуждаем", и тут Монтень искренен, откровенен; на протяжении ряда лет доверял свои размышления обо всём, что привлекало его внимание, бумаге, единственной рукописи, однако, наверное, когда на склоне лет, а ему не было и шестидесяти, и кончились отпущенные судьбой годы жизни, но когда почитательница его творений способствовала изданию "Опытов", автор был, вероятно, удовлетворен, счастлив - не отсветом посмертной славы, а тем, что многочисленные читатели его глазами увидят в этом мире то, что они не замечали, не вглядывались проницательным умом, не понимали по-настоящему.
Монтень признаётся: да, вот такие мы, обыкновенные люди, более или менее образованные, мудрые, честолюбивые, самонадеянные, во всех наших помыслах и поступках, зачастую необъяснимых для нас самих. Но не хочет или не может отважиться на решительное: почему? - возможно хорошо зная, как необоснованно, наобум отвечали на это признанные светлыми головами не только в минувшие времена. Такой же подход к рассуждениям о присущем лишь человеку феномене славы и отношения к ней. Ну, а я рискну подойти к этой проблеме с позиций моей монадологии. Монтень, как мы видели, восхваляет разум животных, оттеняя, между прочим, отсутствие у "братьев меньших" чисто человеческих пороков.
И вряд ли доискивался бы истоков, в частности, человеческого феномена славы у тех же известных ему живых существ разного рода. Полагаю, что в век Монтеня по сравнению с эпохой Аристотеля сведенья о животном мире не очень-то расширились. Это, прежде всего, издревле одомашненные, а также и в ХVI веке благополучно живущие в землях вокруг Средиземного моря. Полуфантастические рассказы о зверях, обитающих в экваториальной, южной Африке, дальней Азии, восточной и северной Европе, не говоря уже о ещё не открытом Австралийском континенте. На виду лишь немногие представители многотысячных разновидностей насекомых, а открывший мир микроорганизмов Левенгук родился через век после Монтеня. Современные способы наблюдения за жизнью животных с самыми интимными подробностями, причём в естественных условиях, не подозревающих о возможной опасности такого внимания человека, с существенной оговоркой - не охотника, а учёного, эти способы позволяют, скажем, и мне, как рядовому телезрителю, вникнуть в эту загадочную сферу существования живого на планете.
Ну, это у нас следствие врожденного антропоморфизма - по некоторым внешним признакам наделять животных по-человечески положительными или отрицательными качествами: благородный олень, коварная лиса, мудрая змея, гордый орёл, трусливая мышь, загадочная - и впрямь для нас во многом загадочная - кошка. Стоит добавить, что столь же порой поверхностное суждение, хотя в чём-то может и справедливое - относительно представителей или вообще жителей других стран, иной национальности, даже области в своей стране, да и в отношении какой-либо отдельной личности общеизвестное "внешность обманчива" - наряду с приёмами обольщения ради выгоды для притворяющегося - далеко не всегда срабатывает.
Итак, гиены; как и для каждого вида живых существ, генетически выстроенная оптимальная форма многопланового существования внутри совместно проживающего сообщества - разумеется, не совпадающая с принципами человеческой морали - её нормами, к сожалению, лишь отчасти императивными для людей - в отдельных аспектах для отдельных личностей - по меньшей мере. Но для гиен, подобно тому, как во всём дочеловеческом живом, эта конституция для внутреннего пользования соблюдается неукоснительно. Выделяется по исследованиям зоологов, посвятивших этому много часов и пользующихся новейшей аппаратурой для съёмок и слежения за поведением отдельных особей, что называется, крупным планом. В результате мне, как зрителю, стало ясно следующее: в этом животном сообществе царит абсолютный матриархат; иерархия, характерная для высших животных, у гиен вдобавок заключает в себе и, так сказать, элемент правящих династий, то есть наследницы, условно говоря, царицы, с рождения уже принцессы с нацеленностью на первенствующее положение при смене поколений, хотя в том же кинофильме показан эпизод, можно сказать, дворцового переворота - смещения самки, оказавшейся бездетной - малыш её умер от голода пока она пыталась добыть пищу для выработки материнского молока, но её сестры не подпускали этого малыша к соскам, у которых пристроились собственные детёныши - можно заметить - жестоко по законам человеческой морали, однако - не проходим ли мы равнодушно, пусть и не в буквальном смысле, мимо нищих, нуждающихся в самом насущном, голодающим, в том числе детишкам…
поз, группировок в пространстве, занимаемом этим сообществом. Жесткая регламентация взаимоотношений сводит к минимуму, впрочем, необходимому, исполнения своей роли и влияния её на жизнь входящих в данную группу сородичей. Благодаря постоянному обмену информацией, воспринимаемой органами чувств, в среде общающихся между собой полная ясность, по современному выражению "ху из ху" - кто есть кто, и так же о структурных изменениях в этом плане вследствие смены поколений.
У человеческой личности возможности информировать окружающих о себе, своих запросах даже, если не у новорожденного, то у младенца, овладевающего членораздельной речью, а заодно мимикой, жестами, "полезным" поведением - гораздо шире, чем у "братьев меньших". Различны и формы привлечения внимания к своей особе; и слава, как таковая - как раз в этом ряду. Кстати, расширительно, - Монтень говорит о славе исключительно как возвеличивающей - неважно справедливо или нет - прославляемого, но - по словарю Даля - "ославить, обесславить молвой, распустить о ком худую славу, слух, огласить что укорно..." В наше время на смену понятия клеветы пришёл доказуемый или нет - компромат. Но Монтень старается понять природу этой порой безудержной жажды славы. "Карнеад... утверждал, что слава желанна сама по себе, совершенно так же, как мы любим наших потомков исключительно ради них, не зная их и не извлекая никакой выгоды для себя. Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо люди охотно принимают то, что наилучшим образом отвечает их склонностям".
Иначе говоря, по Карнеаду слава сродни духовному наследству, передаваемому потомкам как память о предках, и ничего в этом нет от честолюбия, самодовольства, - и как раз, замечает Монтень, некоторые люди, за которыми водятся такие свойства натуры, оправдываются посылом Карнеада. "Аристотель предоставляет славе первое место среди остальных внешних благ. Он говорит: избегай, как порочных крайностей, неумеренности и в стремлении к славе, и в уклонении от неё". С этим мнением вполне можно согласиться: ни стремление прославиться любой ценой, как, скажем, Герострат, ни нарочитая, возможно, показная скромность - никак не влияет на непредвзятую, объективную оценку той или иной личности и того, что ею совершено.
"Распространять славу о наших деяниях и выставлять их напоказ - это дело голой удачи: судьба дарует нам славу по своему произволу. Я не раз видел, что слава опережает заслуги, и не раз - что она безмерно превышает их". Монтень подходит к понятию славы с позиций морали, признания действительных заслуг данной личности. "Кто порядочен только ради того, чтобы об этом узнали другие, и, узнав, стали бы питать к нему большее уважение, кто творит добрые дела лишь при условии, чтобы его добродетели стали известны, - от того нельзя ожидать слишком многого". Здесь скорее речь идёт о том, что мы именуем репутацией, но и таковая подчас делается существенной составляющей славы, И - о себе самом: "Вся слава, на которую я притязаю, эта слава о том, что я прожил свою жизнь спокойно и притом прожил её спокойно не по Метродору, Аркесилаю или Аристиппу, но по своему разумению". То есть был и жил не по чьим-то рекомендациям, установлениям, не подчиняясь авторитетам, овеянным славой или вплетенным в традиции.
славы, но всяческие унижения, непризнание их таланта, гонения - по сути оттого, что они были самими собой в своём образе жизни, мышлении, творчестве. С другой стороны стоит задуматься над тем, как информационная составляющая иерархических структур в животных сообществах оказалась поставленной на службу власть имущим, правителям разных уровней, зачастую беспринципных, аморальных, виновников бедствий и своих подданных, и чужеземцев, с которыми конфликтовали. Понятно, такого рода слава укрепляла позиции приближенных к начальству, опять-таки всех уровней, и расцвечивание ореола славы особенно недоступного для общения и ознакомления с действительными сторонами жизни и действий начальства - всевозможными достоинствами и добродетелями - одна из главных задач этих самых приближенных и задающих достаточно высокие ступени в иерархической лестнице. Остаётся лишь поражаться действенности на человеческие массы такого феномена славы, о чём говорилось и в моём опусе "Парадоксы иерархии".
"третьеспиральном", направляющем и таких ориентиров, как авторитет кумиров, на драгоценном пьедестале славы. Интересно было бы беспристрастно проанализировать и понять - как на декоративном "третьеспиральном" небосводе загораются звезды, затем некоторые остаются столь же яркими на протяжении веков, другие угасают вскоре, некоторые воскресают, а в большинстве сливаются наподобие составляющих на реальном вечном небосводе Млечный путь. Монтень: "Нужно было возглавить завоевание какой-нибудь империи или царства; нужно было: подобно Цезарю, выиграть пятьдесят два крупных сражения, неизменно имея дело с более сильным противником. Десять тысяч его соратников и несколько выдающихся полководцев, сопровождающих его в походах, храбро и доблестно отдали свою жизнь, а между тем их имена сохранились в памяти лишь столько времени, сколько прожили их жены и дети".
Монтень, может быть, первым заговорил о более чем достойных славы безымянных героях, как капитан Тушин в "Войне и мире". И, если можно упрекнуть Льва Толстого в пристрастном изображении французского императора, то на мой взгляд автор "Войны и міра" убедительно показал, как Бонапарт играет роль славнейшего Наполеона. Насколько так оно и было, когда Наполеон был в зените славы - судить историкам, но мне кажется, что, как правило, королей, то есть вообще власть имущих, играет, вопреки известному афоризму, не только свита, но и они сами. Думается, всемирная известность не столько тешила тщеславие Льва Николаевича, сколько заставляла всерьёз и глубоко задумываться над исполнением своей ответственной миссии перед людьми, всеми и каждым. Если уж речь коснулась русской литературы, то и на этот раз не могу не обратиться вновь к Пушкину. Его лирическое "Желание славы" - не более, чем продолжение объяснения в любви. И "слава - яркая заплата на ветхом рубище певца..." - ироническая предпосылка в виде славы к тому, чтобы рубище обновилось. А помните первый монолог Сальери: "не смея помышлять ещё о славе...", и наконец: "Слава мне улыбнулась...". Совсем не таков Пушкинский Моцарт. Слепой скрипач, калечащий им сочиненное - забавен, не более, вопреки гневу Сальери, ибо Моцарт в душе уверен, даже не думая, не заботясь об этом - созданное им - навечно, и никакие пародии или критические мнения ничего не стоят. Думается, Чехов достаточно иронично относился к славе, будучи чрезвычайно самокритичным, и, переживая провал своей пьесы относил это, может быть, не столь к тупости публики, сколь к несовершенству своего произведения. Так или не так, но вспомнился - к сожалению нет под рукой собрания сочинений Чехова - рассказ, где в поезде случайные попутчики выясняют, что каждый из них очень заметная фигура в своей области науки, но друг о друге они ничего не слышали.
Как отмечалось, Лейбниц был неравнодушен к оказываемым ему почестям и наградам, хотя вряд ли все они, вместе взятые, по достоинству оценивали его непреходящие заслуги в ряде областей человеческой деятельности. Допускаю, что в наш век многие выдающиеся учёные втайне мечтают о Нобелевской премии, хотя посвящают избранной области науки всю свою жизнь, средоточие напряженных поисков и размышлений, независимо от увенчания почётной наградой. Пускай "цель творчества - самоотдача, а не шумиха, не успех... " - кредо далеко не для каждого творческого работника, но вот "позорно ничего не знача быть притчей на устах у всех" - о, как совсем не позорно для тех, кто всплыл наверх с отлично приспособленными способностями в той или другой области благодаря конъюнктуре, и как ныне модно говорить - "раскрутке".
бунтарстве маргиналов. В заключительной строке гимна Советского Союза поразительные строки, на которые, насколько мне известно, никто из чутких к слову не обратил внимания - ни когда этот гимн исполнялся - понятно почему, ни после: "Славься, Отечество наше свободное, славы народов надёжный оплот..." - славься... оплот славы - каково? Но разве не так же: славься - наша вера, наша партия, наша команда, наша держава, наша грядущая победа?.. Что ещё добавить к мыслям, навеянным главой "О славе"?