Что на первом плане
Болтовня, с которой порой, вероятно, не так часто при его образе жизни, сталкивался Монтень, не идёт ни в каком сравнении с теми лавинами информационного мусора при каждодневном общении современного человека - не столько с близкими, знакомыми, - по текущим делам, тут никуда не денешься, но - со страниц газет, книг для "лёгкого чтения", глянцевых журналов, телевиденья, радио. Не только словесная шелуха - калейдоскоп всевозможных изображений, шаблонных мелодий песенок, круговорота рекламы, в натуре ассортимент предлагаемых товаров - но от всего этого у обычного человека голова не идёт кругом; как при купании в реке или в море - не захлебывается набежавшими волнами. Тут, по-моему, аналитически следует рассмотреть восприятие человеком различной информации и её возможной творческой переработки.
"Меж ними всё рождало споры, всё к размышлению влекло: племен минувших договоры, плоды наук, добро и зло", - темы, так или иначе волнующие умы образованных людей пушкинской поры, хотя нелегко представить обычных современных интеллигентов, которые всерьёз обсуждали такого рода "мировые вопросы". Да и сам Пушкин в "час пирушки холостой" при "шипеньи пенистых бокалов" или ухаживая за очередной красоткой, уламывая её, распространялся бы о "высоких материях". Зато то, что по-настоящему волнует или должно волновать человечество в целом - в созданном Пушкиным, как и многими великими творцами, в том числе Монтенем. Мимоходом - вчитываясь в весьма нелестные отзывы Монтеня о представительницах слабого пола, их излишнем кокетстве, лицемерии, вздорности и легкомыслии, мне кажется, что Монтень, как и я, в отличие от Онегина и, возможно, самого Пушкина, не был искушен "в науке страсти нежной", и предъявлял к своим приятельницам или недоступным прелестницам завышенные требования по части искренности, поиска компромиссов хотя бы в вещах отвлеченных, нерасчетливости; благо судьба все же подарила мне надолго ту, о которой мог только мечтать...
ещё древними римлянами, Монтень не мог не замечать особенности диалекта: "Мой французский язык сильно испорчен и во всех других отношениях варварством той области, где я вырос; я не знаю в наших краях ни одного человека, который не чувствовал бы сам своего косноязычия и не продолжал бы тем не менее оскорблять им чисто французские уши. И это не оттого, что я так уж силен в своём перигорском наречии, ибо сведущ в нем не более, чем в немецком языке, о чём нисколько не горюю. Это наречие, как и другие, распространенные вокруг той или иной области, - как, например, пуатуское, сентожское, ангулменское, лимузинское, овериское - тягучее, вялое, путаное; впрочем, повыше нас, ближе к горам, существует ещё гасконская речь, которая, на мой взгляд, выразительная, точная, краткая, поистине прекрасная; это язык действительно мужественный и военный в большей мере, чем какой-либо другой из доступных моему пониманию, язык настолько же складный, могучий и точный, насколько изящен, тонок и богат французский язык".
"Опытах" просматриваются пристрастия Монтеня к тем или иным историческим лицам, как и к гасконскому наречию, и кой к кому автор кажется не совсем справедлив, так же, как к женщинам, хотя любым животным он не отказывает в праве быть такими, как их создала природа, но люди - совсем другое дело, независимо от пола, и претензии к человеку, который "недостоин сам себя" - правда, это с точки зрения рационального Сальери, - но для Монтеня это краеугольный камень его писаний, но и самого себя - не щадит. Даже признание о своих физических данных попахивает комплексом неполноценности. "Что до меня, то я немного ниже среднего роста. Этот недостаток не только вредит красоте человека, но и создает неудобство для всех тех, кому суждено быть военачальниками и вообще занимать высокие должности..." Вспоминаются фрески египетских пирамид, на которых фараоны представлены крупнее приближенных; но в той же Франции через два века рождается Наполеон, а в XX веке - в России - Ленин и Сталин, на этих господ Монтень мог бы смотреть свысока в буквальном смысле. Своё мнение о важности роста и вообще телосложения для человека, претендующего на всеобщее уважение и любовь Монтень сопровождает следующим: "Люди низкого роста, говорит Аристотель, могут быть очень миловидными, но красивыми они никогда не бывают; в человеке большого роста мы видим большую душу, как в большом, рослом теле - настоящую красоту". Мне кажется и у Аристотеля это отголосок культа физической силы, Геркулеса, а интеллект и талант ещё не вышли на первый план даже в эпоху Монтеня.
В главе "О самомнении" исповедальность проходит красной нитью, - Монтень характеризует себя самого как бы со стороны; стоит вспомнить, что в древнем "Познай самого себя" не знаю уж с каких пор, было уместно продолжение: "но не будь при этом адвокатом", - Монтень, если не в роли обвинителя, то - справедливого судьи. Подробная, отнюдь не "анкетная" характеристика - вот он каков - я. "... Сложения крепкого и, что называется, ладно скроенный; лицо у меня не то, чтобы жирное, но достаточно полное; (пытаюсь сравнить с тем, что в начале первой книги "Опытов" - "Портрет Монтеня, обычно именуемый "Монтень в воротничке" (модном тогда кружевном), неизвестного автора второй половины ХVI века". Смотрю на свои фото второй половины XX века, не знаю доберусь ли до главы "О физиономии" в "Опытах", но по лицу человека, тем более на изображении - много ли можно сказать - каков он, правда, и в одном из моих опусов рассуждал об истории этой проблемы - соотношения внешнего и внутреннего, в том числе физиологических знаков, как рисунки ладони для хиромантов. Но лучше продолжить цитирование: "Темперамент - нечто среднее между жизнерадостным и меланхолическим, наполовину сангвиник, наполовину холерик". Что тут сказать - не напишет ли подобное формальное иной дипломированный психотерапевт в карточке может быть каждого второго пациента.
"Здоровье у меня крепкое, и я неизменно чувствую себя бодрым и, хотя уже в годах, меня редко мучили болезни. Таким, впрочем, я был до сих пор, ибо теперь, когда перейдя порог сорока лет, я ступил уже на тропу, ведущую к старости, я больше не считаю себя таковым. То, что ожидает меня в дальнейшем, будет не более, чем существованием наполовину; это буду уже не я; что ни день, я всё дальше ухожу от себя и обкрадываю себя самого... Что до ловкости и до живости, то я никогда не знал их за собой... Что касается музыки, то ни пению, к которому я оказался совершенно неспособен, ни игре на каком-либо инструменте меня так и не смогли обучить. В танцах, игре в мяч, борьбе я никогда не достигал ничего большего, чем самой что ни есть заурядной посредственности. Ну а в плаваньи, искусстве верховой езды и прыжках я и вовсе ничего не достиг. Руки мои до того неловки, неуклюжи, что я не в состоянии сколько-нибудь прилично писать даже для себя самого, и случается, что нацарапав кое-как что-нибудь, я предпочитаю написать то же самое заново, чем разбирать и исправлять свою мазню".
"После сорока лет..." - у меня ещё столько и ещё почти два года - но в момент написания этих строк не то, что каждый предстоящий год, но и месяц - под вопросом, понятно, что имеется в виду, однако - "все под Богом ходим" - и кто знает заранее - сколько кому отпущено, хотя порой появляются свидетельства о точно предсказанных датах окончания земного срока для реальных личностей с подтверждением исполнения таких пророчеств. И Монтень пишет о своем отце, как о долгожителе, хотя сам не перевалил за седьмой десяток. Но - о способностях музыкального характера - что я мог бы, вторя Монтеню, сказать о себе. Насчёт вокальных способностей - у меня на нуле. Может быть, если бы не война, под наблюдением учительницы музыки - не моей мамы, которая, имея консерваторское образование, успешно подвизалась в этом амплуа, но буду я слушать свою маму - пригласили со стороны - так вот - продолжи я эти занятия, наверно сносно бренчал бы на пианино более или менее простые песенки. Однако с годами пристрастился к настоящей музыке, и теперь ежедневно слушаю классику - по-старинке - на грампластинках. А какой музыкой мог наслаждаться Монтень? Разве что фольклорными шансонами - великие французские родоначальники музыкальных жанров нового времени - Куперен, Рамо - это уже следующий после Монтеня ХVII век, даже ХVIII.
И танцевать, в отличие от большинства сверстников, даже самым несложным по выкрутасам - так и не выучился. И даже не седло на лошади, но на велосипеде мне не покорилось. Своими руками могу разве что забивать гвозди, и то невпопад. Зато элементарная уборка, вплоть до мытья пола - это для меня. Почерк мой по неразборчивости мог бы соперничать с каракулями автора "Опытов", но пишущая машинка, которую я приобрёл вскоре после её дня рождения - отмечено в её паспорте - более полувека назад - служит мне доныне. Но зачем я посвящаю этой ерунде такое внимание - похоже бумага и лента, фиксирующая буквы, которые набираю на клавиатуре машинки, и то могли быть использованы более рационально. Но, позвольте, я повторяю то, что счёл нелишним вставить в свои книги великий Монтень. Ну, да - "орлам случалось ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться" - не так ли?
в которую она входит - как определяющее понимание этой сигмонады, как, скажем, человека не в маске, с открытыми глазами, определенным взглядом, хотя в общей картине таковое занимает как будто бы скромное место; но вообще - и для возможностей, и порой для судеб сигмонады - какая-то будто бы ничтожная монада может повлиять кардинально. Оттенок краски на холсте мастера, второстепенная партия одного из музыкальных инструментов в октете, уголки губ в скульптурном портрете, балкончики или башенки известных архитектурных ансамблей, неуловимо-выразительная мимика великих актёров - всем этим "чуть-чуть" уделено немало страниц в "Ранней ягоде". Приводились примеры из литературной классики: ослы, верблюды, утварь в Библии там, где рассказывается о возвращении пленников из Вавилона; кабинет Евгения Онегина и мебель в доме Собакевича; приметы эпохи и окружения персонажей, их характеризующие - в рассказах Чехова, Бунина, романах и повестях Горького, Булгакова, Пастернака.
душераздирающие сюжеты пьес и брызжущие метафорами реплики героев; в собственной поэзии это наверное органичней; и драматургия Островского с реальным бытовым фоном и персонифицированной речью, как и у Чехова, и в такой же традиции в театре и кино мне, например, ближе, чем детективно-кровавые драмы. В одном из предыдущих опусов приводилась цветастая автохарактеристика несколько старшего итальянского современника Монтеня - Кардано. А Монтень, нисколько не стыдясь и не рисуясь, спокойно открывается перед людьми из грядущих веков: вот таков я, один из людей, французов моего века, и всю жизнь остаюсь самим собой, и принимайте и меня, и мои суждения обо всём на свете как вам будет угодно. "Моим телесным свойствам соответствуют в общем и свойства моей души, моим чувствам так же неведома настоящая живость, они также отличаются лишь силой и стойкостью... Душа моя жаждет свободы и принадлежит лишь себе и никому больше; она привыкла распоряжаться собой по собственному усмотрению… У меня не было никакой нужды насиловать мой характер - мою тяжеловесность, любовь к праздности и безделью..."
"Мы не летим на парусах, надутых попутным ветром, но и не влачим свой век под враждебными ветрами. По силе дарования, красоте, добродетели, рождению и достатку мы последние среди первых, но вместе с тем и первые среди последних". И - чтобы следовать намеченному пути: "Я нуждался для этого лишь в одном - в способности довольствоваться своей судьбой, то есть в таком душевном состоянии, которое говоря по правде, вещь одинаково редкая среди людей всякого состояния и положения, но на практике чаще встречающаяся среди бедняков, чем среди людей состоятельных". Следует психологический диагноз этого феномена, для нашего времени, особенно на Украине в годы "незалежности" более чем актуальный. "И причина этого, надо полагать, заключается в том, что жажда обогащения, подобно всем другим страстям, владеющим человеком, становится более жгучей, когда человек уже испробовал, что такое богатство, чем тогда, когда и вовсе не знал его; а кроме того, добродетель умеренности встречается много реже, чем добродетель терпения".
Однако, справедливости ради, за четыре века, прошедшие со дней написания Монтенем этих строк, многое изменилось в мире, в том числе и отношение людей к улучшению своего благосостояния. Стремление человека владеть материальными ценностями - естественно, как и, например, белке запасать орехи на зиму, но в том-то и фокус, что для каждого конкретного человека возможности для этого и выбор реализации этих возможностей - обусловлен и его положением в обществе, и его характером; способности, грубо говоря, наживаться на чём угодно, причём, как верно отметил Монтень, не зная удержу. Но как оно было в действительности в этом плане, скажем, в средневековой Европе? Представители привилегированных сословий наследовали состояния предков или должности, приносящие относительно приличный доход, а большинство населения - земледельцы, рыболовы, охотники, ремесленники или, скажем, бродячие музыканты - довольствовались тем, что получали за свой труд, и хорошо, если этого хватало на скромные бытовые потребности. Ну, а кто же мог богатеть сверх того, что, как говорится, положено по штату? Более или менее - ростовщик законно - Шекспировский Шейлок или Пушкинский "Скупой рыцарь", маниакально служащий золотому тельцу. Незаконно - вооруженные отряды под предводительством высокопоставленных правителей с явно захватническими, грабительскими намерениями, прикрываемыми может быть какими-то религиозными или шовинистическими даже местного разлива лозунгами. Само собой - настоящие разбойники. Наконец, прислуга, о чём сообщает тот же Монтень - в его замке, так же как в доме Гоголевских "Старосветских помещиков".
Но в той же повести упоминаются приказчик и войт, которые попросту крали и продавали господский лес - сегодня на Украине это повторяется, но в куда более широких масштабах. И, пробегая по страницам произведений Гоголя, обратим внимание на Ивана Ивановича, который сразу после того, как пришел к выводу, что у него есть все, что нужно для счастья, вдруг заметил во дворе соседа висящее на веревке ружье, в общем совершенно лишнее в хозяйстве и в жизни того, у которого "голова похожа на редьку хвостом вниз", может, не только по форме, но и по содержанию, и помните, что было потом... И - куда ни повернись - бессмертный легион чиновников-взяточников всех уровней, и Чичиков, понявший как можно делать деньги из воздуха. Монтень вроде бы не более, чем констатирует, что необузданное стремление к обогащению, как и к власти, присуще некоторым людям, явно относится к этому, если не презрительно, то, по меньшей мере, неодобрительно.