И - сугубо человеческое
Как тут не вспомнить определение "тайновидец плоти", которое Мережковским отнесено ко Льву Толстому в противоположность "тайновидцу духа" Достоевскому. Да, у Достоевского речь и поступки персонажей раскрывают преимущественно их душевное состояние и мотивацию жизненных устремлений, но - и так, может быть, неоправданно отвлекаемся от заявленной апологии Монтеня, хотя и сам Монтень оставляет своего Раймунда Сабундского где-то очень за ширмами. И гнет своё - "Но, возвращаясь к прерванной нити рассуждения, рассмотрим, какие блага приходятся на долю человека. Наш удел - это непостоянство, колебания, неуверенность ("человек - гомо неустойчивый" - оказывается я опоздал с таким определением на четыре века), страдание, суеверие, забота о будущем ("человек завтра" - характеризуется в одном из моих опусов) - значит и об ожидающем нас после смерти, - честолюбие, жадность, ревность, зависть, необузданные, неукротимые и неистовые желания, война, ложь, вероломство, злословие и любопытство (наверное, подразумевается праздное, бесцельное). Да, мы несомненно слишком дорого заплатили за этот пресловутый разум, которым мы так гордимся, за наше знание и способность суждения, если мы купили их ценою бесчисленных страстей, во власти которых мы постоянно находимся".
Вообще всеми своими "Опытами", по-моему, Мишель Монтень подводит нас к выбору таких жизненных приоритетов, которые максимально отвечали бы нашей человеческой сущности, так же, как для сущности любой монады, сигмонады, особенно живой, тем самым оправдывая своё существование в мире. И во вселенной возникают такие монады, сигмонады, начиная с нестабильных изотопов элементов, которые вследствие несовместимости внутренней или с окружающей средой обречены на разрушение, как метафорически представил в прежних опусах - эдаким вездесущим Дьяволом. Не завлек ли так же человеческий разум тех, для кого "Божья искра" творческого таланта превратилась в путеводную звезду судьбы и завела в неволю, как капризная красавица безнадёжно влюбленного? И могли бы эти избранные, запряженные ищущим разумом в невольное подвижничество, быть по-человечески счастливы тем, что их природа одарила высшей радостью жизни?
"Я видел на своём веку сотни рабочих и крестьян, которые были более мудры и счастливы, чем ректоры университетов, и предпочёл бы походить на этих простых людей". Тут припомнилось одно моё юношеское стихотворение, искренне вырвавшееся из души - "Э, нет, я двинул не туда... " Нет, Монтень не призывает: "Назад, к обезьяне!" Не обезьяне, но к гомо с необходимым для сносного существования уровня "сапиенс", но - всё в меру. "Знание, по-моему, относится к вещам, столь же необходимым в жизни, как слава, доблесть, высокое звание или же - в лучшем случае - как красота, богатство и тому подобные качества, которые, конечно, имеют в жизни значение, но не решающее, а гораздо более отдаленное и скорее благодаря нашему воображению, чем сами по себе".
- каково же в самом деле кредо философа, писателя, человека? Тут даже больше, чем кредо - изначальная жизненная позиция, субъективная, как у любого - крестьянина, поэта, философа, учёного, общественного деятеля - от неустрашимого мятежника до религиозного лидера. "Если судить о нас по нашим поступкам и поведению, то гораздо больше превосходных людей (имею в виду во всякого рода добродетелях) окажется среди лиц необразованных, чем среди учёных". Если о тлетворном влиянии поверхностной, напыщенной "образованщине" - по Солженицыну - то можно отчасти согласиться. Однако далее "Добавлю только ещё, что смирение и послушание отличают добродетельного человека". "Смирись, гордый человек!" - это уже Достоевский, и отсюда недалеко до исходных христианских идеалов - "блаженны нищие духом"; возможно нечто подобное и у Раймунда Сабундского, но туда ли ведёт нас Монтень?
"Послушаем, как это жалкое и злополучное создание (имеется в виду человек - вообще и в частности) прославляет своё состояние: "Нет ничего прекраснее, - заявляет Цицерон, - занятий науками: с их помощью мы познаём бесконечное множество окружающих нас предметов, необъятность природы; они раскрывают нам небо, моря и землю; наука внушила нам веру, скромность и величие духа, она вывела нашу душу из тьмы и показала ей всякие вещи - возвышенные и низменные, первоначальные, конечные и промежуточные; наука учит нас жить хорошо и счастливо; руководствуясь ею, мы можем беспечально и безмятежно прожить свой век". Несколько выспренный панегирик в адрес далеко не столь всеохватной науки, тем более в ту античную эпоху, скромнее и убедительнее "науки юношей питают, отраду старцам подают"...
Но - что следует у Монтеня за этим высказыванием Цицерона: "Уж не говорит ли здесь наш автор о каком-то бессмертном и всемогущем боге? Ибо в действительности тысячи самых бесхитростных деревенских женщин прожили жизнь более мирную, счастливую и спокойную, чем наш автор". Что и говорить - драматическая судьба Марка Тулия Цицерона, замечательного не только искусством оратора, но сочинителя основательных трактатов, которые Пушкин мог оценить лишь в зрелом возрасте, и активный, как теперь говорят, политический деятель, - была ли судьба к нему милостива? И, если б его воля - променял бы он свою долю, характер, талант - на благоденствие беспечального пейзанина? А Монтень не перестаёт - на одну чашу весов жизни ставить знания, учёность, успехи на этом поприще, а на другую - обычное человеческое счастье, особо ничем не омрачаемое. "Какая польза была Аристотелю и Варрону (энциклопедическая справка " Варрон (116-27 до н. э.) римский писатель и учёный энциклопедист. Автор свыше 70 работ (большинство до нас не дошло) по истории литературы, философии, истории, математике и др. Организовал в Риме публичную библиотеку) от того, что ни обладали такими огромными познаниями? Избавило ли это их от человеческих бедствий?... И хотя оба они были первоклассными учёными - один в Риме, а другой в Греции, - в пору наивысшего процветания наук в их странах, нам тем не менее неизвестно, чтобы они в своей жизни пользовались какими-нибудь особыми преимуществами, наоборот, Аристотелю, например, стоило немало усилий освободиться от некоторых возведенных на него обвинений".
верующих - но не то, что указывается власть имущими - их судьбы, уж никак не счастливые, если не считать сотворенное ими, вошедшее, как и труды Монтеня, в бессмертную сокровищницу духовную человечества. Ставит ли это Монтень на противоположную чашу весов как антитезу, грубо говоря, - полуживотной - если идеал - естественнее существования "братьев меньших" - жизни патриархального рая? "Говорят, что туземцы Бразилии умирают только от старости, и объясняют это действием целительного и превосходного воздуха их страны, я же склонен скорее приписывать это их безмятежному душевному покою, тому, что душа их свободна от всяких волнующих страстей, неприятных мыслей и напряженных занятий, тому, что эти люди живут в удивительной простоте и неведении, без всяких наук, без законов, без королей и религии". Короче говоря - "здоровый дух в здоровом теле" - "обычно этим изречением выражают гармоническое развитие человека", - поясняется в сборнике "Крылатые латинские изречения", и в дополнение приводится строка Ювенала "Надо молить, чтобы ум был здравым и тело здоровым". Изречение это порой превратно толкуется таким образом, что физическое здоровье гарантирует и здоровье духовное, ясный, здравый ум, и, как теперь особо отмечается - отсутствие негативных "комплексов". На самом деле взаимосвязь между физическим состоянием организма и психическим здоровьем личности гораздо сложнее, правда, Монтень полагает, что "Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а вместе с тем также и самих себя..." И - "Подобно тому, как самая глубокая дружба порождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье - смертельную болезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождают самые причудливые мании и помешательства..."
Нехитрые практические советы: "Если вы хотите видеть человека здоровым и уравновешенным, в спокойном и нормальном расположении духа, позаботьтесь, чтобы он не был мрачным, ленивым и вялым". Одним словом, по Козьме Пруткову: " Если хочешь быть счастливым - будь им". Выскажу предположение, что психологическая окраска этих страниц "Опытов" в какой-то мере обусловлена душевным состоянием автора на шестом десятке лет. "Безукоризненное и крепкое здоровье я приветствую с распростертыми объятиями и тем полнее им наслаждаюсь, что в настоящее время оно для меня стало уже не обычным, а довольно редким явлением; я не хочу поэтому нарушать его сладостного покоя горечью какого-нибудь нового и стеснительного образа жизни".
"Страдание тоже должно занимать своё место в жизни человека. Человек не всегда должен избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению... Наше хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания". А по-настоящему облегчить симптомы и следствия разного рода недугов, болезней, увы, никакая философия не может. Разве что память о том, что в прожитых годах было немало прекрасного, способна несколько утешить страждущего, тем более, уже ничего хорошего от жизни не ожидающего, хотя то, что ещё живёшь на этой Земле - уже неплохо. Впрочем, отчаянье, когда жизнь делается невыносимой из-за физических или душевных терзаний, и когда человек вправе видеть выход из этого в том, чтобы самому покончить счёты с жизнью. Однако страданий психического порядка по Монтеню избежать можно - как вариант - погрузившись в царство грез, - в то время во Франции наверное не было хронических алкоголиков - вино не водка, тем более - наркоманов; но обременять себя отвлеченными проблемами, размышлениями, от которых, как говорится, голова пухнет, совершенно излишне. Да и в "Экклезиасте" сказано: "Во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, умножает скорбь" И ещё "Простота делает жизнь не только более приятной, но, как я только что сказал, и более чистой и прекрасной. Простые и бесхитростные мира сего, по словам апостола Павла, возвысятся и обретут небо, мы же со всей нашей мудростью обречены бездне адовой".
Выходит Священное писание, и Ветхий, и Новый Завет содержат тот же призыв к простоте и отвращению к бесплодному мудрствованию, которые на страницах "Апологии Раймунда Сабундского" проходят красной нитью. Но вот парадокс - Монтень восхищенно говорит о замечательных мыслителях античной эпохи, цитирует не только их, но и поэта Тассо - своего итальянского современника, жившего немногим раньше голландского гуманиста Эразма Роттердамского и других - неужто было бы лучше, и для человечества, и для самого Монтеня, - если бы род людской застрял на гомо без сапиенс, кроманьонцах, и невежественные туземцы из поколения в поколение на всех землях, во всех странах составляли не даже абсолютное большинство, но поголовно всю однородную человеческую массу? И, если уж на то пошло, не будь прогресса цивилизации, не было бы ни замка Монтень с обширной библиотекой и разными удобствами, ни яств и превосходных разнообразных вин, ни возможности каретой добраться до легендарного Рима, да и сам Рим откуда бы взялся... Как же Монтень пробует разрешить этот парадокс хотя бы подтверждая, что "знание, пусть много знания - умножает скорбь"? Но для чего нужно истинное знание - такая тавтология - для того, чтобы постичь истину - не так ли? - полагает Монтень. И с этой точки зрения обнаруживается следующее. "Я слишком бы облегчил себе задачу, если бы для проверки того, что дало человеку знание, взял среднего человека и судил по большинству людей; между тем я мог бы поступить именно так, руководствуясь принятым правилом, гласящим, что судить об истине следует не по весу того или иного голоса, а по большинству голосов".