«ЗАПАДНЫЙ ГАМЛЕТ», или ГАМЛЕТ КАК ВЕЧНЫЙ ОБРАЗ ЗАРУБЕЖОЙ КУЛЬТУРЫ
Проблемой Гамлета заинтересовались уже современники драматурга – известно, что пьеса имела большой успех [5] – но серьезную научную оценку в критике она получила лишь после смерти великого английского писателя. Глубина характера Гамлета дала исследователем широкое поле для интерпретаций и размышлений, вызвала многочисленные споры, отголоски которых слышны до сих пор.
Трудно вообразить объем статей и книг, содержание которых так или иначе связано с интерпретацией «Гамлета» Шекспира. Так, в библиографии по «Гамлету», доведенной лишь до 1935 г., значится более двух тысяч названий, а польский исследователь Ян Котт (Jan Kott) еще в начале 1960-х годов сравнивал библиографию по «Гамлету» с книгой, которая по объему в два раза больше телефонного справочника Варшавы [6]. Библиография русских переводов «Гамлета» и критической литературы о нем на русском языке уже к 1987 г. составляла более 1500 единиц [7] . Сколько написано шекспироведами за последние семьдесят лет, не подсчитывал никто. Сегодня в любой поисковой системе сети Интернет можно найти несколько десятков тысяч ссылок по данному вопросу, но количество исследований, эссе и рефератов, «вывешенных» на веб-ресурсах, не всегда отвечает необходимому филологическому, искусствоведческому или культурологическому уровню.
Гениальность Шекспира проявилась в том, что, использовав историю убийства датского короля своим братом, драматург из достаточно заурядного события истории прошлых веков смог развить потрясающую по своему философско-эстетическому содержанию драму, а из простого героя-мстителя — трагическую личность, волнующую умы миллионов зрителей и читателей. Шекспир создал наиболее глубокий и многогранный характер во всей мировой литературе, по своей силе и полноте сравнимый лишь с Дон Кихотом и Эдипом. Поэтому не удивительно, что в критике, посвященной «Гамлету», по словам А. Аникста, «отразилась борьба всех течений общественно-философской мысли, начиная с 17 в. и по наше время»[8] .
В 1736 г. вышло эссе анонимного автора «Некоторые комментарии к трагедии “Гамлет, принц Датский”, написанной мистером Вильямом Шекспиром» (Some Remarks on the Tragedy of Hamlet, Prince of Denmark, Written by Mr. William Shakespeare), которое приписывают Томасу Ханмеру (Thomas Hanmer)[9] . В этой работе обращается внимание на то, что Гамлет, открыв тайну вероломного убийства своего отца, на протяжении четырех актов медлит и колеблется в осуществлении мести. Автор утверждает, что у Шекспира не получилась бы настолько интересная и занимательная пьеса, если бы герой сразу отомстил Клавдию. Но стало очевидным то обстоятельство, что необходимы особые причины, объясняющие такое поведение принца Датского.
Уильям Ричардсон (William Richardson) в работе «Философский анализ и иллюстрация некоторых замечательных характеров Шекспира» (A Philosophical Analysis and Illustration of Some of Shakespeare's Remarkable Characters, 1774) полагал, что Гамлет находится в тяжелом состоянии духа вследствие поведения своей матери и поэтому не в состоянии действовать. Тот факт, что Гертруда выходит замуж за брата усопшего отца, ошеломляет его до такой степени, что принц долго не может разобраться в том, что и как ему следовало бы делать.
Развивая точку зрения Гердера о творчестве Шекспира как самобытном явлении культуры северных народов, Фридрих Шлегель выступил в своеобразной роли защитника и теоретика шекспировских драм, что прежде было сделано Аристотелем в его осмыслении греческой традиции. «Гамлета» он считал лучшей трагедией «по содержанию и законченности»[10] . Философ замечал, что многие просто не понимают эту трагедию Шекспира, хваля лишь некоторые отрывки. Вместе с тем, по мнению Шлегеля, «средоточие целого заключено в характере героя»[11] , вся энергия которого уходит на мыслительную деятельность, что, в свою очередь, лишает его сил, чтобы совершить действия в жизни реальной. Это истинно лучшее изображение человека, пребывающего в полной «дисгармонии» и «отчаянии».
Самуэль Джонсон (Samuel Johnson) считал, что Гамлет скорее инструмент в чьих-то руках, чем полноценное действующее лицо. Более того, уже обвинив короля в убийстве отца, он никак не пытается его наказать и умирает по воле судьбы [12] .
Этим вопросом заинтересовался немецкий писатель и мыслитель Иоганн Вольфганг Гёте. Выражая свое восхищение Шекспиром, немецкий писатель, как и многие другие представители художественно-эстетического движения «Бури и натиска», подверг резкой критике французский классицизм с его принципом единства места, действия и времени: «Единство места казалось мне устрашающим, как подземелье, единство действия и времени — тяжкими цепями, сковывающими воображение» [13] . Шекспир же, по его словам, живописал саму природу: «Что может быть больше природой, чем люди Шекспира!»[14] . Гёте полагал, что драматургу удалось соединить долг Античности и волю Нового времени: «Никто, пожалуй, великолепнее его не изобразил первое великолепное воссоединение долга и воли в характере отдельного человека»[15] . Шекспир, как заметил критик, изображал человека в его внешнем и внутреннем конфликте, делая акцент на последнем. Касаясь Гамлета, Гёте устами своего Вильгельма Мейстера заявил, что все дело в личности героя, душа которого не в силах совершить столь нелегкое деяние. Ключ же к разгадке тайны поведения принца он усматривал в знаменитых словах:
The time is out of joint: O cursed spite, That ever I was born to set it right! (I, V, 188–189.) Разлажен жизни ход, и в этот ад Закинут я, чтоб все пошло на лад![16]
Шекспир запечатлел «великое деяние, тяготеющее над душой, которой такое деяние не по силам»[17] . От Гамлета «требуют невозможного, не такого, что невозможно вообще, а только лишь для него» [18]. Давно было замечено, что у гётевско-го Вертера есть схожие черты с Гамлетом. (Например, их размышления о самоубийстве).
Подобные же концепции субъективного характера выдви-гали романтики. Например, С.-Т. Кольридж считал, что колебания Гамлета вызваны отсутствием у него воли. В своих лекциях по творчеству Шекспира известный английский поэт замечает, что драматург помещает Гамлета в такие обстоятельства, которые, без сомнения, должны были вызвать всплеск активности и решительности действий героя. Гамлет — наследник трона, отец которого умирает при загадочных обстоятельствах. Но его мать лишает его наследства, выходя замуж за его дядю. Каков эффект появления Призрака? «Мгновенные действия и жажда мести?» Ничего подобного. Совсем наоборот: «бесконечные размышления и колебания»[19] .
Гамлет осознает, что ему нужно делать, он знает особенности своего положения. Но, по мнению Кольриджа, Гамлет не в состоянии сразу исполнить свой долг, и дело не в трусости, а в том, что он склонен более предаваться размышлениям, как и многие люди с богатым внутренним миром [20].
Таким образом, как полагал Кольридж, Шекспир хотел донести до нас идею о том, что в мире главное это действие и что, если бесконечные размышления мешают его произвести, то они не имеют никакой ценности, какими бы они не были по своей духовно-философской ценности[21] .
У. Хазлитт (W. Hazlitt) утверждал, что, когда у Гамлета нет времени на раздумья, он решительно действует. Например, убивает Полония, думая, что это Клавдий, или заменяет письмо, которое везут с собой Розенкранц и Гильденстерн и получение которого в Англии означало бы неминуемую смерть для принца. Все остальное время, когда он более всего должен действовать, он остается сбитым столку и нерешительным [22] . Он чувствует свою слабость, корит себя, но ему более по вкусу обдумывать весь ужас преступления и думать о способах восстановления справедливости, чем сразу же действовать [23] . Чуть позже стали появляться мнения, что все поведение принца нужно объяснять не субъективными, а объективными причинами. Немецкий критик Карл Вердер (Carl Werder) в лекциях по шекспировскому «Гамлету» (Vorlesungen uber Shakespeares Hamlet, 1875 [24] ) полностью отрицал концепцию Гёте, полагая, что дело не в слабости Гамлета, а в том, что герою нужны неопровержимые доказательства вины Клавдия для того, чтобы его возмездие выглядело абсолютно справедливым и обоснованным в глазах народа, а это требует времени.
Немецкий философ Куно Фишер (Kuno Fischer) попытался соединить субъективную и объективную концепции, выдвигая идею о том, что в зависимости от конкретных обстоятельств доминировали то объективные, то субъективные причины поведения принца [25] .
Выдающийся шекспировед Э. С. Брэдли (A. C. Bradley) считал, что все дело в меланхолии Гамлета и что вся трудность заключается в раскрытии ее логики. Мы считаем необходимым остановиться на его лекциях, посвященных «Гамлету», более подробно.
Доктор Брэдли замечает, что некоторые исследователи предлагают трактовать характер Гамлета не только как сложный, но и вообще как непонятный, т. е. тот, который нельзя понять «полностью». Ведь существуют множество вопросов, на которые не всегда можно ответить с достаточной уверенностью. Например, что следовало бы делать Гамлету, когда Призрак оставил его с поручением отомстить? Должен ли он был обвинить Клавдия в вероломном убийстве отца публично? Если да, то что бы произошло? Как бы он доказал вину короля? Ведь единственное, что у него есть, — это разговор с приведением. Брэдли считает, что другие видели Призрака, но только принц слышал его откровения. Гамлет не представляет себе, что предпринять, поэтому он ждет. У него есть шанс убить Клавдия, когда тот молится, но ему не нужно «тайное мщение», за которым могли последовать тюрьма и наказание. Он жаждет «публичной справедливости» и щадит врага.
Убив Полония, Гамлет вынужден ехать в Англию, но, узнав, что Клавдий попросил английского короля убить племянника, умудряется заменить свое имя именами своих бывших соученников Розенкранца и Гильденстерна и на пиратском корабле возвратиться обратно в Данию. Он полагает, что теперь у него достаточно доказательств того, что король-злодей хочет избавиться от него, и люди поверят, что Клавдий – убийца его отца. Все это выглядит вполне правдоподобно.
Но, с другой стороны, Брэдли сразу добавляет, что есть основания усомниться в подобной теории. Во-первых, Гамлет ни разу не упоминает о каких-либо трудностях, во-вторых, он вполне уверен, что способен выполнить свой долг:
если к делу
Есть воля, сила, право и предлог?
Вообще, почему Лаэрт смог поднять людей против короля, возвратившись из Франции после известия о смерти своего отца, тогда как Гамлет, которого народ Эльсинора любил, не пошел на это, хотя сделал бы то же самое наименьшими усилиями? Можно только предположить, что подобное свержение было или попросту ему не по нутру, или он боялся, что ему не хватит доказательств вины своего дяди.
Также, по мнению Брэдли, Гамлет не планировал «Убийство Гонзаго» с большой надеждой на то, что Клавдий своей реакцией и поведением выдаст свою вину перед придворными. С помощью этой сценки он хотел заставить себя убедиться, главным образом, в том, что Призрак говорит правду, о чем он и сообщает Горацио:
Even with the very comment of thy soul Observe my uncle. If his oc-culted guilt Do not itself unkennel in one speech, It is a damned ghost that we have seen, And my imaginations are as foul As Vulkan’s stithy. (III, II, 81–86) Будь добр, смотри на дядю не мигая. Он либо выдаст чем-нибудь себя При виде сцены, либо этот призрак Был демон зла, а в мыслях у меня Такой же чад, как в кузнице Вулкана.
Но король выбежал из комнаты — а о такой красноречивой реакции принц даже не мог мечтать. Он торжествует, но, по меткому замечанию Брэдли, вполне понятно, что большинство из придворных восприняли (или сделали вид, что восприняли) «Убийство Гонзаго» как дерзость молодого наследника по отношению к королю, а не как обвинение последнего в убийстве [26] . Более того, Брэдли склонен полагать, что принца волнует то, каким образом отомстить за отца, не принося в жертву свою жизнь и свободу: он не хочет, чтобы его имя было опозорено и предано забвению. И его предсмертные слова могут служить тому доказательством.
Принц Датский не мог удовлетвориться лишь тем, что необходимо отомстить за отца. Безусловно, он понимает, что обязан это сделать, хотя и находится в сомнении. Брэдли назвал это предположение «теорией совести», считая: Гамлет уверен, что нужно поговорить с Призраком, но подсознательно его мораль выступает против этого деяния. Хотя сам он это может и не осознавать. Возвращаясь к эпизоду, когда Гамлет не убивает Клавдия во время молитвы, Брэдли замечает: Гамлет понимает, что, убей он злодея в этот момент, душа его врага отправится на небеса, когда как он мечтает отправить его в пылающее пекло ада [27] :
Now might I do it pat, now ‘a is apraying, And now I’ll do ‘t. And so a’ goes to heaven, And so am I revenged [28] . That would be scanned. (III, III, 73–75) Он молится. Какой удобный миг! Удар мечом, и он взовьется к небу, И вот возмездье. Так ли? Разберем.
Это также можно объяснить тем, что Гамлет — человек высокой морали и считает ниже своего достоинства казнить своего врага, когда тот не может защищаться. Брэдли полагает, что момент, когда герой пощадил короля, является поворотным в ходе действия всей драмы [29]. Однако трудно согласиться с его мнением, что этим своим решением Гамлет «жертвует» многими жизнями впоследствии [30]. Не совсем ясно, что имел в виду критик под этими словами: понятно, что получилось именно так, но, по нашему мнению, было странно критиковать принца за поступок такой нравственной высоты. Ведь, по существу, очевидно, что ни Гамлет, ни кто-либо другой просто не мог предвидеть подобную кровавую развязку.
Итак, Гамлет решает повременить с актом мести, благо-родно щадя короля. Но тогда как объяснить то, что Гамлет без раздумий протыкает Полония, прячущегося за гобеленами в комнате королевы-матери? Все намного сложнее. Его душа находится в постоянном движении. Хотя король был бы также беззащитен за шторами, как и в момент молитвы, Гамлет так возбужден, шанс приходит к нему так неожиданно, что у него нет времени обдумать его как следует.
кем угодно, но не геро-ем. Но этот человек — «героическая натура». Во всяком случае, это было бы, по мнению Брэдли, более справедливо.
Брэдли ставит вопрос: стоит ли нам надеяться на то, что, даже если Гамлет уверится в справедливости слов Призрака, он будет ближе к акту мести? После беседы с Офелией становится ясно, что промедление грозит еще большей опасностью для не-го. Но Клавдий уверен, что Гамлет сошел с ума, причем, по его мнению, не из-за любви. Он слышит яростную угрозу, под-слушивая разговор Гамлета и Офелии:
I say we will have no moe marriage. Those that are married already — all but one – shall live. The rest shall keep as they are. (III, I, 149–151) Никаких свадеб. Кто уже в браке, дай бог здоровья всем, кроме одного. Остальные пусть обходятся по-прежнему.
И растущая тревога короля становится понятна. Он без промедления посылает Гамлета в Англию. Тот не отказывается ехать, так как считает, что не может этого сделать, пока открыто не обвинит злодея в убийстве отца. Но по дороге он встречает Фортинбраса, и ему становится стыдно:
How all occasions do inform against me And spur my dull revenge! What is a man, If his chief good and market of his time Be but to sleep and feed? A beast, no more. (IV, IV, 32–35) Все мне уликой служит, все торопит Ускорить месть. Не велика цена Того, единственные чьи желания Еда да сон. Он зверь — не человек.
первый монолог.
Таким образом, Брэдли склонен полагать, что Шекспир хотел показать нам Гамлета, пребывающего в состоянии меланхолии, и дать нам почувствовать, что изменения пришли слишком поздно. В ней он и видит причину поведения принца, которого считал «единственным из его [Шекспира — авт.] трагических героев, которого тот не позволил увидеть в момент, когда жизнь улыбнется ему»[31] . Также представляется интересной точка зрения Брэдли о взаимоотношениях Гамлета с матерью. Критик считает, что принц не хочет убедиться в молчаливом согласии Гертруды, он желает спасти ее душу. Хотя он ненавидит своего дядю, осознает обязанность наказать преступника, его сознание не поглощено этой идеей всецело и полностью. Но он в ужасе от падения своей матери и хочет вытащить ее из этой ямы грехопадения, тем более что Призрак просит его пощадить Гертруду.
Противоречивость вышеупомянутых концепций вызвала бурную реакцию некоторых критиков, которые утверждали, что «слабость» Гамлета всего лишь выдумка сентиментальной критики.
Американский исследователь Э. Столл (E. Stoll) вообще заявил, что «трудности, по-видимому, объясняются двумя по-спешными плохо напечатанными переделками и сложными те-атральными условиями того времени»[32]. Критик Дж. М. Робертсон (J. M. Robertson) пошел еще дальше, сказав, что у Шекспира образ героя и сюжет не согласуются из-за ус-ловий, которые драматург должен был непременно учитывать. Т. С. Элиот (T. S. Eliot) соглашался с Робертсоном, считая «Гамлета» явной неудачей драматурга, т. к. в нем отсутствует соответствие внешних событий и оказываемого эффекта на зрителя или читателя. Шекспир, согласно Элиоту, не сумел найти нужного хода событий, который бы помог нам более четко осознать всю глубину конфликта. Напротив, в пьесе слишком много «лишнего», которое еще больше запутывает и сбивает с толку [33] .
Элиота, прежде всего, в пьесах Шекспира — кроме, как полагают исследователи, изучающие наследие обоих авторов, «Кориолана», — не устраивало то, как Шекспир, в силу влияния своей эпохи, если и не утратил христианское мировоззрение, то несколько ушел от до-ренессансного его варианта. Элиот отдавал предпочтение Данте, творчество которого во многом построено на философии Фомы Аквинского, тогда как у Шекспира все словно соткано из разнообразных идей философов Античности и Ренессанса [34].
не только о трагедии «Гамлет», но, по существу, о большей части творчества драматурга, он так и не сумел осуществить столь желаемого, причем зачастую сам это подспудно признавая. Так, в одном из писем Лоренсу Дареллу Элиот писал: «Шекспиру повезло со временем, а нам — нет» [35]. В этих словах остро ощущается вся боль Элиота, которая, если, быть может, — учитывая, что он был убежденным христианином, — и не переросла в «чёрную» зависть, то уж в «белую» скорее всего.
Джон Довер Уильсон (John Dover Wilson) также выделяет эту проблему как основную. «Сюжет представляет собой интерес первую половину пьесы, характер — второй» [36] . Он полагает, что во времена Елизаветы такое бездействие было проявлением «безумия или невероятной глупости» [37] . Шекспир, по его мнению, не хотел давать какое-либо объяснение подобного воздействия Гамлета, все, что он сделал — выставил напоказ эту проблему, дабы мы имели возможность рассмотреть ее со всех сторон и сделать свое собственное заключение. Все попытки интерпретации пьесы с позиций бихевиоризма он считает недостаточными.
— т. н. психоанализа (psychoanalytic criticisms). Фрейд довольно часто использовал литературные произведения как источники примеров для своих научных открытий, и его решение несложно понять, т. к. лучшего поля для размышлений над человеческой природой трудно себе представить, а анализируемые литературные герои зачастую являются более живыми и понятными, чем реальные люди. Не зря для открытого им «эдипового комплекса» он взял имя героя трагедии Софокла. Не обошел он стороной и шекспировского «Гамлета», назвав одну из глав в своей широко известной книге «Толкование сновидений» «Царь Эдип и Гамлет».
В ней Фрейд заключает, что попытки разобраться в характере поведения Гамлета практически ни к чему не привели. По его мнению, ни трактовка Гёте — о том, что действия принца «парализуются преувеличенным развитием мышле-ния»[38] — ни точки зрения, видящие поведение героя как проявление его слабости, причины которой кроются в его склонности к неврастении, не могут удовлетворить. В свою очередь, он предлагает свое видение проблемы. Сравнивая Гамлета с Эдипом, Фрейд считает, что «Гамлет способен на все, только не на месть человеку, воплотившему для него осуществление его вытесненных детских желаний»[39].
Таким образом, по Фрейду, Гамлет не мстит Клавдию из-за того, что осознает, что его враг ничем не хуже его самого. Отсюда также и «сексуальное отвращение» по отношению к Офелии.
В результате, на наш взгляд, в западноевропейском куль-турном сознании не сложилось (да и не могло сложиться) единой устоявшейся точки зрения на проблему «Гамлета». Существуют лишь бесчисленные предположения, зачастую без ко-кретного обоснования и подкрепления, несмотря на бесконечные попытки.