ВСЕ ВО МНЕ И Я ВО ВСЕМ
"О мысли нельзя сказать как о собаке - она моя".
А. Франс
"Конец четвертой песни "Inferno" - настоящая цитатная оргия. Я нахожу здесь чистую и беспримесную демонстрацию упоминательной клавиатуры Данта. Клавишную прогулку по всему кругозору античности. Какой-то шопеновский полонез, где рядом выступают вооруженный Цезарь, с кровавыми глазами грифа, и Демокрит, разъявший материю на атомы. Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада".
О. Мандельштам
В мировой литературе есть два гения, превративших свое творчество в неумолкаемую скрытую цитату и тем не менее абсолютно оригинальных, ни с кем несравнимых. Эти гиганты - Данте и Джойс, два визионера, пропустившие мировую культуру через себя и преобразовавшие ее в абсолютную неповторимость и оригинальность. Существенна не немыслимая ученость Данте и Джойса, а то, что, поглотив огромную культуру, они создали произведения личные, субъективные, ни на что непохожие. Де Санктис не случайно утверждал, что знания Данте, пребывая в голове поэта, не затрагивали сути его Книги, а лишь придавали ей определенный колорит, составляя ее орнаментальную сторону.
Если хотите, Комедия - плод не одного человека, а многих веков - над ней потрудились многие гении. Потому-то она и неисчерпаема. Но это внешняя истина. Внутренняя же - в том, что без Данте есть знания веков, но нет Комедии...
Важно не у кого заимствовал Данте - у Арнаута Даниэля или у Фомы Аквинского - важно что и как заимствовал. Ведь многие из тех, у кого заимствовали великие - Данте, Шекспир, Гёте, Джойс, - только потому и известны сегодня, что они заимствовали у них.
Культура - это история заимствований, плагиат великих - это воровство, умножающее богатство всех. В сущности, после Вед, Упанишад, Авесты, Торы, Махабхараты, Талмуда, Корана, Ветхого и Нового Заветов, после Гераклита, Эмпедокла, Аристокла, Стагирита и Гомера был только плагиат. Но он-то и составил великую человеческую культуру.
В Библии сказано: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду, Иуда родил Фареса, Фарес родил Зару... И относительно мудрости можно сказать: Мавр украл Гегеля, Гегель украл Якоби, Якоби украл Гамана, Гаман украл Бруно и т.д. вплоть до Гераклита. Уже у Лукреция, Сенеки и Цицерона мы не найдем такого, чего бы не было у греков от Фалеса до Аристотеля.
А сама Библия? К поэзии и мудрости величайшей книги вела культура тысячелетий. Все святые книги - только компиляции: Книга Бытия - легенд Шумера и Вавилона, законы Моисея - Кодекса Хаммурапи, Исход - египетского Весткара, Экклезиаст - Поучений Амен - ем - one, Песнь песней - любовной лирики Востока, Книги Иова и Даниила - все тех же шумерских, халдейских и ассирийских источников, выражавших страдания человека.
Величайшая культура христианства - нескончаемый плагиат язычества. Даже евангелические вариации на тему смерти Христовой - перепевы платоновского Федона. Я имею в виду идею бессмертия души и описание последних часов Сократа. "Мы не должны отвечать кому-либо злом на зло, какое бы зло мы не испытывали от него" - это тоже из Федона, а не из Нагорной проповеди.
Если хотите, апостолы и отцы церкви - мудрейшие и бессовестнейшие из плагиаторов: Нагорная проповедь - всего лишь выписка из Завещания двенадцати патриархов, святой Павел щедро черпал оттуда же, патристика полностью не отвергала иудаизма, который, возможно, возобладал бы, возьми св. Иаков верх над св. Петром.
В свою очередь, к Библии восходит большая часть мировой культуры: Божественная Комедия Данте, Потерянный Рай и Возвращенный Рай Мильтона, Освобожденный Иерусалим Тассо, Мессиада Клошптока, Фауст Гёте, Небо и земля, Дочь Иевфая, Душа моя мрачна Байрона, Ода, выбранная из Иова Ломоносова, Духовные оды Капниста, Праведный судия Державина, Юдифь и Пророк Пушкина, Демон Лермонтова. Мотив Песни песней звучит у Крылова и Фета, Мея и Фруга, Феофанова, Бутурлина и Лохвицкой, В. Брюсова и С. Соловьёва. Поэтическую стилизацию Песни песней создал Куприн в своей Суламифи. Легенды, заимствованные из Библии и Корана, породили образы Давида и Соломона у Джами, Саади, аль-Маари, Амира Хосрова. Оттуда же - многочисленные вариации Юсуфа и Зулейхи.
При обилии источников Божественная Комедия имела единственный прототип - Библию. Гомер, Вергилий, Лукреций ограничивались миром внешним, Данте впервые изобразил космос человеческой души. Ад, чистилище, рай, местоположение которых всегда занимало воображение исследователей, на самом деле располагались в душе поэта.
Каждая эпоха пишет свою Библию, своего Иосифа и его братьев, но в конечном итоге - это всего лишь добавка, еще один комментарий к Священному Писанию, но вообще-то со временем боги мельчают...
В неосуществленном проекте Новалиса современная библия должна была представлять энциклопедию особого рода: модернизированный миф, сумму философии плюс - искусства, плюс - науки. Но ведь уже Средневековье было эпохой summa и mundi, энциклопедическим временем, не страшащимся плагиата и хаотически накапливающим "компедиумы" и "зерцала", эпохой "всемирных историй" от Адама и до конца света, всепомнящей культурой, еще не расчленяющей память, историей, где все и всегда - сейчас: Центона, Gesta Romanorum, или Великое позорище прежалостных и смертоубийственных историй, Gesamtkunstwerk. Ведь и Лев Толстой не только составлял Круг чтения и На каждый день, но сам множество раз перечитывал, считая эти книги одним из важнейших плодов своей жизни. Флобер и Беньямин тоже питали безумную затею написать книги "из сплошных цитат". Читали Лексикон прописных истин. А коллажи великого Монтеня?..
Разве не то же делаю и я в большей части этого сочинения? Я продвигаюсь вперед, выхватывая из той или другой книги понравившиеся мне изречения не для того, чтобы сохранить их в себе, ибо нет у меня для этого кладовых, но, чтобы перенести их все в это хранилище, где, говоря по правде, они не больше принадлежат мне, чем на своих прежних местах.
Мы берем на хранение чужие мысли и знания, вот и все. Мы уподобляемся человеку, который, имея нужду в огне, отправился за ним к соседу и, найдя у него прекрасный, яркий огонь, стал греться у чужого очага, забыв о своем намерении разжечь очаг у себя дома.
Шкловский:
Обычно писатели начинают с подражания: тянутся к старым высотам.
Но вот что интересно: Пушкин пользовался другими авторами как "заготовками" для собственного творчества, учился у всех - и не был ничьим последователем.
Чапек:
Я не понимаю, что позорного в этой "подверженности влияниям". Я сам учусь у каждой книги, которая попадает мне в руки. Тот, кто читал Библию, и не испытал ее влияния, читал ее зря. Кто ни разу в жизни не поддался влиянию Шекспира, или Достоевского, или Бальзака, пусть подавится своим самомнением. С чем бы великим я не сталкивался, все это оказывало влияние на меня.
Бергман:
Совершенно очевидно, мы все влияем друг на друга. Так и должно быть, разве нет? Нужно общаться.
Валери:
Да разве и все мы не расцениваем собственную мысль по тому, как она выражена другими?
Фейербах:
Ибо каждый в мире хочет видеть в других лишь самого себя как в зеркале.
Философ я; у вас в глазах Мое ничтожество я знаю.
Не влияния выбирают людей, но люди - влияния. Вольнодумцами или реакционерами становятся не потому, что прочли такие-то и такие-то книги, а потому, что внутренним устройством своим восприняли это, а не то.
Писать - значит предвидеть. Но поскольку, прогрессируя, все идет по кругу, заимствовать - значит умножать наитие.
Культура есть филиация идей. Каждое великое произведение вызывает к жизни множество "спутников", двойников, подражаний, парафраз. Так было с Софоклом, с Данте, с Шекспиром, с Гёте, с Достоевским. Сотни Вертеров, Вильгельмов Мейстеров, Раскольниковых, Иванов Карамазовых зашагали по свету - и не только в произведениях искусства, ибо, как знают мудрые люди, не из жизни берутся романы, а из романов происходит жизнь.
Кстати, болезненное отношение к плагиату - изобретение нового времени. Якобус Томазиус посвятил целый трактат De plagio litteratio доказательству "права присваивать себе чужое добро в области интеллектуального творчества". Римское право именовало плагиаторами воров, похищавших детей или рабов. Совершать плагиат, писал Пьер Бейль в своем Словаре, - это значит уносить из дома мебель вместе с пылью, зерно вместе с соломой. А Ламот Левайер добавлял: "Можно воровать, как пчелы, не причиняя вреда цветку, но не следует подражать муравью, уносящему все зерно".
Мы не найдем у Фриша, Дюрренматта, Бютора, Дёблина, Броха ничего такого, чего бы уже не было У Музиля, Кафки, Верфеля, Джойса... И что же? Это делает их малыми?
Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того, чтобы лучше выразить себя.
Бывают случаи, когда творчество одного человека обретает в существе другого совершенно особую ценность, порождает в нем такие действенные ценности, которые нельзя было предвидеть (именно этим влияние отличается от подражания) и зачастую невозможно выявить.
Мы говорим, что писатель оригинален, когда пребываем в неведении относительно скрытых видоизменений, которыми проявили себя в нем другие; мы хотим сказать, что обусловленность того, что он делает, тем, что уже было сделано, исключительно сложна и прихотлива. Есть произведения, являющиеся подобиями других произведений; есть такие, которые образуют противоположность им, есть, наконец, такие, у которых взаимоотношения с предшествующими творениями столь сложны, что мы теряемся в них и утверждаем, что они ведут свое происхождение непосредственно от богов.
Говорить о гении без влияний абсурдно. Гениальность - особая подверженность воздействию разлитого в мире духа. Обособленность гения вовсе не в отсутствии иррадиации, но, наоборот, в скрытой ее мощи. Скрытой от него и от нас...
Это посредственность тщится выдавить все истины мира из собственной тщеты. Мудрость же совокупна. Лишь из сравнения, сопоставления, общения возникает общность, именуемая культурой. Вот почему для того, чтобы написать одну фразу, Флобер порой делал выписки из дюжины толстых книг.
Никому - разве что фанатику или экстремисту - не прожить собственными идеями. Даже фантазия гения имеет границы. А здесь - абсолютная щедрость: вся культура. Бери, что пожелаешь! Впрочем, отбор - это ведь тоже творчество, мера, вкус. В "бери, что хочешь" слишком много соблазнов, ведущих к необузданности. Вот - опасность...
заразительности первоисточников...
Элиот:
Наш век настолько одряхлел и утратил жизненные соки, что ему даже не найти слов, чтобы оплакать собственное бессилие: он обречен одалживать песни ушедших поэтов и склеивать эти лоскуты воедино.
Мир давно открыт. Он открыт со времен гимнософистов и жрецов Шумера. Даже лучшие книги - только переоткрытие мира, открытие его для себя. Как говорил Майрена, подлинно прекрасные творения в редких случаях имеют одного автора. Иначе говоря: они творят себя сами - через время и поэзию, иногда даже вопреки самим поэтам, хотя, естественно, всегда в их душах.
Культура есть история влияний, и даже гении-матери бесплодны без них. Я с жадностью пожирал все, признавался Гёте. А стыдился ли Шекспир выводить на сцену героев Плутарха или переделывать пьесы своих предшественников и современников? И не просто переделывать: речь Гонзалов Буре - почти дословный Монтень. А заботился ли Расин о том, чтобы не походить ни на кого другого? Умаляет ли его Ф е д р у то, что она родилась из янсенистских влияний?
Человек не может уклониться от влияний; как бы мы ни хоронились, какой бы стенкой ни окружали себя, все же их испытываем. Данте, Шекспир, Монтень, Гёте, Достоевский, Джойс, Голдинг - живая история влияний: национальных в Гёце, средневековых в Фаусте, греческих в Ифигении, итальянских в Тассо, восточных в Диване, философских и научных - во всем творчестве Приана из Веймара.
Как считал Андре Жид, великий человек располагает не только своим умом, но совокупным умом всех людей. Великие умы никогда не боятся влияний, но, напротив, их с жадностью ищут, с жадностью, которая похожа на жажду жизни. А тому, кто бежит других и замыкается в себе, удается стать самое большее чудаком, уродом...
Надо пойти дальше и сказать: великие эпохи плодородные, были эпохами, подвергшимися глубоким влияниям. Век Августа находился под влиянием греческой литературы, Ренессанс был насквозь пропитан античностью, христианство полностью почерпнуто из иудейской эсхатологии и Аристотеля, Просвещение выросло из Средневековья, мы - из Спарты и извращенной Утопии. Каждому свое: одним - Паскали, другим - Мавры...
Во все времена литература выражала страсть к бумагомаранию и переписыванию чужих мыслей. Когда в библиотеках я вижу сотни склонившихся голов и строчащих рук, то думаю не о Монтене, а о Диомеде. Переписывание переписыванию рознь: одно дело Веймарские мудрецы и другое - тысячи мусорщиков культуры, пытающихся похоронить ее в своем хламе. Я уж не говорю о Великих Вождях, корпящих в библиотеках в поисках подтверждений собственного фанатизма. Мы отличаемся от монахов лишь чудовищной производительностью плагиата, да еще тем, что дух муравьев схоластики питался вечностью, наш же - служивостью, соревнованием в искусстве "чего изволите?". Видимо, так оно и есть: страсть к бумагомаранию - показатель развращенности века. Писали ли мы столько до того, как начались наши беды? Сколько бумаги и лесов извели, дабы своим искусством и своей философией растиражировать человеконенавистнические бредни наших фанатичных вождей? Классовая борьба - не только 70 миллионов жертв, но и самая великая страна, лежащая в прахе...
Можно стать ученым чужою ученостью, но мудрым можно стать лишь собственной мудростью. Non enim paranda nobis solum, sed fruenda sepientia est: недостаточно овладеть премудростью, нужно также уметь пользоваться ею.
Пустоголовые писаки, вставляя в свои ничтожные сочинения обильные отрывки из древних писателей, дабы таким образом прославить себя, достигают совершенно обратного. Ибо столь резкое различие в яркости делает принадлежащее их перу до такой степени тусклым, что они теряют от этого гораздо больше, чем выигрывают.
Каждое поколение получает свою литературу, открывающую ему мир. Нам не повезло: никогда еще чтиво, которое мы переписываем и перевариваем, не было столь примитивным, убогим и изощренным во лжи. Примитивным и изощренным - разве такое совместимо? - Увы...
Но я отвлекся. Вернемся к вечности, неисчерпаемости, неповторимости. Ведь даже повторяя, гении творят свое. В этом смысл мультверсума: вечное обновление, невозможность дважды ступить в одну реку, природная неповторимость. Так Бог, создавая человека по своему образу и подобию, никогда не повторяет себя...
"Да! Художник не в состоянии обойтись собственными средствам я. Сознание важности идеи, которую он несет, его мучит. Он чувствует свою ответственность за нее. Эта ответственность представляется ему самой важной; всякая другая отступает на второй план. Что он может? Один!" А. Жид
Вплоть до XVII века искусство не стеснялось плагиата, наоборот - щедро демонстрировало обильность, полноту знаний, эрудицию, коллекционировало поражающие воображение факты и подробности. Это было время кунсткамер и раритетов, монстров и диковин, обильных, но не достоверных цитат. Память была девизом эпохи, опорой разума, признаком одаренности, синонимом самого знания. Памятью кичились, восхищались, ее берегли и воспитывали.
Данте много размышлял об истории влияний и пришел к выводу, что дарование - дарованием, а культура - культурой. Путь к овладению стилем, считал он, лежит через овладение опытом классиков: "Чем ближе мы следуем великим поэтам, тем правильнее сочиняем стихи".
История собственных подражаний описана самим Данте в эпизоде встречи на 4-м небе с главными учителями - Фомой Аквинским и Бонавентурой. Вот перечень душ, которые св. Фома представил поэту: Альберт Великий, Грациан, Петр Ломбардский, Соломон, Дионисий Ареопагит, Орозий, Боэций, Исидор Испанский, Беда Достопочтенный, Ришар Сен-Викторский, Сигер Брабантский. Бонавентура представил пилигриму еще одиннадцать душ-огней своего круга: Августина, Иллюмината, Гуго, главу сен-викторской школы, Петра Коместора, Петра Испанского, Натана, советника царя Давида и учителя Соломона, Иоанна Златоуста, Ансельма Кентерберийского, Элия Доната, Рабана Мавра и Иоахима Флорского.
Уже в школьные годы Данте познакомился с античными мифами, циклом Метаморфоз Овидия, трудами римских полигисторов, историей Александра Македонского и Юлия Цезаря, средневековыми сказами о Карле Великом и его палладинах, о Роланде, Ланселоте и Тристане, с дидактической поэзией Романа о Розе и рифмованными французскими энциклопедиями. Как и все средневековые "суммы", знания эти носили компилятивный, симплицисимусский характер.
Источники философской премудрости Гомера Средневековья точно не установлены. Маловероятно, что он знал Диогена Лаэрция, и совсем невероятно, что штудировал первоисточники. В соответствии с парадигмой, Данте должны были больше всего интересовать пифагорейство и Стоя, платоновскую интерпретацию которых он мог почерпнуть у римских авторов, Августина или Орозия. Орфически-пифагорейские влияния, прошедшие через горнило Вергилия и Овидия, сказались на идее очищения человеческой души. Оттуда же - из героики греческого эпоса - заимствованы характеры "сильных личностей" - Одиссея, Энея, Катона, которые, став героями Данте, более соответствовали моральному императиву античности, чем христианскому Средневековью.
В Монархии пифагорейские идеи явно преподаны в переложении Аристотеля или в платоновской переработке. Терпимость Данте к некоторым грекам, например к Демокриту, можно объяснить лишь недостаточным знакомством с комплексом идей элеатских материалистов и атеистов. Учитывая обилие греческих имен в Комедии, трудно себе представить глубокое знакомство Гражданина мира с оригиналами. Сведения об Эмпедокле явно заимствованы из книг Аристотеля, Цицерона и Августина, дух учения стоиков уловлен через латинских прозелитов. Через них впитана стоическая этика, дававшая поэту силы переносить тяготы изгнания: образ Катона Утического - один из центральных в эмигрантском творчестве Данте.
Из великих поэтов и трагиков он знал, видимо, лишь Гомера, имя которого четырежды упомянуто в его трудах. Искусство Эллады было практически не известно в эпоху дученто. Даже Гомер, "превысший из певчих всех стран", существовал в виде латинских дайджестов или в переложениях поэтов Рима.
Традиция спуска человека в ад была заложена именно в произведениях эллинов: у Гомера - в "Одиссее", у Платона - в "Федре" и "Федоне", у Мениппа - в "Нисхождении в Аид", у Аристофана - в "Пифагорейце" и "Лягушках". Если бы Данте знал Аристофана или хотя бы Диогена Лаэртского, он никогда не смог бы пройти мимо сатиры на спустившегося в ад Пифагора:
Гомеру, Платону, Мениппу, Аристофану, Вергилию, Цицерону, Лукиану, Данте, Рабле спускаться в преисподнюю и подниматься на небеса было необходимо с одной целью - постичь человека. И до Данте, и после него эту операцию неоднократно проделывали многие духовидцы и каждый раз открывали что-то неведомое. И даже когда рай и ад, с легкой руки материалистов-атеистов, прекратили свое существование, великие пилигримы не отказались от новых и новых попыток.
Мы сегодня читаем Правдивую историю Лу-киана не потому, что в ней высмеиваются бредни Гомера, Пифагора, Геродота, Эмпедокла, Сократа или Аристокла, но потому, что она современна почти так же, как Данте или Джойс. Когда на блаженных островах давно умершие герои продолжают драться за власть, землю и богатство, ублажать душу и тело и вновь похищать прекрасную
Елену, это становится чем-то большим пародии или гротеска - признанием неисправимости человеческой природы, вечности человеческих слабостей, которые оказываются сильнее самой смерти.
О влиянии платонизма на Данте свидетельствовал еще Фичино в далеком XV веке: "Хотя он не говорил по-гречески, как священный отец философии Платон, его произведения наполнены многочисленными платоновскими мыслями". У Аристокла заимствована идея символического языка, с помощью которого поэзия переводит знания о мире "в иные планы", у неоплатоников и Августина - многосложная структура мира и мысль о трансформациях души. В платонизме, воспринятом Данте через знакомство с Тимеем, но скорее посредством Цицерона, Апулея и неоплатоников, Данте поразил образ человеческой души, возносящейся к звездам, а также идея степеней восхождения мирового разума. Платон был для Данте воплощением идеала гармоничного человека. В Пире он писал, что Платон не заботился о земных благах и не придавал значения своему царскому происхождению, что не вполне соответствовало действительности, но отвечало представлениям Цицерона, Горация и Апулея. Данте воспринял и поэтическое мироощущение платонизма, и Аристоклову космографию, в соответствии с которой уподоблял Вселенную "огромному государству, задуманному в созерцании его двигателей" (Пир), и платоновскую эстетику. В обоснование поэтической системы "Рая" Данте писал: "...разум наш видит многое, для чего у нас не хватает словесных обозначений, о чем свидетельствует Платон, который в своих книгах пользуется переносными формами; так что благодаря свету разума автор познал многие явления, которые не смог выразить своими словами".
Платоновскую идею "философа на троне" Данте модернизировал идеей "философа у трона" - мудрого водителя, направляющего деяния правителей. Речь шла не об институте советников, а об Учителях, облагораживающих "волю к власти".
Аристотелевские влияния, мощно хлынувшие в европейскую культуру в XII веке, сказались на Данте, главным образом через св. Фому. Данте знал не только Физику и Метафизику Стагирита, но и его Этику. Структура Ада непосредственно связана с аристотелевским делением грехов на группы. Пир буквально насыщен аристотелевскими реминисценциями и даже терминологией. Сам Стагирит превозносился Данте как первый из наставников мудрости, "кормчий и руководитель людей". Данте стремился к распространению знаний и нашел лучшего союзника в "отце знания", высказавшем импонировавшую поэту мысль о том, что стремление к знаниям свойственно всем людям. Но главное, что привлекало Данте в Аристотеле, - это стиль мышления, стройная последовательность умозаключений, высокая интеллектуальная культура Органона. Это важное свидетельство в пользу элиотовской и валерийской поэтики, согласно которой интеллектуализм поэзии не менее важен, чем вдохновение.
Можно сказать так: светская сторона дантевского мировоззрения - это Аристотель, духовная - христианизированный Платон. Данте близка аристотелевская концепция "свободного выбора", а также - "игры свободных сил", "золотой середины", расположения добродетели "посередине вещей". Перечень человеческих добродетелей тоже полностью заимствован у греческого предтечи. То же можно сказать и об эстетике Данте: упорядоченная архитектоника Комедии - дань Стагиритовым канонам прекрасного.
Хотя знания Данте римской философии и историографии явно уступали его поэтической эрудиции, он высоко ценил "превосходнейшую прозу" Цицерона, Тита Ливия и Сенеки. Неизвестно, знакомился ли он с подлинниками или с переложениями-дайджестами, но герои Тита Ливия присутствуют в Монархии и Комедии. Сенека для него "славнейший из философов", "блистательный муж" и "учитель нравственности", Цицерон - двери в святилище античной философии. У них Данте научился обрамлять мудрость в красноречие поэзии. Возможно, размышляя над книгами Цицерона, Данте замыслил свой Пир, а затем воспользовался его аргументацией. Видимо, из этого же источника Данте почерпнул свои знания об эпикурейцах и Стое, а также идею "справедливой войны" и необходимости защиты империи. Главная идея Монархии восходит к римскому идеалу вселенского мира в едином государстве.
Данте брал у античных классиков то, что отвечало его собственным мыслям, и закрывал глаза на то, что им противоречило. Поэтому после его прикосновения происходили значительные метаморфозы в обликах учителей. Как правило, они изменялись к лучшему.
В цицероновском Сне Сципиона мы находим картину мироздания, до мельчайших деталей совпадающую с космосом Божественной Комедии. И там, и здесь космос - замкнутая в себе бесконечность. Хотя счет небес различается, и там, и здесь высшее небо, Перводвигатель, обладая предельной скоростью, задает движение всем остальным.
Первыми наставниками Данте в искусстве поэзии были "образцовые" поэты древнего Рима - главных он перечислил в IV песне "Ада". Это - Овидий, Гораций, Стаций, Лукан и конечно же Вергилий. Латинская поэзия - опора и главный ориентир величайшего поэта Средневековья, который, обращаясь к автору Энеиды в I песне "Ада", не без пафоса провозглашает:
Ты мой учитель, мой пример любимый. Лишь ты один в наследье мне вручил Прекрасный слог, везде превозносимый.
В другом месте, XXII песне "Чистилища", имея в виду Вергилия и Стация, Данте писал:
Они пошли вперед; я, одинокий, Вослед; и слушал разговор певцов, Дававший мне поэзии уроки.
Вергилий для Данте - "высочайший поэт", "честь и светоч всех певцов земли", "мой учитель, мой пример любимый", "предвозвестник новой эпохи в истории человечества". Не Гомеру, Горацию, Овидию или Лукану, а именно Вергилию вверяет ученик роль поводыря, именно ему предоставляет право знакомить с тенями величайших поэтов, в сонм которых - шестым - включает самого себя:
И эта честь умножилась весьма, Когда я приобшен был к их собору И стал шестым средь столького ума.
Надо полагать, что именно в словах "si ch'io fui sesto" можно искать ключ к дантовскому пониманию задач "Божественной комедии", своего положения как ее творца и как первого поэта, шагнувшего в Лимб, приобщившегося к высочайшей "schiera" (дословно - сонм, ряд) и тем самым завоевавшего пра- во не только создания поэтического образа, но и того свершения суда над людьми, право которого отныне принадлежит прежде всего поэту и философу. Данте стал, таким образом, не шестым, а первым поэтом, утвердившим это право, ибо все пять остальных поэтов, уже упоминавшихся, кстати сказать, в "Новой жизни" и шествовавших с ним по Лимбу, остались там.
Вергилий не только поэт, но единомышленник, воспевающий Римскую империю, автор Энеиды, преследующей ту же цель - спасти человечество. Главы второй части Монархии насквозь пропитаны духом Энеиды, особенно когда речь идет о моральном превосходстве, самопожертвовании и патриотизме римлян. Вергилий близок Данте и как провозвестник христианства. Именно так Данте толкует знаменитую IV эклогу Вергилия, воспринимаемую как пророчество о рождении Христа:
Вот уже Дева грядет и с нею Сатурново царство. Снова с высоких небес посылается новое племя. Мальчика лишь сохрани рожденного, с коим железный Кончится род, золотой же возникнет для нового мира...
Энеида была для Данте постоянным источником вдохновения, из которого он почерпнул замысел и стиль Комедии, а также свою поэтику - сочетание мистики, фантазии, реальности и пророчеств. Хотя между Адом Вергилия и Адом Данте много различий (у Данте Ад заселен врагами и друзьями), у Вергилия позаимствованы город Дит, легенды о "золотом веке" и критском старце, адский пес, образы Рифея, человека-растения и т.д., и т.п.
У Горация Данте взял мысли об изменчивости языка, неологизмах, теорию стилей; у Овидия - персонификацию абстракций и образы Метаморфоз. Метаморфозы Овидия и Фиваиды Стация были для Данте мифологической энциклопедией, из которой он без зазрения совести черпал сюжеты, аллегории, на базе которых учился творить собственные. Данте унаследовал лукановское преклонение перед Катоном, хранителем традиций и свободолюбцем. Катон стал для него символом честности в политике и олицетворением римской государственности. К Фарсалии восходит апофеоз бедности и даруемого ей покоя в Пире, а также идея использования комментариев и отступлений.
Взяв у Овидия и Лукана идею превращения, Данте изобрел бесчисленные кары грешников, при которых претерпеваемые ими метаморфозы становятся формой возмездия за дурно прожитую жизнь. Таким образом, свои превращения Данте подчинял моральным целям, а не просто забавлялся метаморфозами природы, как некогда Овидий. Двойные и тройные превращения грешников в Злых Щелях представлены Данте с такими подробностями, что автор "Комедии" мог сказать, что Овидий и Лукан должны замолчать, так как его фантастические образы превзошли измышления поэтов древности.
Лукан да смолкнет там, где назван им Злосчастливый Сабелл или Насидий, И да внимает замыслам моим.
Много наговорено об античных влияниях, но почти ничего не сказано о библейских. Между тем по воздействию на Данте ничто не сравнится с влиянием ветхозаветных праотцев и пророков: в Эмпирей поэтом допущены лишь они. Хотя библейские и греко-римские влияния неразделимы, как они неразделимы в человеческой культуре, Данте отдавал явное предпочтение духу, а не материи, вере, а не знанию.
Нам подобает умозаключать Из веры там, где знание невластно.
Среди множества дорог, ведущих к истине, магистральной для него была христианская:
И в физике к той правде безупречной, И в метафизике приходим мы. И мне ее же с выси бесконечной Льют Моисей, пророки и псалмы, Евангелье и то, что вы сложили, Когда вам дух воспламенил умы.
Тертуллиановскому "верую, ибо абсурдно" Данте предпочел томистское "верую, чтобы понимать".
Сама позиция судьи и витии, занятая Данте в Божественной Комедии, вдохновлялась ветхозаветными пророками, особенно Давидом и Соломоном, автором Книги Притчей, Экклесиаста и Песни песней. В "Раю" Соломон - "самый дивный из светил меньшего круга", сиянием превосходящий сидящих рядом отцов церкви. Земной Соломон для Данте - редчайшее соединение "власти и мудрости", образец для царей. По количеству ссылок Соломон конкурирует разве что с Аристотелем.
Библия для Данте прежде всего нравственная узда, способная усмирить дьявольское начало в человеке. Сверхзадачей поэмы было усилить Библию визуализацией зла и добра, продемонстрировать торжество духа и благородство любви.
У вас есть Ветхий, Новый есть Завет, И пастырь церкви вас всегда наставит; Вот путь спасенья, и другого нет. А если вами злая алчность правит, Так вы же люди, а не скот тупой...
Данте широко пользовался средневековой традицией символического толкования Библии, близкой ему как поэту. Он считал книги Ветхого и Нового Заветов богодухновенными и отдавал явное предпочтение Ветхому Завету.
Память и воображение Данте были насыщены образами и сентенциями из библейских сочинений, и он щедро рассыпал их по страницам своих произведений. Его потрясал пророческий пафос Иеремии, буйство фантазии Исайи, горькая мудрость "Экклесиаста".
В шествии на берегу Эвное проносятся шестикрылые звери из пророчеств Иезекииля:
Чтоб начертать их облик, я не трачу Стихов, читатель... Прочти Езекииля; он вполне Их описал, от северного края Идущих в ветре, в туче и в огне.
В "Рае" (V, 66) помянут военачальник Иефай из "Книги Судей" (XI), безрассудно принесший в жертву свою единственную дочь. В "Монархии" мечущий громы и молнии Данте чувствует себя палимым огнем того угля, которым серафим коснулся некогда уст Исайи (III, I, 3).
Этические нормативы Божественной Комедии полностью заимствованы из Нового Завета и патристики и установлены не Данте, а Христом.
схоластике св. Фомы, но это - внешняя сторона Книги. Внутренняя же - во многом плотиновская: обилие образов света и звука для выражения теологической идеи, бестелесность небес, структура души и ума, цифровая символика Эннеад, удивительное, развитое, родниковое чувство божественной красоты.
Плотин находит свое абсолютное Единое, которое расположено по ту сторону сознания, по ту сторону жизни, по ту сторону бытия, которое нельзя определить с помощью понятия, нельзя познать... Следовательно, оно есть несуществующее, правда не такое, как вещи чувственного мира, которые еще обладают видимостью бытия, но и не такое, как материя, которая является просто несуществующим.
Идеи Бл. Августина Данте воспринимал через многочисленные наслоения, и поэтому связь Данте с епископом Гиппона опосредствованна. Главная точка соприкосновения: абсолютное превосходство духовных ценностей над мирскими, яростное обличение ненасытного стремления людей к обладанию, греха вожделения. И Августин, и Данте не мыслили себе иного способа существования, кроме как в рамках христианского идеала. XI песнь "Рая", посвященная подвижничеству св. Франциска, по мнению Д. Бигонджиари, является "очень августиновским моментом в "Божественной комедии"". Э. Жильсон находил "политический августинизм" Данте в стремлении объединить государство и церковь, слить "меч и посох".
У Августина Данте обучился искусству исповеди средневекового "сына века", как до него это сделал Абеляр, а после Петрарка, Микеланджело, Паскаль, Кафка. Эта предельная исповедальность юношеских сонетов и Новой Жизни - самое сильное в лирике молодого Данте, делающее ее нестареющей. У Августина же позаимствован психологизм, ориентированный не столько на разум, сколько на душу читателей. Данте привлекали не только идеи Августина, но и его художественный метод. Он часто обращается к Исповеди и только раз к Граду, что косвенно свидетельствует о соотношении влияний на него искусства и теологии первого отца церкви.
Данте знал и цитировал Историю против язычников Павла Орозия. Тойнби насчитал у него 28 заимствований, хотя имя Орозия упоминалось лишь в семи случаях. У Орозия, мистически идеализировавшего Римскую империю и ее основателя Августа, взята мессианская идея единственности, несравненности и всемирности Италии. В канун развала империи Орозий, в отличие от своего учителя Августина, считал, что только Рим завоевал право на мировое господство. Данте отклонил силовое начало завоевания мира, представив Энея не воином, а миротворцем, покорившим варваров силой своего духа. Пиетет в отношении Римской империи Данте преобразовал в гимн Италии, расширив ее границы до края земли.
иерархию первого:
И Дионисий в тайну бытия Их степеней так страстно погружался. Что назвал их и различил, как я.
Идеи Псевдо-Дионисия получили широкое распространение в эпоху обновления средневековой культуры (IX - X века). Рукопись греческого текста О небесной иерархии была переведена и прокомментирована Иоанном Скотом Эриугеной. Настоятель монастыря Сугерий объявил ее источником высшей мудрости, и с его легкой руки книга прочно вошла в оборот средневековой интеллигенции. Картина бытия, представленная во встрече Данте с мудростью человечества на 4-м небе Солнца, символизирующем свет Троицы (сила - мысль - любовь), тоже взята у Псевдо-Дионисия в виде символа 9 зеркал - 9 уровней небесной иерархии или 9 сущностей бытия:
Все, что умрет, и все, что не умрет, - Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий Своей Любовью бытие дает; Затем, что животворный Свет, идущий От Светодавца и единый с ним, Как и с Любовью, третьей с ними сущей, Струит лучи, волением своим, На девять сущностей, как на зерцала, И вечно остается неделим; Оттуда сходит в низшие начала, Из круга в круг, и под конец творит Случайное и длящееся мало.
Восприняв идеи Плотина и Прокла, Псевдо-Дионисий пришел к довольно абстрактной по тем временам концепции "вечного мрака и вечного молчания", согласно которой вселенная творится, оживляется и получает единство непрестанным самоосуществлением и самораскрытием высшего света, первого излучения (claritas). Именно невидимое солнце, мощное излучение есть перводвигатель мира и вершина божественной иерархии, завершающейся в нижней подлунной сфере землей и плотью. Хотя от высшего небесного света до земной субстанции огромное расстояние, все в этой иерархии тесно взаимосвязано: поглощаясь материей, свет восстает из нее, восходя к первоисточнику. Человек не в силах охватить взором космос, он может воспринимать звездные эманации, но лишь в их видимых проявлениях, учил Дионисий Ареопагит. Он считал свет основой материи, различающейся в самой себе пропорциями, свойствами и видами. Гармония света составляет и главный принцип прекрасного: красота - проявление света. Подобным образом теофания есть самообнаружение Творца в творении. Световая космология Данте - поэтическая визуализация абстрактных идей Псевдо-Дионисия и Эриугены. В его космологии льющийся рекой свет вытекает из "небесной иерархии" Арео-пагита, которому поэт возносит хвалу на небе Солнца:
Эриугена подчеркивал природную основу своей символики, даже его мистические метафоры, такие, как "дьявол-червь" или "лестница", приобретают у него земные очертания. Даже свет благодати он уподобляет солнечному свету. Духовное и материальное не только находятся в неразрывном единстве, но способны к взаимной трансформации, наблюдаемой в Комедии ив жизни: где подавляется дух, там мистическим образом исчезает еда.
Метафизика ступеней восхождения к истине почерпнута Данте в Ареопагитиках, у Сугерия, в Шартрской и Сен-Викторской школах и у Бонавентуры. Данте знал комментаторов Вергилия (Макробия и Сервия) и многое взял из источников, исследующих связи звездного неба с миром идей. У Сугерия же заимствован анагогический смысл символа, взаимосвязь земного и небесного огня. Сугерий был не только теологом, но и поэтом, зодчим, теоретиком искусства. В одном из стихов он писал: "Слабый разум подымается к истине через познания материального". Истина есть освещенность, познать - значит совершить путешествие через истинный свет.
В начале I песни "Рая" Данте говорит, что он был в том небе, которое более всего пронизано светом, т.е. в Эмпирее. Свет сияет в беспредельных пределах Вселенной в различной степени, однако, заверяет Беатриче в IV песне, неверно учение Платона в "Тимее" о том, что души возносятся обратно к звездам и что всякая душа возвращается к своей звезде, порвав связь с телом. Отвергнув благородство, связанное с происхождением, древностью и богатством, Данте утверждает иерархию света, благородство интеллектуальное и духовное.
Смерть Беатриче пробудила в Данте интерес к философии жизни и смерти. Он жадно поглощал Боэция, посещал горячие диспуты доминиканцев и францисканцев во дворе церкви Санта-Мария Новелла. Боэций - золотое звено культуры, связующее Средневековье с Античностью. Его интерпретации Платона и Аристотеля питали многие поколения теологов и философов до Фомы Аквинского включительно. Если бы меч варвара не пресек его жизнь, то ход человеческой мысли мог бы существенно измениться, если учесть сверхзадачу этого римского сена- тора, представить две главные философские системы древности - Платона и Аристотеля - в духе гармонического согласия. Однако, с легкой руки Абеляра, отдавшего предпочтение аристотелевой логике, а не платоновской мистике, духовное развитие человечества изменило свой ход и, вопреки предписаниям Августина и других отцов церкви, устремилось по пути логики прогресса. Аристотель на много веков вперед взял верх над Платоном.
сопровождавшего свои стихи прозаическим комментарием. Впрочем, смешение стихов с прозой имело место в Менипповой сатире и в древнеримских сатурах. В Средние века прозометрия получила большое распространение и до Данте использовалась в философских трактатах Марциана Капеллы и Аллана Лилльского, в романе Окассен и Николет и других произведениях. У Боэция проза не дублировала стихи, а предшествовала им, являясь равноправным компонентом произведения. В отступлениях Пира Данте признавался, что чтение Боэция было для него утешением в тяжкую годину утраты любимой. Утешением для поэта, видимо, были идеи Боэция о ступенях любви и о совершенстве "третьей" любви - божественной, небесной.
У Боэция Данте учился презирать суетную молву, жить по законам разума, ненавидеть богатство. На него ссылается Данте в своем политическом трактате в доказательство того, что для благоденствия всех представляется необходимым, чтобы "существовала монархия или единственная власть, именуемая империей".
Этот мыслитель, стоявший на грани античности и средневековья и впитавший учение неоплатоников и перипатетиков, был одним из тех авторов, которые оказали наибольшее влияние на ранние философские идеи Данте.
Данте был знаком с главным источником средневековой образованности - Этимологией Исидора Испанского, с трудами историка, грамматика и теолога Беды Достопочтенного и просветителя каролингского ренессанса Рабана Мавра.
Данте был посредником между арабо-исламской и европейской культурами: Божественная Комедия является выражением идеи Средиземноморья. Величие Рима Гражданин мира усматривал в том, что он соединил азиатскую, африканскую и европейскую кровь. Здесь Данте следует Вергилию, четвертая эклога которого - гимн всем берегам Средиземноморья, средиземноморскому миру во всех смыслах этого слова.
что и у Авиценны.
Аверроистские влияния на Данте несколько преувеличены: Данте интересовал не столько аверроизм, сколько свободомыслие аверроистов, а к самому Аверроэсу он обращался от случая к случаю, да и то через произведения Альберта Великого, Сигера Брабантского и творчество старшего друга Гвидо Кавальканти. Гвидо и Данте были учениками Брунетто Латини и через учителя познакоми- лись с идеями аверроистов, а точнее с арабизированными интерпретациями Аристотеля. Данте не разделял многие мысли латинских последователей Аверроэса. Спор об определяющих влияниях на него Аверроэса и св. Фомы по существу сводится к разделению двух версий комментариев Стагирита. Ибн Рушд (Аверроэс), видимо, и помещен в Лимбе как автор Большого Комментария.
У Аверроэса Данте заимствовал идею intellectus possibilis - возможного интеллекта, отличающего человека от животных и ангелов. Intellectus possibilis - потенциальное мышление, способное к развитию и совершенствованию вплоть до высших, ангельских форм. В отличие от Ибн Рушда, Данте индивидуализировал мышление, так что каждому человеку дана своя мера превращать потенциальный интеллект в актуальный. Человек - единственный из всего сущего, сочетающий в себе тленное и нетленное; его двойное предназначение: счастье в этой жизни, достигаемое его собственными усилиями, и вечное блаженство, для которого нужна помощь божественного света.
Кроме того, Данте импонировала идея разделения философии и теологии, разума и веры, благодати и природы.
"Загадка Сигера", которого Данте поместил на небе рядом с Аквинатом и учение которого назвал "вечным светом", имеет не столь сложную разгадку. Это - средневековый синкретизм и терпимость, а также скрываемая нами философская эволюция Сигера от Аверроэса к Фоме. Хотя Сигер Брабантский и вызывал критику Альберта Великого, Бонавентуры, Лулия и Аквината, как показали Стеенберген, Махони и другие, опираясь на тексты самого Сигера, в результате томистской эволюции Сигер в конце концов отказался от латинского аверроизма и вплотную приблизился к томистскому учению об индивидуальной душе.
философии, символами торжества человеческого разума, добытчиками истины, рождающейся в споре. Попытка привязать некоторые идеи Монархии, в частности "универсальную цель гражданственности человеческого рода", к единому безличному интеллекту Сигера безосновательна. Ярко выраженный индивидуализм Данте делал его принципиальным противником родового начала. Он считал, что конечные цели отдельного человека и всего человечества могут расходиться. Когда в Пире Данте писал, что полнота познания достижима лишь человеческим родом в целом, он имел в виду не "коллективный разум", а культуру, создаваемую лучшими людьми, стремящимися к совершенству. Здесь он следовал Аквинату, а не Аверроэсу, еще точнее - принципу Аристотеля, согласно которому люди от природы стремятся к знанию. Возможно, Данте импонировала теория Сигера о двух истинах - философской и теологической, дающая место самостоятельному существованию любомудрия, - теория, основы которой заложил Аверроэс. Кроме того, Данте мог видеть некое подобие своей судьбы с трагическим концом Сигера. О насильственной смерти последнего повествуют сонеты некоего Дуранте, которые кое-кто из дантологов идентифицирует с автором Божественной Комедии.
* * *
архитектор средневекового свода знаний типа Бонавентуры и Фомы Аквинского; логик и полемист типа Абеляра; утонченный гносеолог, мастер категориального анализа типа Дунса Скота или Оккама. Характерной чертой всех этих типов было парадоксальное соединение мистического (иногда с оккультным оттенком) порыва с ориентацией на строгую методологию и системность, подобные математической или юридической. Чудо и число, закон и тайна - все это не противоречило друг другу, но как бы помогало выявляться.
У Роджера Бэкона Данте почерпнул идею разделения светской и духовной власти - "меча материального и меча духовного", "справедливого государя" и "справедливого папу". Логику Данте изучал по трудам Петра Испанского, юриспруденцию - по Декретам Грациана, в которых сделана попытка согласовать юридическое и церковное право.
С пророчествами Иоахима Флорского и мистическим учением Бонавентуры он познакомился через проповеди провансальского монаха Пьера Оливи, с учением Фомы Аквинского - через общение с самым эрудированным доминиканцем Ремиджо Джиролами. В Иоахиме Флорском Данте привлекали пророческий дух и духовная свобода Калабрийского отшельника. Именно этот еретик провозглашал, что за апокалипсисом последует пришествие Святого Духа, который пребудет вечно среди людей.
Флорский заразил не только еретиков, но даже королей. Хотя иоахимитство Данте явно преувеличено, некоторые символические фигуры "Рая" несут на себе отпечаток влияний калабрийского пророка. Именно двумя венцами по 12 мужей-мудрецов кружатся у Данте души выразителей смысла эпохи.
Показательно, что Иоахима Флорского представляет Данте Бонавентура, не разделявший иоахимизма. На основании этого Э. Жильсон сделал вывод, что Данте интересовали не реалии, а поэтические фантазии. По его мнению, Иоахим - символ протеста Данте против обмирщения церкви, выражающий необходимость ограничить ее деятельность духовной сферой.
Из Путеводителя духа к Богу Бонавентуры Данте позаимствовал идею мистического восхождения души. Из других мистиков он явно штудировал Гуго и Ришара Сен-Викторского.
Данте прекрасно ориентировался в классике схоластической философии - трудах Ансельма Кентерберийского, основателя рационалистических толкований богословских истин, Петра Коместора, чья Схоластическая история была важным источником средневековой образованности, Петра Ломбардского, Сентенции которого стали объектом многочисленных комментариев, Петра Дамиани, считавшего, что выбор между философией и богословием есть выбор между Дьяволом и Богом, Альберта Великого, зачинателя аристотелевской традиции и учителя Фомы, подготовившего "правоверную" экзегетику.
У Ансельма Кентерберийского заимствована философия умозрения и откровения: знание рассудочное ниже непосредственного созерцания истины - интуиции, епифании, провидения. Данте разделял концепцию человеческой души Альберта Великого, изложенную им в трактате De naturae et origine animae. Следуя ей, Данте утверждал, что душа выводится из потенции материи, а интеллект привносится извне как Божья искра.
Кто же сможет пройти и удивительно измерить этот столь обширный, столь дивный и невыразимый театр комедии или трагедии. Очень трудно всякому изгнанному войти и всякому принятому быть изгнанным из него, пока он носит скудельную оболочку тела. Ведь, чтобы совлечь ее, она должна быть до того тонкой, что без труда должна проникать сквозь игольное ушко. Иначе никто не изыдет невредимым, может быть, потому, что огромную эту площадь "Стикс заключает, девятикратно разлившись".
Иоанну Солсберийскому принадлежала и мысль о нравственном совершенствовании как праведном знании "входа" и "выхода" из театра. Для порочных же мир бессмыслен и абсурден, как абсурден труд Сизифа.
Существует огромная литература, исследующая связи Высочайшего поэта с Медовым доктором. Данте сделал св. Бернарда своим третьим вожатым, естественно, не потому, что тот был инициатором Второго крестового похода, в котором участвовал Каччагвида. Клервоский мистик вознесен поэтом на высшую ступень иерархии духа даже не как патрон рыцарей Храма, а как высший в понимании Данте "созерцатель Бога", как духовник и духовидец, в максимальной степени сродный поэту.
Следуя линии Августина, Бернард Клервоский противился победе рационализма над мистикой и был нетерпим к ересям номиналистского толка - этим объясняется его отношение к Абеляру. То, что Абеляр в конечном итоге взял верх над Бернардом, отозвалось в XX веке взрывами атомных бомб и экологической катастрофой. - Это к вопросу о связи реалий и идей. Мистика жизни в том и состоит, что абстрактные богословские диспуты в начале тысячелетия вполне могут определить облик мира в его конце...
принадлежала главенствующая роль в строительстве первых готических соборов. Данте был знаком с учением Бернарда о мировой гармонии и божественном свете, оживляющем природу, и положил его в основу колорита своего "Рая".
Клервоский аббат написал комментарий к Песне песней, в котором дал обоснования телесной любви и за который его часто называли отцом куртуазной поэзии. Данте импонировала символика священных цифр, заимствованная Бернардому Боэция, а также страсть, которая слышалась в словах наследника Августина.
Бернард был гениальным проповедником и знатоком человека. Он, как никто, умел зажечь божественный свет в душах людей и привлекал Данте благородством своих целей, которым пытался следовать он сам. В Новой Жизни один из сонетов VII главы дословно повторяет лейтмотив проповедей Бернарда. Влияние Медового доктора явно сказывается и на Дантовом восхождении душ по лестнице духовного совершенствования к непосредственному созерцанию высшей истины. Превращением прекрасной дамы в ангела неба Данте тоже обязан пламенному Бернарду, считавшему, что после падения рати Люцифера их вакансии на небесах займут блаженные души земных праведниц.
Человеческим идеалом Данте был св. Франциск. XI и XII песни "Рая" - поэтическая апология "новому солнцу", францисканскому учению, озарившему мир после тысячелетнего мрака (после смерти Христа). Идя по стопам Божьего Сына, Франциск вновь обручился с невестой Нищетой. Данте привлекал не только идеал бедности, реализованный Франциском с таким подвижничеством и самозабвением, но и его поэзия, впервые созданная на итальянском языке. Данте импонировала живая мораль францисканской заповеди "блаженны нищие духом". Он чувствовал разницу между теологией Ангелического доктора и практической этикой, но не противопоставлял их, а воспринимал в единстве - как теорию и практику христианства. Уподобляя Франциска Христу, Данте восторженно описывал жизнь святого, отказавшегося от всех благ и услад жизни ради служения человеку.
Вопреки абсолютному несходству характеров и темпераментов, кротость, самоотверженность и бескорыстность Визионера из Ассизи импонировала Великому Отверженцу. Франциск был юродивым, смиренным, святым, разговаривал с птицами и рыбами, взывал к всепрощению, пел гимны жизни, Данте был пламенным, гордым, яростным мстительным, но этические идеалы двух не имевших точек соприкосновения гуманистов были тождественны.
Храма, минориты - открытостью богоданного мира человеческой простоте и любви, все вместе - стремлением духовного обновления мира без ломки человека и без победы над природой. Огромной эрудицией Данте в немалой степени обязан своим учителям - доминиканцам и францисканцам, свобода и сосредоточенность которых давали им возможность суммировать, классифицировать и передавать знания предшествующих эпох. После утраты Благороднейшей в поисках утешения и утоления боли поэт часто посещал обитель нищенствующего ордена.
Хотя связи поэта с еретическими орденами тамплиеров и иоаннитов исследованы недостаточно, Данте, видимо, был хорошо знаком с сокровенной сущностью различных мистических течений и широко пользовался их числовой символикой. Он прожил жизнь в эпоху бурного кипения ересей и дышал воздухом своей эпохи, "дьявольский дух" которой состоял в жестокой духовной конкуренции. А там, где бурление и конкуренция духа, - там великие творения человеческого гения, драгоценные кристаллы культуры, выросшие из вулканической магмы мысли.
Есть множество версий о принадлежности Данте к тамплиерам, терциариям (светским францисканцам) и чуть ли не к альбигойцам - все это наша современная блажь. Гениальность принадлежит не орденам, а человечеству, а то, кому принадлежит ее источник, - факт преходящий и мало интересный.
Еще одним источником Данте была обширная агиография, в частности религиозные тексты о житиях "ангельских и блаженных дев". Стихи, восхваляющие и превозносящие Беатриче, написаны под явным влиянием францисканских житий, таких, как "Житие святой Маргариты" или "Легенда о святой Кьяре Ассизской". Речь идет не о прямых литературных влияниях, а о влиянии среды, религиозной атмосферы дученто.
Тиугдала". У итальянцев появилось и собственное произведение этого жанра - видение Альберика, спасавшего душу в монастыре Монтекассино. Данте был знаком также со своеобразным аллегорическим видением Брунетто Латини "Малое сокровище", в котором автор повествует о том, как, возвращаясь из Испании в 1260 году, заблудился в темном лесу и встретился с Природой, открывшей ему свои тайны, и Добродетелью, преподавшей основы этики. Не отсюда ли - первые строки Комедии?
Западная дантология почти едина в утверждении неотрывности поэзии Данте Алигьери от теологии св. Фомы. Ф.Ознам так и говорил: Данте - "святой Фома в поэзии", подобно "сводам" патристического богословия, Божественная Комедия - литературный и философский свод Средневековья. Доминиканец Мадонне считал Данте "верным и преданным учеником" Аквината, Комедию - слепком с Summa contra gentiles. To же - у Рокко Монтано: Данте "извлек "Комедию" из своего восторга перед величием учения Фомы"; у В. Ульманна: "Во всех отношениях Данте был верным последователем Фомы Аквинского"; у М. Уилкса: "Данте не смог избежать мощного притяжения томистского синтеза". Так оно и есть: Данте родился в "веке святого Фомы" и не мог остаться вне его влияний. Так что неудивительно, что именно Ангелический доктор - самый многоречивый персонаж Комедии.
Учитывая значение творчества Аквината в мировой культуре, его влияние на Данте и почти полное отсутствие этого колосса "в стране большевиков", я должен сделать отступление и познакомить читателя еще с одним человеком, изменившим лик европейской культуры.