РАБЛЕ
АЛЬКОФРИБАС
Сфинкс или Химера, чудище о ста головах и ста языках, гармонический хаос, бесконечно важный фарс, дивно светлое опьянение, глубоко разумное безумство...
Мишле
А были и такие, которые из ничего делали нечто очень великое, а это великое снова превращали в ничто.
Рабле
Итак, мои милые, развлекайтесь и - телу во здравие, почкам на пользу - веселитесь, читая мою книгу. Только вот что, балбесы, чума вас возьми: смотрите не забудьте за меня выпить, а уж за мной дело не станет!
Рабле
Так кто Вы, доктор Алькофрибас? Скоморох, шут, озорник, весельчак, обжора, бездельник, распутник, беспутный поклонник Бахуса, пишущий за кружкой, балагур, забияка, насмешник, ученый плут, эпикурейское брюхо, смехач, острослов - или великий воитель, Homere bouffon, Новый Гомер, самый универсальный и глубокий писатель, отец и учитель французской литературы, - или образованнейший ученый труженик и эрудит, мэтр мастерства, - или непостижимая загадка, - или гармонический хаос, разумное безумство, - или художник, одаренный уникальной фантазией и чудесным воображением, genie verbal, - или величайший из гуманистов, - или, как ныне говорят, тайный атеист и разоблачитель христианства?
(Вот уж нет: если до сих пор каждый - тайно верующий, то толковать об атеизме в эпоху, когда даже самые смелые не находили поддержки против христианства ни в науке, ни в философии, ни в собственном мистическом опыте, - это просто бред.)
Добрый Рабле, - говорит Дю Белле. Злой Рабле, - парирует Анри Этьен. Гнусный и опасный писатель, - шипит его преподобие Гарас. Юморист, делающий безвредной даже насмешку, - заявляет Стапфер. Жестокий сатирик, - возражает Шнееганс.
А может быть, Многоликий? Веселящийся, ликующий, ёрничающий, гневный, язвительный, желчный? То романтик, то фантаст, то сюрреалист, то символист, то человек с площади?
С легкой руки глухого Ронсара, а может быть, в результате его поэтической шалости в подражание Анакреону в мир был пущен миф о добром пьянице и толстяке, которого ни раннее утро, ни темная ночь не видели трезвым, чья бездонная глотка вбирала больше вина, чем свиная пасть - молока, и чье грузное тело, бесстыдно развалясь, почивало на грудах навоза в окружении жирных чаш и винных сосудов.
Сколько их было, этих снисходительных сочинителей анекдотов о легкомысленном обжоре, острослове, изобретательном балагуре в духе Панурга и брата Жана?.. Ронсар, Антуан де Баидо, Морис де ля Порт, Шарль Сорель, даже Монтень, даже Лабрюйер, даже Вольтер...
Да, галльский трувер был трудным писателем: целые эпохи не понимали его. Многие творцы духа либо вовсе игнорировали Рабле - Буало, Расин, Мольер, либо считали его гаером, экстравагантным и грубым.
Да, Рабле шокировал Просвещение. Дидро, столько взявший у него - чего стоит один Жак фаталист? - представлял мэтра Франсуа "забывшим между двумя бутылками свою библиотеку". А неистовый Вольтер? Казалось, кому как не ему увидеть в Лионском эскулапе брата по духу? Так нет! - "Первый из шутов, пьяный монах, сочиняющий под хмельком". И что? - "Кучу грязных нечистот"...
Рабле в своей экстравагантной и непонятной книге развивает крайнюю веселость и чрезмерную грубость; он расточает эрудицию, грязь и скуку; хороший рассказ в две страницы покупается ценой целого тома глупостей. Есть несколько человек с причудливым вкусом, которые притязают на понимание и оценку всех сторон его творчества, но вся остальная нация смеется над шутками /Рабле и презирает его книгу. Его прославляют как Первого из шутов и сожалеют, что человек с таким умом так недостойно им воспользовался. Это - пьяный философ, который пишет только во время опьянения.
И всё это говорит Патриарх Справедливости, кстати, не гнушавшийся почерпнуть у "пьяного монаха". Лишь четверть века спустя в письме к госпоже Дюдеффан Фернейский патриарх изменит точку зрения:
Я перечел после Клариссы несколько глав из Рабле, например, о битве брата Жана Зубодробителя или о военном совете Пикрохола; я знаю их почти наизусть, но перечел с огромным удовольствием, ибо это необычайно яркая картина жизни. Рабле, когда он хорош, - первый из хороших бюффонов. Два человека подобной профессии для одной нации было бы, пожалуй, чрезмерно, но один совершенно необходим. Я очень раскаиваюсь о том, что когда-то плохо отзывался о нем.
(Да, комментирует Сент-Бёв, Рабле - бюффон, но бюффон единственный в своем роде, бюффон гомерический.)
отце церкви: было ли у великого святого столько ума, сколько у Рабле?
Кто-то додумался провозгласить Лукиана позднего средневековья чуть ли не отцом великой французской революции - вот уж свидетельство непонимания духа Рабле.
Мишле нарисовал Рабле богоборцем - не для того ли, чтобы угодить ему? А вот Ноэль писал: "Он вывел людей своего времени из мрака, освободил их от чудовищных постов старого мира. Его книга, поистине отеческая, отвечала крику жажды, повсеместно звучавшему в XVI веке: "Дайте народу пить!.." Великая река папской церкви, из которой средневековье так долго утоляло свою жажду, окончательно высохла. "Пить! Пить!" - таков был вопль, раздававшийся со всех сторон; и не случайно он оказался первым словом, произнесенным Гаргантюа".
Столетиями издатели очищали Рабле от скверны, выскабливая "грязную испорченность, утехи для сволочи и нечистоты". Новый Рабле, гарантированный от непристойностей, Рабле для дам, избранный Рабле, выхолощенный Рабле, Oeuvres choisies... Странно, что в наши дни нет Рабле для правоверных большевиков.
Но рядом с Алькофрибасом Ронсара был и другой Рабле-Рабле Пакье и Буланже: здравомыслящий ученый и мудрец, глубоко проникший в тайники человеческий души, осмеявший слабости рода человеческого.
Впрочем, проницательную характеристику дала ему уже его эпоха:
Sic homines, sic et coelestia numina lusit, Vix homines, vix ut numina laesa putes *.
* Он так играл и людьми, и неоесными богами, что ни люди, ни боги не кажутся оскорбленными этой игрой.
Жак Огюст де Ту: "Он написал замечательную книгу, где со свободой поистине демокритовской и с насмешкой часто шутовской и едкий... воспроизвел, как в театре, все условия человеческого и государственного существования и выставил их на смех всему народу". Это не следует перетолковывать в духе поиска аллегорий и аллюзий: великая книга - не требующая расшифровки криптограмма. Это следует понимать так, как сказано, - как издевку над существованием. Можно лишь добавить - вне времени и пространства, страны и народа.
В 1791 году Женгене-Женгене, объявивший Рабле якобинцем, - окончательно отбросил его шутовской колпак и обнаружил под ним проницательного мыслителя и знатока человеческой природы.
открытия современного Рабле, гениального певца материи и правды, наиболее универсального и глубокого писателя Нового времени.
(Сегодня-то мы знаем, что большинство великих комедиантов вовсе не были так веселы и забавны, как может показаться при чтении их комедий. Мы столь далеки от атмосферы, в которой он жил, что судить по его текстам о нем самом не имеем ни прав, ни оснований. Чтобы понять слова, надо проникнуться духом времени и языка, с головой погрузиться в культуру, одинаково легко рождавшую фанатиков и гуманистов. Ведь даже его жизнерадостность могла быть защитой, даже словоохотливость - камуфляжем.)
Великий визионер Шатобриан включил Рабле в число genies-meres, порождающих и вскармливающих искусство народов, таких, как Гомер в Элладе, Данте в Италии, Шекспир в Англии. Этих гениев-матерей единицы, но именно они творят совокупную мудрость человечества и учат его человечности. Без Рабле культура была бы иной: менее здоровой (хотя по природе своей культура - это боль). Затем романтики разовьют и расширят идею гения-матери. Гюго составит список таких гениев и перечень признаков, отличающих их от других великих писателей. А именно - чрезмерность, чудовищность, гротеск, темнота. Среди четырнадцати genies-meres трудно найти такого, к кому это относится в большей степени, чем к великому французскому блазону, сыну асессора из Шиньона. Еще труднее найти пишущего человека, чье несоответствие догмам и канонам писательства было столь вопиющим.
Ну, а итоги раблезианы подвел Сент-Бёв: я думаю, писал он, что все, кто рассчитывает найти в нем точь-в-точь героя его книги - наполовину кюре, наполовину врача, жизнерадостного шутника, любителя смачно поесть и не дурака выпить, будут сильно разочарованы. Распутство Рабле жило главным образом в его воображении и его складе ума. Да, это был шутник, потому что невозможно себе представить, чтобы природная искрометность такого ума скрывалась внутри, но это был серьезный, усидчивый и, главное, глубокий ученый. До нас дошло стихотворение Этьена Доле - того, который был сожжен на костре за гораздо меньшую ересь, - это красивое латинское стихотворение о Рабле, враче и анатоме, в котором от лица повешенного говорится о том, что он принял не позор, а славу, ибо труп после смерти прилюдно вскрывал не кто-нибудь, а великий врач.
Мы знаем, что сын не то кабатчика, не то аптекаря из Шинона - Алькофрибас начал свою карьеру как монах, и притом - монах францисканский. Серьезность и возвышенность его вкусов, естественная и благородная непринужденность его влечений, являвшая резкий контраст с этой эпохой упадка, вскоре показали всю неуместность его пребывания в монастыре такого ордена. Он перешел к бенедиктинцам, но не смог ужиться и с ними; тогда он окончательно снял с себя монашеское платье и надел светское; он швырнул, как говорят в народе, свою рясу в крапиву и поехал в Монпелье изучать медицину. Вот то немногое, что достоверно известно из биографии Рабле и не относится к области легенды, очень тщательно собранное и изложенное в томе XXXII "Мемуаров" Нисерона.
- наиболее праздничное произведение во всей мировой литературе". "Панург должен забавлять, смешить, удивлять и даже по-своему учить раблезианскую аудиторию, но никак не возмущать ее". И т.д., и т.п. Но если бы Гаргантюа и Пантагрюэль исчерпывались смехом над задницей и фаллосом, они стали бы паяцами, шутами - не более. А они стали величайшими разоблачителями, срывателями масок. Смеясь, ёрничая, выворачивали человека до подсознания, что говорится "наизнанку", - не отсюда ли столько нечистот, испражнений, мочи, крови?
Как там у Ницше? - "Я лучше всех знаю, почему смеется только человек: он один страдает так глубоко, что вынужден был изобрести смех".
Карнавальность и площадность Рабле, каким- видел его Бахтин, - только форма, а не содержание. Гаргантюа и Пантагрюэль - очень серьезная книга, серьезная во всех отношениях, начиная с системы воспитания Гаргантюа, который отлично учится, но с каждым днем становится всё глупее (о ком бы это?), и кончая прозрачными мыслями о причинах войн, тоталитаризации и деградации культуры.
Перетолковывание жизнерадостного беспутства Па-нурга в духе "смеха ради смеха" затуманивает его углубленную многозначность и амбивалентность, принижает, вульгаризирует и опошляет этого всеосмеятеля. Да, Рабле - это праздник, но - больше от духа Босха и Брейгеля: праздник танцующих веселых мертвецов. Да, Рабле - это хохот, но - заглушающий всхлипы и слезы. Да, он носил маску шута, но - чтоб спастись от костра. И принимать эту маску за лицо - значит добровольно приобщаться к высокой инквизиции, извечно отправляющей инакомыслящих на костер.
Нет, Рабле бессмертен не потому, что разоблачил свою эпоху и "развеял мрак темного средневековья", но потому, что глубоко проник в сущность человека. Сегодня его филиппики и инвективы настигают нас точно так же, как синдиков и клириков в духе сорбонского Беды, кстати, Достопочтенного. Папефиги и папиманы - это мы: разве что еще больше чтим иконопочитание и преследование ересей. И отвратительный остров Прокурации - это мы. И великий Бренгнарилль, великопостник Карем-пренан - это мы. И Звучащий остров в его многолюдным сборищем жадного и кичливого партдуховенства - это мы. И гастролатры, и пушистые коты, и Атласная страна, и ученые-фонари - все это мы! мы! мы! И издевки над дурацкими догмами схоластики, считавшимися священными, и уничтожающее осмеивание "ученых" рассуждений, и обставленный цитатами из Священного Писания выбор подтирки, и педагогика оглупления учеников бездумной зубрежкой, и суд Пантагрюэля, и война с Пикрошолем, и теолог Гиппофадей, подводящий под все многообразие мира убогую моральку, и судья Бридуа с чудовищно раздувшейся судейской папкой, решающий дело метанием игральной кости, и вертлявый философ Трульоган, и священные декреталии, и паразитирующее население Звучащего острова - белые, черные, серые, красные и бело-синие клерго, монаго, аббего, карденго и папего - жирные, холеные, тунеядствующие, непрерывно каркающие и жрущие птицы, и Грипмино острова Застенка, и Апедефты - всё это о нас, о нас, о нас... Оттого Рабле и вечен, что сословие паразитов неискоренимо, будь то синекурщики, святокруты или крутосвяты. От попов, правда, была польза - и немалая (здесь-то он как раз перегнул палку), а от жрецов церкви атеизма?.. Если бы от Рабле осталась одна лишь Энтелехия - не Аристотелева всеобщая душа, а раблезианское королевство, где поклоняются к винтэссенции и лечат больных песнями, только этого с избытком хватило б на все времена...
потому, что нас интересуют литературные памятники или экзотика, а потому, что они куда современней, чем все авторы "Нашего современника" вместе взятые. Ибо куда больше ненавидят "лицемеров, подглядников, фарисеев, ханжей, притворщиков, святош - пьяных рож, буквоедов, дармоедов, пустосвятов, бездельников, отшельников, а равно и представителей всех прочих сект, надевающих на себя всевозможные личины, чтобы обманывать людей".
Да: отец и учитель литературы (и не только французской). Даже снисходительно похлопывая его по плечу, интеллектуалы и аристократы духа черпали у него бесконечно. Монтень, Мольер, Лафонтен, Свифт, Стерн, Фишарт, Гёте... XIX век, прильнув, пил уже не смущаясь. Гюго и Бальзак, Мериме и Флобер, Беранже, Ламартин, Леопарди, Готье, Верлен, Бодлер, Шарль де Костер, позже - Кэрролл, Уайльд, Франс, Орвелл, Хаксли, Превер, Кено, Кокто, Тзара, Ларбо... История литературы знает мало знаменитых имен, которые имели бы такой интеллектуальный престиж, скажет Сенеан.
Ведь и Улисс, если разобраться, есть Гаргантюа и Пантагрюэль XX века: смех сквозь боль в эпоху конца веселости.
Я пишу: французский Аристофан или Лукиан позднего средневековья. Нет! - Подлинно галльский писатель, носитель галльского духа, трувер XVI века. Сколько их затем будет, выходцев из Телемской обители? - Ренье, Мольер, Лафонтен, Бомарше, Беранже... Этих отпрысков неугасимого рода завзятых левеллеров... Подлинно свободных художников, лукавых, язвительных, хлестких, неистощимо остроумных, испытывающих неодолимую склонность издеваться над всем - смешным и грустным, жизнью и смертью, бедными и власть имущими, прекрасным полом и рогачами?