СМЕХ
Чему смеетесь? Над собой смеетесь!
Гоголь
Я сам возвел мой смех во святыню... Этот венец смеющегося, этот венец из роз: вам, братья мои, бросаю я этот венец! Смех возвел я во святыню: вы, высшие люди, научитесь-ка смеяться! Так говорил Заратустра.
Ницше
Итак, смех... Такая естественная антитеза страху.
Смех, ирония, травести, сатира... Воздушный мост, перекинутый через пропасть между идеалом и реальностью, средство соединения противоположностей...
Что же такое смех? И почему только человек смеется? И сколько видов смеха мы знаем?
Изящный и остроумный французский, тяжеловесный немецкий, то добродушный, то едко насмешливый английский, горький и пьяный русский...
Смех-травести, смех-пародия, смех-гротеск, смех - комическое преувеличение, смех-гиперболизация, смех-паясничанье, смех-одурачивание, смех-каламбур, разоблачительный, язвительный, злой, жестокий, добрый, циничный, разгульный, истерический, заразительный, мрачный, издевательский, обрядовый, жизнерадостный, остроумный и плоский, раздражительный и веселый, шутовской, балаганно-площадный, до колик и слез, детский, стариковский...
Смех священный, смех сакральный, смех очистительный...
Смех-вытеснение, смех-отрицание, смех-праздник, смех-катарсис.
Понимали, что за смехом никогда не таится насилие, что смех не воздвигает костров, что лицемерие и обман никогда не смеются, а надевают серьезную маску, что смех не создает догматов и не может быть авторитарным (еще как может!), что смех знаменует не страх, а сознание силы... Поэтому стихийно не доверяли серьезности и верили праздничному смеху.
Смех как противоречие между формой и содержанием, сущностью и видимостью, и смех как противопоставление возвышенного и низменного, великого и малого, и смех как насмешка, смех как прорыв в суть, смех как разрядка, снятие напряжения, смех как изобличение зла и как глумление над человеком, смех как победа и как поражение, балаганный и голдинговский, смех Рабле и смех Джойса, молодого и зрелого Чехова, Гоголя до и Гоголя после...
В чем трагедия Гоголя? В том, что он глубоко любил страну, над которой издевался и в которой зрел лишь персонажей Мёртвых душ: "Ничего не вижу: вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, и больше ничего"...
Почему мы не умеем радоваться? Почему у нас редок смех? И всегда был редок. Дело ли в необъятности наших снежных пространств, которые подавляют нас своей неуправляемостью? Или - в столь же необъятной русской деспотии? Или в суровости вьюжных зим?
Русская душа ушиблена ширью, писал Бердяев в Судьбе России, она не видит границ, и эта безграничность не освобождает, а порабощает ее.
Если хотите, смех - орудие освобождения. Франция освободилась, ибо имела Вольтера. Его кощунства, его фривольности, его посягательства на святыни освободили Францию от тирании. А вот казарменный патриотизм без чувства юмора - прямой путь к тоталитарной смерти. Ведь что самое страшное в тоталитаризме? - Суровость сомкнутых шеренг...
Отсутствие чувства юмора - свидетельство ущербности, неполноценности. Мир нельзя лишить смеха. Даже трагическое, ущербно без иронии и усмешки. Даже гении боли - Киркегор, Достоевский, Кафка - прежде всего ироники. Hi трудно представить себе смеющимися, но именно они - остроумцы, люди изощренной игры ума, необыкновенной смеховой фантазии. Это факт: неулыбчивый, неизбежно серьезный, почти мрачный Достоевский смеялся "как ребенок".
Смех, ирония - вот лучшая аргументация. Рабле и Свифт - доказательства!
Сатира - это дерзость. Это месть тех, кто не понимает окружающего мира или не может приспособиться к нему. Сатира - хирургическая операция, ампутация.
Сатира - это оскорбленная любовь: к людям ли, к родине, может быть, к человечеству в целом. Кто сказал?
После Ювенала мы узнали, что бывает и такая сатира - сатира любящих жизнь, сатира, боль которой спрятана за смехом. Нет, это не жан-полевский или малеровский смех сквозь слезы, а трагедия смеха, ибо - смех над безумием людей, а разве безумие близких не переполняет нас горечью боли?
Смех Рабле... Сколько исследований породил он? И - чьих? Не с его ли легкой руки смех стал наукой. Смехологией. Бен Джонсон, Гоббс, Спиноза, Кант, Хатчесон, Шлегель, Жан-Поль Рихтер, Зольгер. Шопенгауэр, Гегель, Киркегор, Ф.Т. Фишер, Бодлер, Руге, Чернышевский, Герцен, Стендаль, Малер, Анри Бергсон, Николай Гартман, Фрейд, Кроме, Брандес, Иоллес, Фолькельт, Ионеско, Гессе - знаете что это за блестящий список? Это список авторов истории человеческого смеха.
Смех Рабле... Действительно ли он тяготеет только к человеческому низу, материи, "образам самого тела, еды, питья, испражнений, половой жизни", как писал Бахтин?
Смех Рабле... То веселый и шутовской, то - редко - меланхолический, то взрывной, то ироничный, то откровенно горестный, полный сострадания, то обличительный, то сатиричный, отмывающий жизнь от лжи, то ликующий - радости и победы...
У Хатчесона смех - это бурлеск, радость без берегов, а не высокомерная издевка. Ведь можно наслаждаться карикатурой на Батлера, не испытывая чувства превосходства над ним.
Нет, это не то... Смех - это свобода, скажет абсурдист. У самого Ионеско смех - это необузданность: необузданно комическое, необузданно драматическое. Разницы в сущности нет: комическое даже больше выражает отчаяние и безнадежность, чем трагическое. Ибо комическое не предлагает никакого выхода.
Но до театра абсурда еще века и века, лагеря и войны, опыт и опыт. Это другой смех. Но и смех Рабле далеко не так площадей, как считал Бахтин. Будь он только площаден, был бы Рабле? Да, он не прост - он неутомимо изобретателен в своем смехе-борьбе. За смехом Рабле стоит великая и глубокая правда жизни. Да, он еще не знает, на что способна голая обезьяна, но и его смех - не от отчаяния ли?
А может быть, нечего искать - просто гротеск? Вот был же для Фихте смех гротеском. "Остроумие есть способ выражения сокрытой в глубине идеи, истины в ее непосредственной наглядности".
В теории романтической иронии Шлегель отделяет остроумие поверхностное, внешнее, светское от внутреннего надрыва - орудия универсальной философии. Смысл иронии - передать неисчерпаемую объемность жизни, ее метод - свобода, возможность стать выше изображаемого. Для Шлегеля ирония была ясным сознанием вечной оживленности: хаоса в бесконечном его богатстве. Через иронию искусство вершит суд над ущербностью и низменностью человека. Ирония как искательница истины и суд одновременно.
А вот Рихтер видел в смехе антитезу возвышенного. Смешное - нелепица, воспринимаемая чувством. Юмор низводит великое до малого, возвышает малое до великого, таким образом уничтожая оба понятия, поскольку пред лицом бесконечности всё обращается в прах.
Если взглянуть, как это делали древние теологи, из внешнего, необъятного мира на мир земной, то он кажется крохотным и суетным; если измерить бесконечный мир крохотным мирком, как это делают насмешники, сопоставляя их между собой, то возникает смех, к которому примешивается печаль и чувство величия.
Нечто подобное - у Фридриха Теодора Фишера: комическое как контрастное: одно и то же существо, то есть человек, чья голова касается заоблачных высот духа, одновременно обеими ногами стоит на земле, с которой он прочно связан. Комическое - это der ertappte Mensch - человек врасплох.
У Киркегора ироник тоже ориентирован вглубь и в будущее, на раскрытие его сокровенных тайн. Зольгер идет еще дальше: ирония в искусстве открывает нам предельный, идеальный мир.
Согласно Беде Аллеману, отличие иронии от сатиры - в отсутствии категоричности отрицания. Ирония ничего не фиксирует, она скользит и ускользает, она всеобъемлюща, в ней сращивается не одна, а множество истин, она - многоликая искательница истины.
А вот у Бодлера смех - результат грехопадения, проявление сатанинской гордости человека, радующегося своему превосходству над другим человеком. Поэтому, пишет он, в смехе, за редкими исключениями, всегда есть что-то отталкивающее. Смех гуманен лишь тогда, когда художник не кичится своим превосходством, но смеется
над человечеством в целом, включая самого себя (отсюда - неизбежный трагизм таких художников, как Хогарт, Брейгель или Гойя). Смех отражает двойственность человека: его вечное величие и его ничтожество и суетность. Он и возникает из столкновения этих начал. Продолжая линию Шлегеля, Бодлер отделяет иронию разоблачительную, мало достойную внимания поэта, от абсолютной, не имеющей в виду частные явления и конкретные вещи, но демонстрирующей превосходство человеческого духа над косной материей. Таков смех Гофмана - ирония, обновляющая мир.
Смех - горькая насмешка мудреца? Ведь даже невинный юмор не есть только смех, но слишком часто - боль, временами невыносимая. Даже если смех Рабле карнавален, может ли такой колосс ограничиться шутовством? Если смех Рабле - смех шута, то это паяц Шекспира. Даже если балаган Рабле вышел с площадей, то не вызывает сомнения, что к веселому попранию границ он добавил печаль бессилия. Смех Рабле - разоблачает. Почему все тираны боятся смеха? Утробно чувствуют - нацелен против них.
Изгоняет ли?
Смех - победа человека над осмеиваемым.
Победа ли?
Смех - превосходство человека над высмеянным. Превосходство ли?
Смех как критерий истины, корень сатиры. Смешное обладает одним, может быть, скромным, но бесспорным достоинством: оно всегда правдиво. Смешное потому и смешно, что правдиво.
Смех как проявление непосредственной интуиции, как переосмысливание в индивидуальной форме явления, которое могло оказаться в эстетическом смысле неудачей, писал Кроче.
Художник сегодня приглашает нас, чтобы мы принимали искусство как бром, чтобы мы видели, что оно является, по существу, насмешкой над самим собой. Вместо того чтобы смеяться над чем-то определенным - без жертвы нет комедии, - новое искусство делает смешным самое себя. Никогда еще искусство не обнаруживало так хорошо свой магический дар, как в этой насмешке над самим собой. Потому что намерение уничтожиться в своем собственном движении создает искусство, и его отрицание есть его сохранение и триумф.
Но это уже позиция века XX. Новый Рабле - Джойс - тоже оглушительно смеется над искусством и миром, но это уже иной смех - не низа, а верха: макабрический смех духа, осознавшего самое себя: есть над чем посмеяться. Смех Джойса - не хохот Алькофрибаса и даже не суровое издевательство Каденуса - это смех-плач, нечто новое, унаследованное болью театра абсурда.
Смех Вл. Соловьёва очень глубок по своему содержанию и еще не нашел для себя подходящего исследователя. Это не смешок Сократа, стремившегося разоблачить самовлюбленных и развязных претендентов на знание истины. Это не смех Аристофана или Гоголя, где под ним крылись самые серьезные идеи общественного и морального значения. И это не романтическая ирония Жан-Поля, когда над животными смеется человек, над человеком ангелы, над ангелами архангелы и над всем бытием хохочет абсолют, который своим хохотом и создает бытие и его познает. Ничего сатанинского не было в смехе Вл. Соловьёва, который по своему мировоззрению все-таки проповедник христианского вероучения. И это уж, конечно, не комизм оперетты или смешного водевиля. Но тогда что же это за смех? В своей первой лекции на Высших женских курсах Герье Вл. Соловьёв определял человека не как существо общественное, но как существо смеющееся.
Смех Рабле... Наверное, главная его особенность в том, что он - всё сразу: и ядовитость, и озорство, и воинственность, и жизнеутверждение, и обличение, и грусть, и горечь, и торжество, и... страх...
Нам говорят, что в отличие от Лукиана и Свифта в смехе Рабле звучит радость грядущей победы, что он глубоко оптимистичен. Это Грипмино и Прокурация оптимистичны? Звучащий остров? Остров Застенка?
Даже наши ангажированные от рождения критики вынуждены признать, что чем ближе к концу эпопеи, тем меньше жизнеутверждающей силы и уверенности в победе. Оптимизм отступает. Да, даже Рабле отступает перед напором правды жизни. Финал книги, ее последний аккорд, выраженный в речи жрицы Бакбюк, - "Пейте! Пейте! Пейте! Утоляйте жажду!" - не столько оптимистичен, сколько двусмыслен.
Жан-Поль: "Для него нет единичной глупости, отдельного глупца, а существует лишь глупость вообще и целый мир бессмыслицы".
Потому-то я и утверждаю, что Рабле - экзистенциальный писатель.
стихии. Гротесковый мир пожирания и испражнения, гениталий и фаллосов, женского лона и мужской силы, симбиоза и расчленения тел - это реакция на ложь, на мир, на человека, на жизнь.
Он сжег смехом старый мир, но, на нашу беду, у нас нет равного по силе поджигателя, дабы сжечь новый. Впрочем, что толку, что сжег? Ведь не только ничего не изменилось, но усилилось стократно: те же острова сутяг, пушистых котов, диких колбас, папиманов и папефигов - разве что еще более раздувшихся, таких, какие не могли привидиться даже такому необузданному фантазеру. Снова надо жечь...
Да, если нам чего-то по-настоящему не хватает, так это - его...