ГАЛИЛЕЙ-ПИСАТЕЛЬ
Один из основоположников новой науки и нового миросозерцания, Галилей вошел в историю литературы как мастер итальянской прозы, филолог, критик и поэт.
Галилео Галилей (1564—1642) родился в Пизе в семье обедневшего флорентийского патриция, занимавшегося теорией музыки и композицией более, нежели своими делами. Галилей получил разностороннее гуманистическое образование, был начитан в итальянской и античной литературе, умел рисовать и играть на музыкальных инструментах. В его научных сочинениях и письмах среди математических выкладок и рассуждений на астрономические темы можно неожиданно найти характеристику лирики Пиндара или воспоминания о том, как в сорокалетием возрасте он принялся за перевод с греческого поэмы «Война мышей и лягушек».
Галилей был ученым-гуманистом, который стремился охватить мир с разных сторон. Он говорил, что изучению философии посвятил большее время, чем математике. Галилей открыл законы движения маятника и изобрел первый в мире телескоп, использовав найденный голландскими ремесленниками принцип двойных стекол. С помощью этого, с нашей точки зрения, примитивного инструмента Галилей впервые увидел горы и впадины на поверхности Луны, спутников Юпитера, открыл фазы Венеры и солнечные пятна. Галилей явился создателем теории относительности классической механики, от его работ ведут свое начало законы квантовой механики и общей теории относительности. Таким образом, современная физика идет не к отрицанию, а к обоснованию исходных постулатов Галилея1.
Великий ученый пошел войной на догматическое мышление, вместо ссылок на авторитеты (Аристотеля в первую очередь) он поставил во главу угла опыт. Он не искал объяснения природы в старых фолиантах, а пытался найти его в самой природе. В заметках к «Диалогу о двух системах мира» читаем: «Многие похваляются тем, что могут привести большое число авторитетов в подтверждение своего мнения; я же хотел бы, чтобы мои теории были новыми, найденными мною самостоятельно» («il primo е solo a trovarle») 2.
Латинское сочинение Галилея «Звездный вестник» («Sidereus Nuntius», 1610) вызвало возмущенный ропот перипатетиков Европы, но произвело глубочайшее впечатление на портов. Кампанелла прислал автору восторженное письмо, в котором мысленно уносился к человеческим цивилизациям на других планетах. Идеи «Звездного вестника» поразили воображение Марино и отразились в порме «Адонис».
Самоуверенным суждениям своих противников — схоластов и аристоте-ликов Галилей противопоставлял мысль об относительности научной истины, ограниченной временем и несовершенством нашего познания. « Il tempo е padre della verita»3 (истина —дочь времени)—этот любимый Галилеем афоризм повторит вслед за ним Фрэнсис Бэкон. Как смеем мы, говорил Галилей, зная лишь крохотный уголок Вселенной, судить обо всем? Вселенная представлялась ему бесконечностью, таившей в себе множество тайн и неразгаданных загадок, полной парадоксов, которые противоречили показаниям наших чувств и данным непосредственного опыта. Разрабатывая отдельные области точных наук, Галилей никогда не забывал о том, что осваивает лишь малый участок океана неведомого. Истина, утверждал Галилей, раскрывается постепенно, новые истины добываются с помощью экспериментов и математических вычислений, а не цитат. С гордостью гуманиста он заявлял, что «небо, пространство, время, пустота были изучены для того, чтобы служить человеку».
Исходя из материала, накопленного наукой его времени, Галилей хотел создать (как Альберт Эйнштейн в XX столетии) универсальную философскофизическую картину мироздания, коперниканскую в основе. Эти попытки построить систему научного мировоззрения церковь расценила как вторжение в заповедную, подвластную ей одной область метафизических спекуляций. Учение Галилея, изложенное в «Диалогах о двух главнейших системах мира — Птоломеевой и Коперниковой» (1632), сочли более опасным, чем ересь Лютера и Кальвина. Старого ученого арестовали, подвергли унизительным и мучительным допросам в инквизиции и вынудили отречься от его идей. Полуслепой, больной Галилей был осужден на пожизненное заключение. По распоряжению высших церковных властей приговор и отречение Галилея были преданы самой широкой огласке — для устрашения и предостережения ученых католических стран. Экземпляры «Диалогов» конфисковывались и уничтожались. Эта акция опозорила церковь, но оказалась бессильной поставить преграду прогрессу науки. Галилей восторжествовал над своими преследователями, над мракобесием и невежеством, идеи его стали неразрывны от развития науки в последующие века.
«орнаментальном» характере его стиля, во внимании к народной литературе на диалектах, в путях, какими он шел, создавая язык итальянской научной прозы.
В 1588 г. Галилей был приглашен флорентийской академией прочесть несколько лекций о структуре и топографии Дантова «Ада». Молодой ученый показал себя отличным знатоком текста «Божественной Комедии» и трудов многочисленных комментаторов поэмы XIV—XVI столетий. Галилей выступил в защиту архитектонической схемы «Ада», предложенной флорентийским математиком Антонио Манетти, отвергнув более новую версию Веллутелло (1544). Свою локализацию «Ада» Галилей основывал на системе Птолемея, от которой он впоследствии отказался под влиянием идей Коперника. Лекции Галилея представляют одну из ранних попыток изучения литературного произведения методами точных наук.
В первый год преподавательской деятельности в Пизе Галилей сочинил «Сатиру на носящих мантию» («Capitolo contra il portar la toga», 1589) в духе бурлескных поэм флорентийца Ф. Берни4. Герою этого длинного шуточного стихотворения — молодому профессору глубоко чуждо самодовольство и чванство его преуспевающих коллег по университету, его забавляет напыщенная важность их манер и пышность облачений. Но и сам он в силу строгого предписания университетского начальства вынужден повсюду носить дорогую профессорскую мантию — знак своего академического достоинства. В сатире обыгрываются многочисленные курьезы и несообразности, возникающие от несоответствия торжественности одеяния реальным нуждам и скромному жизненному обиходу бедного молодого преподавателя. Комическое впечатление создается как комизмом самих ситуаций, так и смешением торжественных дантовских терцин, простонародной грубоватости выражений, мнимого глубокомыслия и элегических сетований, пародирующих модные пасторали.
Склонность к народной сатирической литературе побудила Галилея написать в соавторстве с одним из своих учеников диалог в манере популярного падуанского комедиографа Рудзанте, однако не на бытовую, а на научную тему. В связи с появлением в 1604 г. новой звезды, вызвавшей апокалиптические страхи в народе и противоречивые толки в ученой среде, астрономия вошла в моду. В диалоге Галилея два пастуха, изъясняясь на местном па-дуанском наречии, яростно спорят о положении, свойствах и яркости новой звезды и попутно, обильно уснащая свою речь крестьянскими поговорками, грубоватыми остротами, ругательствами и шутками, обсуждают проблемы разных наук и предлагаемые учеными мужами гипотезы. Затея веселая и дерзкая, настоящее литературное озорство — использовать любимую в народе форму комедийного действа на местном диалекте для пропаганды своих астрономических идей и высмеивания своих научных противников. Галилею были тесны рамки кабинета и университетской аудитории, ученый нового типа, он хотел сделать свои взгляды достоянием всех слоев народа.
судя по сохранившимся либретто, списку действующих лиц и сценам из разных актов, он несколько раз возвращался, но которую так и не завершил. Здесь находим традиционные комедийные пары стариков, юных влюбленных и ловких слуг, а также привычные линии интриги, свидетельствующие о хорошем знакомстве Галилея с комедийным репертуаром и с персонажами комедии дель арте. Проза Галилея богатством выразительных средств и драматическими элементами во многом обязана стихотворным и драматургическим пробам ученого, вобравшим в себя опыт сатириков и комедиографов Возрождения и раннего барокко.
Любимой формой Галилея была диалогическая, он остался ей верен и в двух самых крупных и значительных своих произведениях — «Диалоге о двух главнейших системах мира — Птолемеевой и Коперниковой» (1532) и в «Беседах и математических доказательствах, касающихся двух новых наук» (1638). Она позволяла ему использовать свой литературный талант для острого и яркого сопоставления мнений, избегая при этом изложения собственных воззрений от первого лица. Научные трактаты облеклись в форму литературных произведений, где беседовали, спорили и ссорились литературные персонажи, а сам автор как бы отсутствовал и тем самым освобождался от ответственности за высказываемые ими суждения. Последнее обстоятельство отнюдь немаловажно, поскольку весь пафос деятельности Галилея заключался в нахождении доказательств истинности гелиоцентрической системы Коперника, защищать которую ему было запрещено римской курией. Укрывшись за персонажами своих книг, Галилей пытался игнорировать этот запрет.
Диалогическая форма давала возможность драматизировать повествование, вводить в него элементы борьбы, конфликта. С большим мастерством Галилей пользовался ею для пропаганды своих открытий и идей, а также в целях полемических. Он перенес в диалоги практиковавшийся им в устных дискуссиях прием, который заключался в том, чтобы сначала подкреплять возражения противников мнимо убедительными доводами (Л. Олыпки называет Этот прием «симуляцией абсолютной объективности»), а затем выставить их в смешном виде. Впрочем, прием этот нередко был непосилен для страстной натуры Галилея. На допросе инквизиции 30 апреля 1633 г. Галилей заявил, что «из удовлетворения собственными остроумными находками (concetto) изменил своему первоначальному объективному замыслу и придал аргументам в пользу коперниканства более убедительный характер, чем намеревался» 5.
Оттавио Леони. Галилей Флоренция, Библиотека Маручеллиана
С писателями барокко Галилея сближало и пристрастие к изобилию материала, отсутствие строгих требований к архитектонике своих сочинений, допущение многочисленных отступлений и нежелание сдерживать полет своей мысли и фантазии. В предисловии к «Диалогу о двух главнейших системах мира» он писал, что форма диалога избрана им, в частности, и потому, что, «не требуя строгой последовательности математических доказательств, дает возможность делать отступления и касаться попутно предметов, не менее интересных, чем основная тема» 6«Беседуя по своему вкусу, мы не связаны той строгостью, которая обязательна для рассуждающего ex professo [по-профессорски] методически об одном предмете... Я не хочу, чтобы наше произведение (Галилей называет его «роета») было настолько связано требованием единства, чтобы у нас не оставалось свободного места для эпизодов; для введения их нам должно быть достаточно малейшего повода, словно мы здесь собрались для того, чтобы рассказывать сказки» («а contar favole»)7.
Увлекаемый писательским красноречием, Галилей нередко уклоняется от основной темы собеседования, вводит длинные ряды сравнений, гипербол, восклицательных и вопросительных оборотов. Под влиянием энтузиазма или в пылу спора манера изложения становится взволнованно-прерывистой. Пространные вставные рассказы нарушают целостность повествования. Эти излишества стиля раздражали суховатого Декарта, полагавшего, что они неуместны в сочинениях на научные темы. Между тем стиль Галилея определялся задачами, которые он ставил, публикуя свои сочинения на живом, общепонятном национальном языке. Он видел их не только в том, чтобы познакомить читателя с результатами своих научных изысканий, но заставляя внимательно следить за ходом рассуждений, выслушивать аргументы «за» и «против», наблюдать за явлениями, давшими импульс его творческой мысли, он учил читателя видеть и понимать, развивал его воображение и тем самым превращал в участника самого процесса научного познания.
В обоих главных диалогах Галилея собеседниками являются одни и те же персонажи, из которых двое (Сальвиати и Сагредо) носят имена умерших друзей автора, а третий — Симпличио (простак) — фигура вымышленная и состоящая в прямом родстве с учеными педантами комедий Аретино и Бруно. Сходство это подчеркивается и речью Симпличио, которая так же, как и у его литературных предтеч, изобилует латинскими оборотами и цитатами и резко контрастирует с естественной и ясной речью Филиппо Сальвиати, убежденного коперниканца, пропагандиста теорий и взглядов Галилея. На позициях нейтральных стоит Джованфранческо Сагредо, венецианский дипломат, в доме которого происходит собеседование. Он принадлежит к числу тех, кто способен усвоить новые идеи и кого писатель надеялся убедить и склонить на свою сторону. Экспозиция действующих лиц основана на контрастных противопоставлениях, на идеализации и карикатуре; участники диалога задуманы как символы противоборствующих начал.
Тупой и невежественный Симпличио не пробиваем никакими новыми фактами и доказательствами, с упорством фанатика придерживается он буквы «надежнейшего и непоколебимейшего учения, некогда им воспринятого»8. Под маской Симпличио узнали себя не только многие перипатетики Европы, но и сам папа Урбан VIII, сыгравший столь зловещую роль в судьбе автора «Диалога».
— это любимое эпохой барокко понятие Галилей употребляет в своих сочинениях и письмах многократно, связывая его со способностью к изобретательности (concetto) и проницательностью ума. Завершая беседу первого дня в «Диалоге о двух системах мира», Сагредо говорит, что «много размышлял о том, сколь велика острота человеческого гения (l’acutezza dell’ingegno umano)»9. Спустя шесть лет, в обращении к читателям своих «Бесед и математических доказательств» Галилей вновь будет возносить хвалы людям, «которые благодаря остроте своего ума внесли изменения в вещи уже известные, открыли неправильности или ошибочность положений, поддерживаемых немалым числом ученых и почитаемых повсеместно за правду» 10.
Выражая самую суть мировоззрения своего учителя, Сальвиати утверждает, «что человеческий ум (l’intelletto umano) понимает некоторые истины столь совершенно и сознает их столь безусловно, как это может сама природа». Познание истин, доступных человеческой мысли, не уступает, по его мнению, «в объективной достоверности божественному познанию»11. Высокое качество человеческого познания, утверждаемое Галилеем, не умаляется пониманием неисчерпаемости еще не познанных явлений и огромностью Вселенной. Если Марино мыслил творца в облике совершенного художника, в роли дирижера вселенского оркестра, то Галилей наделяет его бесконечным познанием совершенного ученого. Но причин для самоуничижения у человека нет, и в пределах, ему подвластных, человек равен и богу, и природе. Ренессансная вера в человека не была утрачена мыслителем новой эпохи, но приобрела большую глубину и конкретность.
Галилей-художник, Галилей-ученый-экспериментатор и Галилей-мыслитель всегда выступали в нерасторжимом единстве. При неразработанности основных понятий механики и скромных экспериментальных возможностях, какими располагал Галилей из-за несовершенства своих приборов, помощь в его научных построениях ему оказывало его неисчерпаемое и удивительное по силе воображение. Пробелы в экспериментальных данных можно было восполнить лишь путем смелых спекуляций, писал Альберт Эйнштейн в предисловии к английскому изданию «Диалога о двух главнейших системах мира» 1953 г. «Противопоставление эмпиризма рационализму не является предметом спора в трудах Галилея. Против дедуктивного метода Аристотеля и его последователей Галилей возражал лишь тогда, когда считал их предпосылки произвольными или несостоятельными, несовместимыми с эмпирическими данными, но не упрекал своих оппонентов в том, что они вообще применяют дедуктивные методы. У самого Галилея логическая индукция играет значительную роль»12
В книге «История научной литературы на новых языках» Леонардо Ольш-ки справедливо заметил, что Галилей «один понял значение прозы в новое время, потому что наполнил ее содержанием, придававшим ее архитектуре четкую логическую структуру, и снабдил ее орнаментальными украшениями, сообщившими ей еще более законченный вид» 13. Эти «орнаментальные украшения» были данью стилистике барокко. Платонизирующий классицизм Галилея растворяет в себе кипящее жизненностью через край барокко, не убивая, но углубляя и расширяя его 14. Именно потому, что сочинения Галилея были не только созданиями научной мысли, но и литературными произведениями, они выходили за пределы узкого круга ученых-специалистов и становились достоянием всего образованного общества его времени.
Галилей принес в науку живой разговорный язык, энергичный, образный, насмешливый язык Тосканы. Он справедливо опасался, что при переводе его трудов на латынь утратятся специфически итальянские особенности их стиля и языка. Даже в переписке со своими многочисленными иностранными корреспондентами Галилей предпочитал пользоваться родным языком, благодаря чему итальянский язык сделался в его время международным языком науки наравне с латынью. Он никогда не злоупотреблял латинскими и греческими словами. Развивая и обогащая язык итальянской прозы, Галилей шел не путем заимствований, а черпал из сокровищницы литературного языка и народных диалектов. Он создал научную прозу на итальянском языке, начало которой было положено «Пиром» Данте 15.
16. Впрочем, и в физике Галилей исповедовал ренессансную веру в гармонию — именно она помешала ему понять гениальное решение Кеплером проблемы планетных орбит, которое подкрепляло учение Коперника. Эстетика и физика Галилея исходили из одних принципов: гармонической соразмерности, упорядоченности, ясности и представления о круге как самой совершенной форме (это последнее было унаследовано им от Платона, Аристотеля, Данте). Парадоксальное сочетание смелости новатора и консервативной ограниченности проявилось в том, что он не смог принять эллипсоидных орбит и неравномерного (с периодическими ускорениями и замедлениями) движения по ним планет, открытых Кеплером, ибо они разрушали самую структуру его концепции мироздания и самые основы его мышления и воображения 17. Будучи в философских вопросах противником Аристотеля, Галилей не отрицал его Портики и учения об искусстве, как подражании природе. Подобно Микеланджело, Галилей считал, что художник не копирует природу, но как бы открывает ее, освобождая от излишней материи скрытые в ней произведения искусства.
Эстетическую позицию Галилея можно назвать ренессансным классицизмом. Более всех итальянских портов он любил «божественного Ариосто», которого хвалил за гармонию и соразмерность, за жизнерадостность и психологическую убедительность. Галилей был внимательным и придирчивым критиком. Принадлежавшие ему ркземпляры «Триумфов» Петрарки, «Неистового Орландо» Ариосто и «Освобожденного Иерусалима» Тассо испещрены поправками, замечаниями, критическими соображениями. Даже у своего любимца Ариосто Галилей поправляет целые стихи и заменяет части станц 18. Произведенные Галилеем исправления и «улучшения» напоминают поправки Депорта Малербом и А. Фета И. С. Тургеневым и позволяют судить о вкусах самого редактора и тех требованиях, соблюдение которых он считал обязательным для поэтических произведений.
«Рассуждении о Тассо» 19 Галилей обрушивается на автора «Освобожденного Иерусалима» за ничтожность и бессмысленность фабулы, алогизм действия, «нагромождение хлама без всякой необходимости». Поэма Тассо напоминает Галилею картину «с неправильным и неясным смешением линий и красок, в которых едва можно угадать изображение рек, горных дорог, пустынных прибрежий, облаков или чудовищных химер». Когда же после несуразиц и туманных аллегорий Тассо — этого жалкого коллекционера устаревших мелочей автор «Рассуждения» углубляется в «Неистового Орландо», ему представляется, «как открывается сокровищница, некая трибуна или королевская галерея, украшенная сотнями античных статуй самых знаменитых ваятелей. Там я встречаю знаменитых художников; там я вижу вазы из хрусталя, агата и ляпис-лазури и другие драгоценности, ибо она полна вещей редчайших, высокоценимых, дивных и во всем превосходных» 20.
Любопытнейший парадокс: Галилей, не захотевший проникнуть в смысл совершающихся в искусстве его времени перемен и отвергнувший все, что уводило от милой его сердцу эстетики Возрождения, глубочайшим образом повлиял на внутренний мир поэтов, художников и музыкантов эпохи барокко. В своей писательской практике и литературных исканиях он был не так далек от литературного движения Сеиченто, как в своих ригористических суждениях о современной литературе.
1969
Примечания.
1. См.: Галилеи и современная наука. М., 1964.
3. Le opere di G. Galilei. Vol. 6, 1933, р. 44.
4. Там же, т. 9, 1933, с. 213—223.
5. Le opere di G. Galilei. Vol. 19, 1938, р. 343.
6. Галилей. Избранные труды в двух томах. Т. 1. М., «Наука», 1964, с. 102—103.
8. Там же, с. 488.
9. Там же, с. 130.
10. Галилей. Избранные труды в двух томах. Т. 2, с. 113.
11. Le opere di G. Galilei. Vol. 7, 1933, р. 128—129.
—33.
13. Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. Т. 3. М,— Л., 1933, с. 198.
14. Вопрос о «сечентизме» прозы Галилея исследуется в работах: Colapietra R. Caratteri del secentismo galileiano.— «Belfagor», 1953, N 8, p. 573—581; Marzot G. Variazioni barocche nella prosa del Galilei.— «Convivium», 1954, vol. 22, p. 678—689; 1955, vol. 23, p. 43—67. По мнению Mapдзота, Галилея «можно безусловно назвать писателем барокко, но барокко своеобразного, сочетающегося с сильным стремлением к классичности, иначе говоря, к гармонии между мыслью и формами ее выражения».
15. См. также: Spongano R. La prosa di Galileo e altri scritti. Messina — Firenze, 1949, p. 93—115; Sapegno N. Galileo scrittore.— В кн.: Sapegno N. Pagine di storia letteraria. Palermo, 1960, p. 247—267; Varanini G. Galileo critico e prosatore. Verona, 1967; Falqui E. G. Galilie e la prosa scientifica del Seicento.— В кн.: Letteratura italiana. I minori. Vol. 2. Milano, 1969, p. 1523—1572.
16. Bosco U. Gusto letterario primo-rinascimentale di Galileo.— В кн.: Bosco U. Saggi sul Rinascimento italiano. Firenze, 1970, p. 157—168.
«Наука», 1968, с. 13—34.
18. Postille all’Ariosto.— Le opere di G. Galilei. Vol. 9. Firenze, 1933, p. 151—194.
19. Considerazioni al Tasso.— Там же, с. 63—148.
20. Памятники мировой эстетической мысли. Т. 2. М., 1964, с. 616—617. Перевод И. Г. -К.