ГЕРМЕТИЗМ
В 20-е годы в итальянской поэзии появилось новое направление, обычно называемое герметизмом. Если исходить из смысла слова, герметизм значило бы закрытое в самом себе, следовательно, нечто таинственное, непонятное, требующее особого посвящения для порта и особого проникновения для читателя. Впрочем, как всякое наименование литературной школы, этот термин страдает известной узостью и не может охватить многообразия поэтических индивидуальностей и особенностей творчества портов, причисляемых к герметикам. Из школы герметизма вышли самые крупные поэты Италии нашего времени: Квазимодо, Монтале, Унгаретти. Несмотря на сильное влияние на герметиков французского символизма: Бодлера, Малларме, Рембо, позднее Валери,— они были связаны с национальной поэтической традицией (прежде всего с Леопарди) и с родной землей. Это была связь глубокая, сокровенная, питавшая их образы и их стиль и не обрывавшая нити, соединявшие их с мировой культурой. Патриотизм герметиков не имел ничего общего с крикливым национализмом и шовинизмом футуристов. Именно благодаря этим качествам книги больших поэтов, начинавших свою деятельность в лоне этого направления, становятся в наши дни достоянием всего человечества.
Джузеппе Унгаретти. Рисунок Фабрицио Клеричи
Джузеппе Унгаретти родился в Египте в 1888 г. Первые стихи Унгаретти полны детскими экзотическими воспоминаниями, образами Александрии. Юность и молодость порта прошли во Франции. Он кончил Сорбонну и Коллеж де Франс; его учителями были философ Бергсон и известные ученые-романисты Бедье и Жанруа. Во время первой мировой войны Унгаретти снова во Франции — солдатом итальянского корпуса. Унгаретти оставил в Париже многих друзей; его Франция была страною Аполлинера, Валери, Пикассо, Клоделя, Утрилло и Модильяни.
Чрезвычайно важным для генезиса портики Унгаретти мне кажется его увлечение Гонгорой, которого он переводил на итальянский. Великого поэта испанского барокко по справедливости можно было бы назвать «первым герметиком» в европейской поэзии. Его сложная, напряженная, зашифрованная образность, парадоксальность его мышления, смелость и оригинальность поэтического языка были оценены только в XX в. Не понятый современниками, гениальный кордовский поэт оказал сильнейшее влияние на испанскую и латиноамериканскую поэзию — от Рубена Дарио до Пабло Неруды. Итальянские читатели обязаны Унгаретти и превосходными переводами сонетов Шекспира. Переводил он также Расина и Паскаля. Как видим, Унгаретти влекли более всего поэты и мыслители европейского XVII столетия.
Когда Унгаретти начинал свою деятельность, белый стих был уже принят в итальянской поэзии. Нерифмованный стих совершенно полонил итальянскую поэзию XX в. Рифмованные стихи становятся редкостью. Особенностью Унгаретти было то, что он писал чаще всего короткими строчками, связанными между собой известным ритмическим кадансом. Рифма и правильное чередование стихов были заменены гармонией согласных и гласных звуков, иногда внутренними ассонансами. Для того чтобы так писать, нужно иметь необычайно музыкальное ухо.
Поначалу критика была возмущена, стихи Унгаретти не желали признать стихами, а считали какой-то ритмической прозой, но постепенно читающая публика и литературоведы привыкли к его манере письма. Цветистому многословию эпигонов Д’Аннунцио Унгаретти противопоставил бережное обращение со словом, необычайный, почти суровый лаконизм. Многие стихотворения Унгаретти вызывают в памяти греческие эпиграммы или японские хокку.
| Так, | Меня освещает |
| как осенью на дереве, | неизмеримое, |
| лист, за листом... | |
| («Солдаты») | (Бесконечность») |
Первая книга Унгаретти «Радость кораблекрушения» (в более поздних изданиях просто «Радость») создавалась во время первой мировой войны.
Всю ночь напролет,—
брошенный рядом
с товарищем
убитым,
с оскаленным ртом,
Он лежал,
обращенный к луне;
из рук его струилась кровь.
Он проник
в мое молчанье;
я писал
письма, полные любви.
Никогда я не был
так сильно
привязан к жизни.
Унгаретти не принял муссолиниевского режима и не дал обольстить себя фашистскими мифами и демагогией. Как многие из итальянских писателей, он ушел в себя.
Официальной «массовой» культуре герметики противопоставили свои зашифрованные произведения и заняли позицию морального осуждения фашизма. Один итальянский критик назвал это явление «внутренней эмиграцией». В 1926 г. фашизм перешел в идеологическое наступление. Оппозиционные писатели, философы, историки подверглись гонениям и вынуждены были затаиться и молчать в своих закоулках во избежание более острых репрессий. Был арестован Грамши, а Тольятти должен был покинуть Италию.
Унгаретти уехал в Бразилию, где получил место преподавателя итальянской литературы в университете Сан-Паоло. Ощущение непрочности бытия, бесконечности Вселенной, обреченности на вечные скитания — основные мотивы его поэзии времен изгнания:
Ни в одном
краю
земли
я не смогу
остаться...
И всегда от всего отделяюсь я,
Я снова должен родиться,
вернуться
к прожитым временам,
чтоб одним мгновеньем
первоначальной жизни
насладиться.
Я ищу невинную
страну.
«Скиталец»)
Унгаретти вернулся на родину только в 1943 г. Север страны был оккупирован немцами. Диктаторский режим Муссолини пал, но дуче еще держался на немецких штыках. В Италии начиналась гражданская война. Народ и интеллигенция пробуждались после кошмара «черного двадцатилетия». Стареющий порт бродил по улицам итальянских городов и от всей души призывал на голову оккупантов возмездие и гибель. Казалось, в эти дни порта оставил скептицизм, унаследованный им от мастеров французского символизма. Чтобы освободиться от кошмара, он вызывает образы детства и пишет стихи, проникнутые бесконечной жалостью к своему народу:
Когда на затемненное сознанье
нахлынет жалость крови и земли,
то затрепещет сердце каждого
в тиши несправедливо убиенных.
Проснется снова ангел бедности,
и милосердие вновь овладеет душами...
Он снизойдет тогда в веках сияющий
в пределы своего народа старого
среди теней.
«Обетованная земля» (1950). Унгаретти модернизировал древний сюжет, превратив эпическую порму Вергилия в лирические кантаты и краткие монологи. В сущности, от «Энеиды» осталась только тема. Порт ввел в порму лирические хоры, которые комментируют душевные состояния героев. Эней Унгаретти совершенно отличен и от дантовского идеализированного образа «отца римского народа», которому предназначено судьбой совершить великое. Внимание автора чаще сосредоточивается на Дидоне, ее жалобах, отчаянии, надеждах.
С именем Унгаретти тесно связана деятельность Европейского сообщества писателей, президентом которого его избрали в 1962 г. и вновь переизбрали в октябре 1965 г.
Печальные раздумья об участи человечества, ощущение трагедийности мира, в котором продолжает жить угроза войн и взаимного уничтожения, не оставляют порта. Видимо, о страшном облаке атомного взрыва, несущем конец всему человечеству, рти строки:
Это облако нас сотрет.
Может быть, появится река.
Мне слышатся песни сирен
там, где некогда был город.
Старейший из итальянских поэтов отмечает в нынешнем году (1968.— Ред.) свое 80-летие. Последние стихи Унгаретти свидетельствуют о неослабевающей силе его таланта.
Я открываю каждый год февраль,
блистательный, стыдливостью смущенный,
врывается ко мне в окно цветок
мимозы желтой. Так когда-то
она врывалась в скромное жилище,
где годы старости я ныне провожу,
к великому молчанью приближаясь.
Мимоза, верно, знак того, что в мире здесь
ничто не исчезает и что повторны все явленья.
Быть может, я узнаю наконец, что смерть
над видимостью властвует одной 9.
1 мая 1925 г. был опубликован «Ответ итальянских писателей, профессоров и публицистов на манифест фашистской интеллигенции», составленный Бенедетто Кроче. Среди подписавших этот контрманифест деятелей культуры стояло имя Эудженио Монтале. Монтале было двадцать девять лет. Он пришел в литературу уже сложившимся человеком, много думавшим и много пережившим. За плечами была война, грязь и смрад окопов, тяжелые будни пехотного офицера.
«Раковины каракатицы» 10 (1925), станет ясно, что оно заключает поэтическую программу всего направления итальянского герметизма. В еще большей степени, чем Унгаретти, Монтале чувствовал себя в фашистской Италии внутренним эмигрантом. Первая книга Монтале вышла в трудные для итальянской интеллигенции годы разочарований, усталости и сомнений во всем. Единственным прибежищем казалось искусство, сознательно противопоставляемое официальной поэзии «поэтов-лауреатов». Приведем две начальные строфы из открывающего сборник программного стихотворения «Лимоны».
Послушай, друг, поэты-лауреаты
гуляют лишь среди растений редких,
среди жасминов, буксусов, акантов.
Что до меня, люблю я те пути, которые ведут
к травой поросшим,
полуосушенным огромным лужам,
где загорелые мальчишки ловят
угрей, от голодовки похудевших.
Мой путь лежит обычно средь канав
и поросли чубатых тростников
к садам цветущим и к лимонным рощам.
Не лучше ль, если щебет птиц умолкнет,
лазурью поглощенный,
чтоб слышать шепот легкий, дружелюбный
почти недвижных в воздухе ветвей.
Тогда услышу ароматы, они едва исходят от земли.
И грудь мою стесняет беспокойство.
Мне кажется, свершилось чудо —
Здесь беднякам дана богатства часть —
благоуханье золотых лимонов.
В творчестве Монтале нет жеманности и набора иностранных слов à lа Д’Аннунцио — крайняя простота. Нет урбанистических пейзажей футуристов. Монтале нарочно пользуется самыми «неизысканными» словами. Образы его вполне реалистичны, как и повитые дымкой меланхолии пейзажи, и всегда двупланны, тая в себе другой, символический смысл (мне думается, что поэтика Монтале ближе к русским символистам, чем к французским). В мире, где торжествовали идеи насилия, Монтале хочет спасти свою творческую индивидуальность, право на собственное видение мира. Он укрывает свою идеологию под покровом сокровенных слов. Жизнь представляется ему изнурительным путем по раскаленному солнцем песку вдоль стены, украшенной осколками битых бутылок. Мир перегорожен собственниками, защищен остриями гвоздей, железа и стекол, и многие осуждены идти вдоль этой стены всю жизнь («Полдень»),
У сильных нет очей, чтоб видеть чудеса,
чтоб нас преследовать, сотворены их руки.
Эти строки Агриппы д’Обинье Монтале поставит эпиграфом к стихотворению «Буря», давшему название его третьему сборнику (1957), куда вошли многие из стихов, которые не могли появиться в годы фашистской диктатуры. Пока же приходилось молчать, терпеть и нести груз непомерно тяжких годов. Поэт становится скептиком, склонным к атеизму, черпает силы в стоической философии. Монтале почти не смеется, только горькая усмешка появляется иногда на его губах.
Репато Гуттузо. Портрет Эудженио Монтале (1938) Рим. Национальная галерея современного искусства
Многие стихотворения Монтале словно овеяны бурным южным ветром, в них слышится плеск волн или завывание бури. Марины Монтале необычайно музыкальны, их тональность определяется происходящими на авансцене душевными драмами. Неожиданно в мире героев Монтале, полном трагедий и безнадежности, появляется радостная бездумная Эстерина, упоенная собой и своими спортивными успехами («Квази уна фантазия»). Возможно, что этот образ задуман как пародия на самодовольных «сильных» героев Д’Аннунцио и «Юную девушку» Кардарелли. Об Эстерине можно сказать словами П. Элюара, что она находится «в нижнем этаже лирики».
Вторую книгу Монтале, «Случайности», некоторые критики склонны оценивать как лучший сборник поэта. Легкие музыкальные «мотетто» Монтале действительно подобны «цветам на вулкане», как назвал их сам автор, заимствовавший этот образ У испанского порта Беккера.
Зачем ты медлишь? Белка на сосне
ударила хвостом по ветке гибкой.
С верхушки неба месяц бледный сходит
и морщится на солнце. День настал.
Туман ленивый скачет на ветру,
Ничто не кончено, иль всё, но если
ты бросишь молнию из облаков!
Героиня второго сборника названа не вымышленным, а своим настоящим именем — Дора Маркус. Еврейская девушка из австрийской Каринтии очутилась в Италии, где познакомилась с поэтом. Лишь мельком, лишь несколькими штрихами поэт изображает Равенну — место их встреч,— рыбаков, морской прибой и на фоне всего этого странную девушку, которая кажется ему пребывающей в непрестанном душевном смятении.
Беспокойство твое напоминает
бурным вечером о маяки.
Буря — даже нежность твоя,
как вихрь она исчезает.
Над образом Доры как бы витает грустная усмешка влюбленного поэта.
«Вопросы реализма» Карло Салинари рассказывает, как профессор Момильяно, которому предложили в одном издательстве написать раздел об итальянской поэзии XX в., в отчаянии возводил руки к небесам, читая второй сборник Монтале, и восклицал: «Ничего нельзя понять, ничего нельзя понять!» И Франческо Флора, издавший в 1936 г. первое исследование о герметиках, многого не понял в их творчестве. Прошло время, когда Монтале считали «темным» и непонятным. Современная критика полемизирует с бытовавшим в 30-е годы мнением, будто Монтале всегда замкнут в себе. Монтале всегда рассказывает, всегда к кому-то обращается.
Монтале скупо печатается, третий его, послевоенный, сборник отделен от первого более чем тридцатилетием. Поводом к стихотворению «Гитлеровская весна», помещенному и в сборнике, и в антологии Сопротивления, послужила встреча Гитлера с Муссолини во Флоренции перед самой войной. Стихотворение это, помеченное 1939—1946 гг., вместило опыт важнейшего в истории Италии семилетия.
Только что по Корсо промчался адский посол
под клики «Алалла! алалла!» разбойников — мистическая
встреча
Заперся на засов мясник, украсив
можжевельником зарезанных коз.
Празднество мифов, еще не хлебнувших крови,
превратилось в мерзкую музыку, пляску и грохот.
Волна за волной берег грызет;
нет больше невинных.
Поэты второго поколения герметизма, также находившиеся в оппозиции к насаждаемой фашистами оптимистической официальной культуре, считали Монтале своим учителем. В его творчестве и его жизненном поведении они находили пример того, как необходимо искать синтез литературы и жизни во имя нравственного идеала и цельности. К сожалению, никто из них не достиг лирической выразительности и остроты мысли Монтале, напряженности его трагического мирощущения.
Сальваторе Квазимодо, младший из трех больших поэтов итальянского герметизма, родился в 1901 г. в Сицилии. С середины прошлого века Сицилия стала снова крупным центром итальянской поэзии. Несмотря на то, что сицилийский диалект очень сильно отличается от литературного языка, поэты и прозаики острова научились писать, как северяне. Они внесли много нового в итальянскую литературу, вспомним одного из ранних предтеч неореализма — Джованни Вергу — и реформатора европейского театра, драматурга и новеллиста Луиджи Пиранделло.
Детство и юность Квазимодо прошли в непрестанных разъездах по Сицилии вместе с отцом — железнодорожником, смотрителем небольших станций. Сальваторе собирался стать инженером-путейцем и после окончания ремесленного училища в Мессине поступил в 1921 г. на технический факультет Римского университета. Но он был беден, приходилось учиться и зарабатывать на хлеб. Не закончив университета, Квазимодо уезжает техническим чиновником в Калабрию и Сардинию. Начиналась трудовая жизнь, полная лишений и без будущего. Однако служба оставляла ему довольно досуга, который он отдает поэзии. В 1929 г. Квазимодо отправляется во Флоренцию. Земляк Квазимодо, писатель и критик Элио Витторини, вводит его в круг литераторов, группировавшихся вокруг журналов «Соляриа» (выходившего с 1926 г.) и «Италия Леттерариа» (1928—1934). Молодые талантливые писатели, сотрудничавшие в этих журналах, стремились отстоять свою духовную независимость в годы стабилизации режима Муссолини. В этих малотиражных полуоппозиционных флорентийских журналах Квазимодо печатал стихи, вошедшие затем в его сборники (первый—«Вода и земля»—издан в 1930 г.). В это же время Витторини познакомил Квазимодо с Монтале.
Вместе с Квазимодо в большую итальянскую поэзию ворвалась Сицилия, ее краски, ее ритмы, ее древняя культура. Греческий язык был для поэта языком его далеких предков, древнейшим языком его родины (некогда Великой Греции). Отсюда глубочайший интерес к древним трагикам. Позднее он будет работать над переводом на итальянский язык Евангелия от Иоанна, Софокла и Эсхила. Квазимодо воссоздал на современном языке «Георгики»
Вергилия, Овидия и Катулла, а также составил (вместе с Лучано Анчески) антологию греческих лириков. Долгое общение с античными портами родило \ Кваримодо ощущение мощи первозданного слова, своеобразный «мифологический реализм» его стихов. Мифы и предания Сицилии ожили в воображении порта: замелькали в лесах ореады и нимфы, запели пленительные сирены. Поэт сливается с природой, в стихотворении «Эквалипт» он — дерево, и дерево шумит его горем.
Не от радости я созрел.
день за днем
обновляли печальное время
горьким запахом смол.
Дерево шумит во мне.
легкокрылый ветер
шепчет горестью листьев.
Зелень смертная — моя печаль.
Запах детства
Я болен от тайной тоски
о себе рассказывать водам.
Выплывает остров ранних дней
при мерцающем свете.
у ручья.
Золотая лиса — символ народных сказок, которые поэт слышал в детстве; ее гибель означает гибель надежд.
Второй сборник Квазимодо, «Утонувший гобой» (1930—1932), также полон воспоминаниями детства и впечатлениями от сицилийской действительности. Память о родной земле никогда не покидает порта. Живя в Милане, на севере, где падает снег, он мнит себя изгнанником, и перед его мысленным взором снова воскресают пейзажи любимого острова.
Здесь красный месяц, ветер, снежные равнины
Живу я сердцем здесь, на этих травах,
на этих водах, мглою полоненных.
Я позабыл морскую даль.
Здесь нет тяжелых раковин морских;
— пастухи в них дули. Кантилены
повозок уличных я слышу вдалеке.
Рожковые деревья там шумят, но аистов я позабыл полет,
зеленые долины в поднебесье — всё
ради пастбищ и ручьев ломбардских.
О, никогда я не вернусь на юг11.
В сборнике «Эрато и Аполлион» (1936) Квазимодо — зрелый мастер. В его стихах пленяет чистота звука, ясность слова, прозрачность передачи душевных настроений. И если в книге еще бродят тени мифологических героев и стихотворение о каменоломне названо звучным греческим именем «Латомие», они не заслоняют страшной действительности современной Сицилии, страданий ее бедняков. В этой книге чувствуется сострадание автора к миру, его окружающему, к труженикам Сицилии. Прав был критик Карло Бо, один из теоретиков герметизма, писавший, что в стихах Квазимодо, несмотря на их абстрактность и затаенность в себе, всегда вспыхивала любовь и жалость поэта к живым людям.
Это всегда жившее в творчестве Квазимодо ощущение связи с народом определило новые пути его поэзии, возмужавшей в годы Сопротивления и после войны. В годы немецкой оккупации Италии у Квазимодо появляются образы и мотивы Дантова ада, поразившие его воображение еще в детстве. Поэт говорит о грозной тишине на улицах, где висят чужие знамена, о терроре завоевателей, давящих тех, кто остался в живых. В сборнике «День за днем» (1947), куда Квазимодо включил антифашистские стихи, поэт выходит из своего уединения. «Как можем мы петь,— восклицает он,— когда нога чужеземца в нашем сердце, когда мы видим мертвых, брошенных на площади». Музу свою поэт отдает угнетенным.
Перед его глазами вся Италия — от разрушенного бомбами Милана до глухих деревень Апеннин. Он повторяет имена расстрелянных, чтобы они остались в памяти у потомков и у живых. Он клянет завоевателей, возомнивших, что они вправе убивать и сжигать города. Они забыли о Христе, им неведомы дары человечности — сострадание и любовь. Не только Италия — вся униженная, растоптанная Европа заставляет обливаться кровью сердце порта. Страшным видением встает Освенцим с издевательской немецкой надписью на воротах: «Вас освободит труд». Волосы женщин, урны с пеплом, детские башмаки и «старый шарф еврея»—вот все, что осталось от тысяч невинных, удушенных и сожженных в адских печах. Все загажено, даже мифы древности. Но насилию не победить рту землю, на которую из мрака преисподней вновь возвратится Орфей. Судьбы Италии переплелись с судьбами Европы. В стихотворении «Страна моя Италия» «плач итальянских матерей, приглушенный морским прибоем», неумолчно звучит в ушах порта, в то время как перед его взором проносятся картины истерзанной Польши, Сталинграда, обугленного Минска. «Поэтам не дано забвенья»— они совесть мира.
удостоенных ртой премии до него, был также сицилиец — Пиранделло. В речах членов Нобелевской комиссии говорилось не только о большом портиче-ском таланте Квазимодо, но также и о его гуманизме, о социальном и моральном значении его творчества для послевоенной Европы.
Последнюю книгу Квазимодо «Дать и иметь» (1966) отличает совмещение реалистического видения мира с символическим. Поэт включил в сборник уже известную советскому читателю «Варвару Александровну», написанную в Москве, в Боткинской больнице 11а. Это стихотворение о жизни, о смерти, о России, о сердечном дружелюбии русских людей. Большинство новых стихотворений возникло под впечатлением путешествий по Италии, Англии, Испании, Америке. Но ни одно из них не имеет характера описательного. Можно удивляться необычайной жизненной рнергии порта, которого ни время, ни испытания, ни тяжелая болезнь не могли сломить. Интересны краткие лирические представления для театра, которые в музыкальном сопровождении шли на сценах Венеции и Палермо. В «Билли Бэдд» происходит как бы возвращение к романтическому театру XVIII в., но с введением незримого для действующих лиц корифея, который дает объяснения в прозе. «Любовь к Галатее», нарванная мифом в трех действиях, уводит нас опять к Сицилии — с хорами нимф, гомеровскими героями, поминками Полифема.
Я Улисс из Итаки, который плавает в мыслях
без сна и спрашивает
об искусстве человека
и о своей печали.
Стихотворение «К Лигурии», одно из самых сильных в сборнике, подводит итог раздумьям о прожитой жизни, о своем творческом пути:
Я писал когда-то стилем темным,
задержать от разрушенья.
Я искал любви и мудрости искал
в одиночестве среди листов склоненных...
Одиночество преодолено. Подобно суровым лигурийцам, землякам Колумба и Монтале, муза поэта «от родительского древнего дома» устремляется в безбрежные океанские просторы.
В 30-е годы он основал вместе с Васко Пратолини журнал «Марсово поле», служивший прибежищем для молодых независимых литераторов. Гатто участвовал в антологии Сопротивления и после войны занял заметное место в левой итальянской поэзии. Гатто любит народные предания, в его стихах чувствуется близость к трудовым людям и земле.
О вечера человечьи,
Усталые люди, добрые люди,
о сладостного языка звучанье
в мире без страха!
наше сердце
живое,
заговорит ли?
Это стихотворение, названное автором «Любовь к жизни», было написано в годы оккупации. Как и многие поэты его поколения, Гатто сделал важный шаг навстречу действительности. Любопытно, что у порта, считающего себя учеником Унгаретти и Монтале, иногда вдруг чувствуется дуновение Палац-цески — тогда он пишет легкие, насмешливые стихи.
«динамическая» и «ревизионистская» по отношению к герметиз-му. Луцци также сотрудничал в журнале «Марсово поле». Он увлекался сюрреализмом, но преодолел это влияние, был близок к поэзии Стефана Георге. Некоторые элементы своей поэтики Луцци заимствовал у футуристов. Поэзия его всегда живописна, но в этой живописности бывают разрывы. По-своему он ищет истины, истины поэтической. Один из итоговых его сборников так и назван «Правильность истины» (1960). Луцци выступает и как критик, переводчик и историк литературы. Им составлена «Антология французской лирической поэзии», переведена «Андромаха» Расина. Для истории литературных идей важна его книга «Идея символизма» (Милан, 1959).
Мир современной техники и примитивный крестьянский мир Луканьи начала XX в. причудливо соединились в творчестве Леонардо Синисгалли (род. в 1908 г.). В стихах и прозе он нередко обращается к воспоминаниям об отце и родственниках, которые жили еще патриархальным родовым укладом, деля общие радости и горести. Любовь к земле и родному краю роднит его поэзию с ранним Квазимодо. На всем строе его мироощущения и его поэтике сказалось занятие точными науками. Синисгалли окончил технический факультет Римского университета и стал уже совсем урбанизированным человеком, увлекающимся кроме поэзии архитектурой и математикой. «Подумайте о том,— пишет он в «Автобиографии»,— что малой поправкой закона Эйнштейн изменил мир. Так и оригинальность порта состоит в небольших уклонах, исчисляемых в тысячных долях...» Эти «небольшие уклоны» и придают поэзии Синисгаллн особый отпечаток. Синисгалли не удаляется от действительности, не боится повседневности. Он умеет мыслить одновременно и вещно и абстрактно.
Падает луч,
солнце пробивается на землю
через щель, через впадину,
в антимир, куда не достигнет
солнце...
Поэт по-своему решает проблемы синтеза поэзии и современной физики. В его стихах нередко появляются и символические образы:
Подобно знаку, появляющемуся
перед катастрофою,-—
подобно вещим стонам
стола или балки,
на камне порой
(«Скорпион»)
Из поэтов, пришедших в литературу в 50-е годы и испытавших влияние реалистических течений, отмечу талантливого Винченцо Пекоррьелло (род. в 1925 г.). Пекоррьелло — уроженец одной из самых бедных провинций Италии — Луканьи, куда Муссолини ссылал в годы диктатуры своих политических врагов.
Небесное кладбище для покорной земли.
Здесь всё терпит
даже камни...
Луканья Пекоррьелло, как Сицилия Квазимодо, полна античными воспоминаниями («от эллинских арок Метапонто вибрируют звуки античных кифар»), и современность нередко воспринимается сквозь призму античных мифов. Тем не менее у молодых поэтов итальянского символизма присутствует более острое ощущение социальной темы — нищеты Юга.
Примечания.
9. Ungaretti G. Vita d’un uomo. Tutte le poesie. Milano — Verona, 1969, p. 276.
11. Начальная строфа стихотворения «Плач о юге» из сборника «Жизнь не сон» (1946—1948).
11 а. См. в кн.: Квазимодо С. Страна моя Италия. М., 1961.