ТЕОРЕТИКИ УМЕРЕННОГО БАРОККО
(Перегрини, Паллавичини, Бартоли)
Около полувека тому назад Бенедетто Кроче, занимаясь проблемам» барокко, обратил внимание на работы забытого теоретика литературы XVII в. Маттео Перегрини (или Пеллегрини) 8. Перегрини родился в горном селении Лиано, близ Болоньи, около 1595 г. После усиленных занятий философией и теологией он занял в Болонском университете кафедру логики. Сопровождая кардинала Антонио Барберини, Перегрини посетил многие города Италии. В 1637 г. его пригласили на должность советника Генуэзской республики. В 1649 г. Перегрини вернулся в Болонью, получив по конкурсу место первого секретаря Болонского сената. В конце жизни он стал хранителем ватиканской библиотеки. Умер в Риме в 1652 г.
«Трактат об Остроумии» («Trattato delle Acutezze»), изданный в Генуе в 1639 г. В предисловии к книге своего друга Грасиана «Еl Discrete» («Осмотрительный») Дон Висенте Хуан де Ластаноса писал, что идеи Грасиана об остроумии так понравились одному генуэзцу, что он перевел это сочинение с испанского на итальянский, выдав За свое собственное. «Мало того, что генуэзцы вытягивают из Испании ео золото и серебро,— восклицает возмущенный меценат писателя,— они начали присваивать и наши таланты!»
Поняв в чей адрес направлял испанец свои намеки, Маттео Перегрини не остался в долгу и напал на Грасиана. После исследований Ф. Кроче, Е. Сармиенто и др.9 выяснилась полная неосновательность попыток очернить-авторскую самостоятельность итальянца, чей трактат появился на несколько лет раньше, чем сочинение Грасиана. Что же касается Грасиана, то и его-нельзя обвинить в литературной краже, так как содержание его книги не совпадает с мыслями итальянца, а нередко и противоречит им. Взаимная полемическая запальчивость и ожесточение явились следствием недостаточно углубленного ознакомления с произведением соперника.
Перегрини отнюдь не был противником новой школы. Он высоко ценил Марино, почитая его новатором, и уверял, что в античной литературе нельзя найти ни одного поэта, которого можно было бы назвать предтечей Марино10. В настоящее время мы можем усомниться в столь категорическом заключении автора «Трактата об остроумии», который либо не знал достаточно, либо не принял во внимание Клавдиана, Авзония и других позднеримских поэтов IV—V вв. Однако Перегрини критиковал крайние проявления барокко. Чрезмерное увлечение проблемой остроумия, ставшее почти модой, сетует он, мало способствует серьезному проникновению в проблему и ее теоретическому обоснованию. Красноречие рискует обратиться в «благородную буффонаду». Действительно, нельзя не признать, что первое впечатление от книг, написанных в стиле остроумия, блистательно и ошеломляюще, но при ближайшем рассмотрении оно значительно тускнеет. Остроумие, по его мнению, не принадлежит к области мысли, но относится или к Прекрасному, или к Развлекательному. Остроумие, полагал он, является ухищрением внешнего порядка и бывает лишено определенного содержания. Он допускал все же, что существует некое Чудесное Остроумие, представляющее плод художества, а не мыслительной деятельности. Перегрини не пришел, как другие теоретики барокко, к резкому разграничению логического и эстетического, мысли и художественного творчества. Его критика излишеств барокко — перегруженности деталями, чрезмерного изобилия метафор, злоупотребления сравнениями — была справедливой, особенно в отношении эпигонов направления — второстепенных и весьма многочисленных поэтов Сеиченто.
—1667), родом римлянин, учился в высших католических учебных заведениях и получил степени доктора права и доктора богословия. В 1637 г. вступил в орден иезуитов. Известен, главным образом, как автор обширной «Истории Тридентского собора», направленной против сочинений на ту же тему венецианца Паоло Сарпи и протестантов. Получил от папы кардинальскую шапку.
Паллавичини живо интересовался также вопросами литературы и лингвистики. На досуге от исторических и теологических штудий кардинал писал стихи, трагедии и письма, которые он тщательно стилистически отделывал. Для теории литературы представляют интерес две книги ученого прелата: «Размышления об искусстве стиля и диалога» (1646) 11 и «О добре» (1644) 12, большой раздел которой посвящен литературе.
Верный сын римской церкви, достигший высших ступеней в ее иерархии, Паллавичини был откровенным эпикурейцем. Почему бы не радоваться жизни и не вкушать от ее благ, ниспосланных богом; важно лишь не выходить из границ пристойного и соблюдать известную воздержанность. Кардинал любил пышные пиры, изысканные яства, старые вина. Пессимизм этот великий жизнелюбец почитал тягчайшим грехом, не достойным христианина, поскольку он ведет к унынию. Естественно, что кардиналу приходилось умерять свой эпикуреизм и быть осмотрительным в суждениях о литературе и искусстве. Паллавичини любил изысканный прекрасный стиль и не прочь был украсить домыслами быстрого разума свои сочинения не только светского характера, но и теологические.
«В наше время мы знаем,— писал он,— что Торквато Тассо, сочиняя, приходил в такое волнение, что походил на одержимого». Не теория, но вдохновение рождает творения порта и музыканта. Паллавичини приближался к идее, сформулированной впоследствии Вико, о том, что поэзия является первоначальной формой человеческого сознания (дологической его стадией, как скажет Вико). Но впечатления портов, музыкантов, художников, запечатленные в их произведениях, не являются ни истинными, ни ложными. Таким образом, критерии морали неприложимы к искусству, эстетическое и нравственное не тождественны. Для искусства существует лишь один закон: «чем оно живее, тем совершеннее». Во многих своих идеях Паллавичини обнаруживает близость к эстетике барокко. Единственной целью поэтического произведения является, по его мнению, украшение нашего разума образами, пышными, новыми и чудесными понятиями. Поэзия, бесспорно, должна быть правдоподобна, но правдоподобие ее заключается в живости образов и отлично от исторической истины.
Одним из основных требований, которое Паллавичини предъявлял не только к поэзии, но и к прозе, была музыкальность. Писатель должен заботиться о периодах, кадансах, повторениях. Паллавичини-писатель следовал требованиям, которые он выдвигал как теоретик. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить стиль двух «Историй Тридентского собора»: простой, ясный, логически стройный — Паоло Сарпи и украшенный риторическими фигурами, насыщенными музыкальными сочетаниями, переходящими в ритмическую прозу,— Паллавичини.
Метафору Паллавичини определял как «чудесное наблюдение, выраженное в краткой форме». Б. Кроче справедливо полагал, что взгляды на поэзию и искусство Сфорца Паллавичини (особенно трактата «О добре») подготовили многие положения идеалистической эстетики XVIII—XIX столетий.
Паллавичини развивает теорию о сближении силою быстрого разума предметов и явлений, кажущихся совершенно различными, которую находим у Грасиана и Тезауро13. «Тот дар, который мы называем гениальностью, состоит в способности соединять понятия и предметы, кажущиеся несоединимыми, находя в них скрытые реликты дружбы между этими противоположностями, не замечавшееся ранее единство и особое сходство при большом несходстве. Мы замечаем некое звено, некую общность, некую конфедерацию, о которых другие люди никогда не подозревали»14— дар быстрого разума.
Гравированный портрет из болонского издания «Избранной прозы» 1826 г.
Даниеле Бартоли (1608—1685) является одним из лучших прозаиков итальянского барокко. Его произведения читаются и переиздаются и в наши дни. Проза Бартоли красочна, музыкальна и пластична. Бартоли владеет не только искусством охвата целого, но является и прекрасным мастером детали. Фантазия его неистощима, рассказ всегда сдержанно спокоен. Он пользуется всеми богатствами итальянского языка и его разнообразными стилевыми возможностями. Со времен романтизма, когда после некоторого забвения талант Бартоли был снова высоко оценен, отрывки из его сочинений (например, описания фонтана Тиволи и других достопримечательностей Италии) не сходят со страниц хрестоматий. О выразительности и ясности слога Бартоли писали Леопарди и Кардуччи.
Бартоли был иезуитом. Мечтая попасть проповедником на Дальний Восток, он долго и тщательно готовился к этой миссии: знакомился с восточными языками, читал дневники и письма путешественников, изучал маршруты их странствий. В архивах иезуитского ордена он нашел много интересных материалов о миссионерах, которые насадили христианство в Японии, подолгу жили в Китае, проникли в труднодоступные области Индии. Привлекал Бартоли и мало известный европейцам мир арабской культуры. Но Бартоли назначили историографом ордена и не пустили в дальние страны. Пришлось сми риться и писать о иезуитских миссиях к Великому Моголу 15 властью орденского начальства, нашла выход в его книгах. Силою своего воображения Бартоли переносился за тридевять земель, и под его пером оживали джунгли, чинно двигались придворные во дворце микадо, мчались всадники в остроугольных шапках. Он умел отыскивать поражающие сопоставления, заинтересовывать и держать в напряжении читателя. Живость и убедительность его рассказов многих ввела в заблуждение — казалось невероятным, что автор никогда не видел собственными глазами того, что описывал. Географические и исторические сочинения Бартоли читаются, как захватывающие романы, которые можно рассматривать в одном ряду с литературой путешествий XVII в., со Свифтом и Дефо.
Для истории литературных идей XVII столетия важны книги Бартоли «Литератор» (1645) и «Досуги мудреца» (1659). Хотя его музыкально-теоретический трактат «О звуке и слухе» не был написан на уровне физических знаний своего времени, он не утратил интереса для музыковедов.
Бартоли принадлежал к сторонникам умеренного барокко, поэтому, когда итальянские неоклассики начали гонение на бароккистов, он не подвергся остракизму — его продолжали читать. Сочинения Бартоли не перегружены метафорами, аллегориями, гиперболами и отличаются простотой и ясностью синтаксических конструкций. Бартоли видел недостатки современной ему литературы и вместе с тем был неотделим от ее портики. В книге «Литератор», после того как он рассмотрел стили разных времен, начиная от античности, автор уверяет читателя, что забыл или, вернее, умолчал о так называемом «замысловатом стиле»: «Этот стиль в настоящее время используют многие, стяжавшие похвалы быстрого ума». Кто владеет этим стилем? Конечно, утверждает Бартоли, умы проницательные, творчески одаренные. «Этот стиль,— продолжает он,— удел душ возвышенных, так как, подобно индийской птице, названной райской, он никогда не прикасается ногою к земле, никогда не снижается, но вечно парит в небесах, ясных и великолепных». Только перо, владеющее замысловатым стилем, способно живо выразить то, что видит или переживает автор, полагает Бартоли, ибо наша культура утончилась и мы уже забыли о тех временах, когда люди вместо конфет ели желуди. «Литератор в настоящее время одарен столь изощренным вкусом, что желает не только, чтобы драгоценным был сладостный напиток, который он пьет ушами (ибо уши — уста души), но чтобы и сосуд, в котором ему подносят это питье, и сама манера наливать его были бы его достойны».
Бартоли считает, что к собственному взгляду на вещи можно прийти, только выслушав разные мнения, в том числе и противников барокко, настаивающих на том, что писать следует правдиво и ясно, стилем, завещанным Квинтилианом. Автор «Литератора» весьма скептически относится к эпигонам барочного стиля. Многие мучаются и фантазируют денно и нощно, пытаясь найти остроумные выражения, иронизирует Бартоли, другие трудятся в поте лица, но замыслы их оказываются мертворожденными. Труды этих мучеников он уподобляет вещицам из стекла, сработанным при слабом свете светильника,— стоит прикоснуться к ним или просто взглянуть на них, чтобы они разбились вдребезги. Ценность этих непрочных поделок сомнительна.
Многие места трактата Бартоли представляют собой своеобразную критику барокко. Он говорит об авторах, чьи сочинения содержат «предметы увеселяющие и услаждающие», однако напоминают «сновидения больных, быстро переходят из одного состояния в другое, тем самым доказывая, что замыслы эти лишь молнии, лишь зарницы быстрого ума. Они возникают, существуют, исчезают почти одновременно, охватывая в одно мгновение пространства от Востока до Запада». Их произведения «подобны хвосту павлина, о котором говорит Тертуллиан, распущенному на солнце, который ослепляет разнообразием красок, но не удобен для движения. И так как многие авторы полагают, что их манера изложения напоминает плетение цветочной гирлянды, нравящейся лишь своей пестротой, они вставляют все, что может, и все, что не может туда войти».
«должен быть реальным, а не ложным, не беспорядочным, а лишь дерзновенным и, главное, всегда уместным». Быстрый ум не должен принимать кристаллы за алмазы, суждение не должно вталкивать замыслы насильно туда, куда они не могут войти, «подобно тому как варвары Запада, надрезающие кожу на лице, чтобы вставить туда драгоценности, не соображают, что только уродуют себя, а не украшают». Не следует злоупотреблять украшениями и хитроумными мыслями, «ибо в богатстве быстрого разума может таиться бедность силы суждения» 16.
Критикуя излишества стилистики барокко, Бартоли сам прибегал порой в своей прозе к изысканным выражениям, но соблюдал меру в пользовании метафорами. Он не отрицал некоторых достижений барокко, главным образом идеи быстрого разума, охватывающего мгновенно разнообразные явления и способного открывать в них общее.
Бартоли повезло, может быть, больше, чем другим представителям барокко: его не проклинали в XVIII в., переиздавали в XIX и XX. Успеху Бартоли способствовали его осторожность, тактичность и умеренность. Его не забыли благодаря прекрасному стилю и несчастной любви к музе дальних странствий.
Романтики заимствовали у Бартоли идеи о красоте, о выразительности, о грации. Будучи прирожденным литератором, Бартоли превыше всего ставил «блаженство вкуса» — наслаждение писателя. Удачно найденное выражение он уподоблял божественному нектару. Бартоли был одним из тех, кто ввел в европейскую литературу понятие «вкуса», столь распространенное в XVIII в. (вспомним хотя бы «Критику способности суждения» Канта), и передал XVIII и XIX столетиям термин «гений».
Так же как Тезауро и Грасиан, Бартоли разграничил область разума и логических идей от вдохновения и поэтического гения, эстетическое и рациональное. Это разграничение, как заметил в своей книге о барокко Лучано Анчески, проводил и Паскаль. В рассуждении о страстях любви великий французский мыслитель XVII в. писал: «Есть два вида разума: один геометрический и другой, который можно назвать тонкостью восприятий. Первый размышляет медленно и твердо, он несгибаем. Второй же обладает чрезвычайной гибкостью мысли, которую он может применить одновременно к различным явлениями, ему милым...» 17.
Быть может, Бартоли боролся с тяжелой эгидой Буало над литературой французского классицизма, когда говорил: «Есть люди, стремящиеся обозначить время и ограничить цель свободному полету гениев, заключая их в тесноту того, что уже найдено, как будто ничего другого и нельзя найти». Этот творческий гений, свободу которого защищает Бартоли, вспыхнет с новой силой в эстетике романтизма.
1969
Примечания.
8. Croce В. Problemi di estetica. Bari, 1923, p. 621—622.
9. Croce Franco. I critici moderato-barocchi. 2. Matteo Perogrini.— «La rassegna della let— teratura italiana», Genova, 1956, april — guigno, anno 60, Serie 7, N 2, p. 284—298r. см. также: Gracian B. El Discreto. Buenos-Aires, 1959, p. 13.
10. Pellegrini M. Delle acutezze. Genova e Bologna, 1639, p. 156.
12. Del bene. Milano, 1831 (1-е изд. Рим, 1644).
— London, 1964, p. 36—37, 55.
14. Del Bene, libro 3, parte 2.
15. Недавно переиздана: La Missione al gran Mogor del P. Ridolfo Aquaviva. A cura di G. Marzot. Milano. 1945: то же в кн.: Bartoli D. Prose scelte. Torino, 1967. p. 279— 305. '
—188. Новое издание —Torino, 1967.
17. Anceschi Luciano. Del barocco ed altre prove. Firenze, 1953, p. 14—16