ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО ГРАСИАНА
Крупнейший прозаик и теоретик испанского барокко Валтасар Грасиан-и-Моралес (1601—1658) родился в арагонском городишке Бельмонте в семье врача. Детство писателя прошло в бедности. Средств дать образование детям у родителей не было, и всем братьям и сестрам Валтасара пришлось пойти по монастырям разных орденов. С помощью своего дяди, капеллана соборной церкви Толедо, Грасиан смог попасть в иезуитскую школу и пройти все ее ступени. В коллежах Херона и Каллатаюде он изучает «грамматику» и философию (Artes), в университете Сарагоссы — богословие. В 1627 г. он возвращается в коллеж г. Каллатаюде как преподаватель грамматики и риторики. В 1631 г. оканчивает специальную школу проповедников и исповедников ордена иезуитов в Валенсии. Затем преподает философию в Лериде и Гандии. Весной 1636 г. Грасиана переводят в Арагон, в Уэску. Пребывание в Урске, среда любителей искусства и литературы, в которую он попал, определили в значительной степени дальнейшую судьбу и интересы Грасиана. В Урске родился Грасиан-писатель.
Грасиан
В нескольких шагах от скромного дома иезуитов возвышался палаццо дона Висенте Хуана де Ластаносы, человека очень богатого и влиятельного. Просторный дворец идальго был выстроен в стиле барокко и представлял собой настоящий музей разных диковинных вещей. В залах палаццо можно было видеть полотна испанских, итальянских и фламандских живописцев, античные скульптуры и вазы, поделки из слоновой кости, ляпислазури и порфира, идолов из Южной Америки, гигантские морские раковины, причудливой формы кораллы и другие поражающие воображение чудеса тропических стран и морей. Дон Висенте коллекционировал математические и астрономические инструменты голландской работы, географические карты и старинные монеты. В его собрании эстампов находились листы, подписанные Микеланджело, Рафаэлем, Дюрером и Калло. Скромный иезуит подружился с Ластаносой, и его стали приглашать на литературные собрания, устраиваемые хозяином. Свободное время Грасиан любил проводить в богатой библиотеке дворца. После общежитий и коллежей ордена перед Грасианом открылся огромный мир искусства, пахнуло воздухом дальних экзотических стран и морских просторов. Здесь он создал «Героя», задумал «Обходительного», «Обиходный оракул» и «Остроумие». Возможно, что к этим годам (1636—1639) относится зарождение замысла романа «Критик».
«Герой» (1637), укрывшись под вымышленным именем «Лоренцо Грасиана, молодого человека», догадливые падре вскоре обнаружили обман. Генерал ордена Вителлески писал провинциалу Арагона отцу Луису Дерибасу, что Грасиан является «крестом для своих начальников». Между тем «Герой» вышел второй раз (1639). Первое издание появилось без ведома и дозволения ордена, что с точки зрения иезуитов считалось тяжким грехом. На втором издании значилось разрешение благоволившего к Грасиану орденского начальства из другого города.
Непокорного талантливого священника отправляют исповедником к вицекоролю Арагона герцогу де Ночера в Сарагоссу. Герцог, родом итальянец из Неаполя, принадлежал к древней южноитальянской фамилии князей Ка-рафа, состоявшей на службе арагонских, а затем испанских королей. Это был человек храбрый и справедливый, с большим военным и дипломатическим опытом. Герцог де Ночера послужил прототипом героя второй книги Грасиана «Политик». Сопровождая вице-короля, Грасиан побывал в Мадриде (апрель — май 1640 г.). О жизни Грасиана в Мадриде мы знаем из писем к его меценату Ластаносе. Мадрид в это время еще являлся центром мировой империи, но уже нарастали признаки близящегося ее распада. Грасиан осматривал библиотеки, картинные галереи и дворцы испанских королей. Он свел знакомство с пользовавшимся успехом при дворе комедиографом доном Антонио де Ментоса.
Восстание в Каталонии заставило герцога и его духовника вернуться в Арагон. Мудрый политик, герцог де Ночера советовал в интересах испанского государства не прибегать к репрессиям и военным действиям против восставшей провинции. Однако двор решил расправиться с восставшими, рассчитывая на скорую победу, так как французы, поддерживавшие каталонцев, не располагали большими силами. Герцог де Ночера был против войны и написал об этом королю. Придворная партия объявила его изменником и добилась его устранения. Де Ночера заточили в темницу замка Пинто, лишили всех прав и подвергли зверским пыткам, от которых он умер.
Грасиан, посвятивший герцогу много страниц, остался верен его памяти. Призванный в Мадрид, Грасиан с часу на час ожидал ареста, но, как писал он своему покровителю и другу Ластаносе, «буря пронеслась, не затронув меня». В 1642 г. Грасиану удалось, и на этот раз избежав цензуры орденских властей своей провинции, напечатать в Мадриде «Искусство острого разума» («L’arte de ingenio»). Разрешение на издание книги он получил от известного в столице падре Хуана Батиста де Авила, служившего в инквизиции. В 1642—1644 гг. Грасиан живет в Террагояе и переносит вместе с жителями и солдатами лишения осады. Осенью 1646 г. его посылают в армию маркиза де Леганьес, которая направлялась на помощь осажденной французами крепости Лерида. Грасиан участвовал во всех стычках и сражениях « французами. Впервые он столкнулся лицом к лицу с ужасами войны. Грасиан выносил раненых с поля боя, врачевал раны, исповедовал умирающих, воодушевлял живых, вообще вел себя геройски и удостоился имени «отца победы». После освобождения Лериды Грасиан вновь направляется в свою любимую Уэску. Он занят подготовкой новых изданий «Остроумия» и «Обходительного» (первое опубликовал Ластаноса в Уэске в 1646 г.). В следующем году с визой приора августинского монастыря выходит «Обиходный оракул» («Oraculo manual»).
В 1651 г. Грасиана назначают начальником кафедры Св. писания в университете Сарагоссы. Недовольство в церковных кругах вызвал роман Грасиана «Критик», при печатании которого Грасиан снова обошел цензуру своего ордена. Выбранный генералом ордена вместо умершего Вителлески Годуин Никкель менее терпимо, чем его предшественник, относился к литературной деятельности брата Грасиана. «Вместо того, чтобы быть сурово наказанным и призванным к покаянию,— раздраженно писал генерал провинциалу Арагона,— за то, что без благословения ордена напечатал несколько легкомысленных книг, брат Грасиан получает кафедру Св. писания в Сарагоссе!» Тучи собирались над головой непокорного иезуита. Грасиан принял некоторые меры предосторожности, но все же не мог удержаться от издания третьей части своего «Критика» (Мадрид, 1657), конечно, опять не испросив необходимого дозволения начальства. Последовало новое возмущенное письмо из Рима. Генерал требовал строже относиться ко всем случаям нарушения братьями орденской дисциплины.
Грасиана изгоняют с кафедры и ссылают в захолустный городишко Граус. Писателя лишают возможности писать, у него отнимают перо, чернила и бумагу, морят голодом. Бдительно следящие за каждым шагом осужденного иезуиты докладывают, что Грасиан пребывает в огорчениях и меланхолии, не допустимых монаху. Грасиан просит перевести его в другой орден, ему отказывают. Истощенный постом, к которому его принудили, замученный преследованиями, Грасиан умирает в возрасте 57 лет, не прожив и года после саламанкского суда. Так расправился орден иезуитов с талантливейшим писателем и мыслителем, вынужденным силою обстоятельств надеть в юности сутану. Такой дорогой ценой заплатил Грасиан за образование, полученное в стенах иезуитских школ.
Литературное наследие Грасиана велико: после первого сочинения «Герой» (1637) появились «Политик» (1640), трактат «Искусство остроумия» (1642), «Обходительный» (1646), «Обиходный оракул, или Искусство осторожности» (1647), переведенный на многие европейские языки, и наконец роман «Критик» в трех частях (1651—1657).
Наибольшую известность приобрел «Обиходный оракул». В этой книге Грасиан редко говорит об остроумии (agudeza), о быстром разуме, охватывающем противоположности и сводящем их воедино, однако этим барочным принципом насыщены все его краткие поучения-максимы. Количество и интенсивность знаний в современном мире возросли неизмеримо. «В настоящее время, чтобы стать мудрецом, потребно столько знаний, сколько в древности хватило бы на семерых»,— гласит первое изречение «Оракула». Усложнились человеческие отношения, и в «наши дни нужно употребить больше уменья, разговаривая с одним человеком, чем ранее, чтоб говорить с целым народом». Печать эпохи гонений на всякое проявление свободомыслия и независимости лежит на многих афоризмах-наставлениях автора «Оракула». Во времена, когда даже самые отважные, как Ванини, вынуждены были тщательно маскировать свои мысли и убеждения, Грасиан советует «избегать говорить слишком ясно» и не быть «всегда чистосердечным». «Молчание — святилище осторожности», ибо «открывающий свои мысли подвергается критике». «Не открывай своих намерений, потому что тебе помешают исполнить задуманное, а от несбывшихся планов ты станешь несчастен».
Какой горестный жизненный опыт таится в этих словах! Иносказание, зашифрованность — то, что литераторы барокко возводят в систему, находят себе объяснение в условиях страшной исторической реальности стран Европы XVII в., как католических, так и протестантских.
Грасиан объездил почти всю Испанию, близко знал жизнь всех классов и сословий испанского общества. Его положение священника открывало ему доступ в дома бедняков и в палаты сильных мира сего. Грасиану-духовнику пришлось выслушать в течение яшзни множество человеческих исповедей, и это дало богатейший материал для раздумий и обобщений Грасиану — писателю и моралисту. Он проникал в тайные движущие силы человеческих поступков, и низменная природа этих скрытых сил порой ужасала его. Холодный расчет, игра одного против всех, карьеризм, полное пренебрежение общей пользой — таков малооптимистический итог наблюдений Грасиапа над высшими сословиями испанского общества, над дворянами, толпящимися у трона. Благодаря многолетней близости к дипломатам, военачальникам и аристократии Грасиан постиг все тонкости дипломатической игры и способы, с помощью которых держали в повиновении народ. «Управлять и заставлять повиноваться есть искусство», которое требует «больше ловкости, чем решительности», уменья понимать страсти, по большей части низменные, владеющие большинством людей, и использовать их в собственных целях. Страсти эти различны по причине различия умов, но «все люди — идолопоклонники». Одни льстятся на почести, другие преследуют единственно свою выгоду. Ловкость правящих, по мнению Грасиана, заключается в том, «чтобы хорошо узнать этих идолов и войти в слабости тех, которые им поклоняются. Тогда ты деряшшь ключ от воли каждого».
«Оракул» содержит множество тончайших психологических наблюдений, по большей части пессимистически окрашенных. Картина нравов, поданная философом-моралистом иногда в виде «рецептов для преуспеяния», свидетельствует о лицемерии и ханжестве, царившем в среде правителей, придворных и дипломатов современной Грасиану Испании. «Оракул» помогает лучше понять политику и идеологию эпохи.
Почти одинаковым успехом с «Оракулом» пользовался роман Грасиана «Критик» («Еl Сгitiсоп») 1, навлекший на автора гонения со стороны ордена иезуитов. Последнее произведение Грасиана, «Критик»,— одна из умнейших книг XVII столетия, беспримерная по богатству воображения, остроумия и сарказма, едкого, разящего, безжалостного, книга дерзкой отваги в суждениях о том, что почиталось его современниками жизненными ценностями. Грасиан хотел объять в своем романе и подвергнуть всестороннему анализу всю совокупность человеческой действительности, указать подлинное место вещей, разделить «видимость» и «сущее». Основная идея Грасиана, развивавшаяся и в других его сочинениях,— необычайное усложнение жизни нынешнего поколения во всем в сравнении с предыдущими и отсюда необходимость пересмотра взглядов на природу, на человека и его место в мироздании, на нравственные нормы и политические установления. Однако, двигаясь по жизни и будучи устремлен в будущее, человек не должен терять из виду и прошлое и никогда не забывать о том, что он оставляет за собой. Хотя люди, констатирует Грасиан, стали более разумными и просвещенными, ими все еще владеют многие чудовищные обычаи и предрассудки. «Критик» — сатира, горькая и глубокая, на человечество в целом, и в особенности на Испанию своего времени.
Грасиан избрал форму романа-путешествия, восходящую к древнегреческой литературе, но насытил ее современным жизненным материалом. С самого начала действие романа развивается в стремительном темпе. С корабля, возвращающегося в Европу из Португальской Индии, сбрасывают в море человека. Несчастный, с кем так жестоко обошелся капитан, прельстившийся его драгоценными камнями,— испанец Критил, заключенный, которого везут в Испанию на переследствие. Критил вырос на Востоке в семье колониального чиновника. После разгульной юности, промотав в кутежах и азартных играх состояние родителей, он попадает в тюрьму за убийство на дуэли своего соперника — племянника вице-короля. Потеряв почти все имущество, возлюбленную, друзей, свободу, он находит в темнице новый смысл жизни в занятиях науками и философией. В испытаниях он возмужал, приобрел опыт и мудрость.
Океан оказался милосерднее людей — Критилу удается вплавь достичь небольшого острова (Св. Елены). Здесь он встречает единственное человеческое существо — юношу, который не владеет членораздельной речью и объясняется только жестами. Критил привязывается к нему, дает ему имя Андренио (что означает примитивный, первобытный, простодушный) и учит его человеческому языку, изящным искусствам и наукам. Впоследствии выясняется, что Андренио — сын Критила и его возлюбленной Фелисинды, попавший на необитаемый остров после кораблекрушения. Ребенка выкормила своим молоком дикая серна, и он жил среди зверей до того времени, пока не оказался способным сам заботиться о своем существовании. Выросшему среди красот южной природы юноше неведомы ухищрения и злоба человеческого общества.
«Будь осторожен, ибо сейчас мы вступим в круг врагов. Пришло время открыть тебе глаза: отныне придется жить постоянно начеку. Остерегайся всего, что увидишь, всего, что услышишь, но больше всего того, что захочешь сказать. Слушай всех и не доверяй никому. Веди себя со всеми так, словно это твои друзья, но остерегайся всех, словно это твои враги» (I, 4).
Критил привозит сына на родину. Начинается их полное удивительных приключений путешествие, и перед нами предстает Испания середины XVII в., увиденная глазами дикаря, «естественного человека», воспитанного вне цивилизации. Замысел этот, предвосхищающий идею «Простодушного» Вольтера, понятно, невозможно было осуществить без иносказаний и аллегорий. Опасности подстерегают Андренио на каждом шагу — ведь в Испании (эпохи Филиппа IV) «человек человеку волк» и «люди очень дурны». По улицам Мадрида свободно разгуливают дикие животные: тигры, львы, обезьяны (аллегоризм автора весьма прозрачен). Впрочем, замечает Грасиан, не стоит бояться их больше людей, потому что нет такого хищника, «какого человек не превзошел бы свирепостью». В городах все дары природы достаются богатым, а бедняки умирают с голода, и до них никому нет дела. Мудрецов презирают, зато дураки и неучи пользуются авторитетом. В почете ложь, а правду отовсюду гонят в шею. В лабиринтах улиц (любимая метафора барокко) таятся зависть, злоба, лесть, и всюду верховодят отвратительные бестии, олицетворяющие зло 2.
Сатира Грасиана не щадит ни двор, ни власти, ни суд, ни армию, ни духовенство, к среде которого принадлежал сам автор.
Путники наблюдают на улице за стычкой двух женщин: одной — старой, уродливой и расфуфыренной и другой — юной, прекрасной и убого одетой. Бытовая сцена становится аллегорией поединка Лжи и Истины, в котором Истине, поруганной и затравленной, никто не решается прийти на помощь. И немудрено, ведь при существующем порядке встать на ее защиту было бы бессмысленным самоубийством, внушает Андренио мудрый кентавр Хирон, сопровождающий героев романа. «Значит на этой земле нет справедливости?»— в ответ на этот вопрос Простодушного Грасиан создает карикатуру на судей, которые покровительствуют злодеям и злу, вместо того чтобы его карать,— ведь они живут за его счет. Отыгрываясь на мелкой сошке, попадающей в сети «правосудия», они помогают легко выскочить на волю тем, кто попирает все законы, божеские и человеческие.
«А зачем вообще нужны солдаты?» — старый Хирон отвечает: «Чтоб вести войну против врагов вместо того, чтобы воевать против друзей». «Следовательно, они нас защищают?» — снова спрашивает Простодушный, но кентавр резко обрывает: «Бог защищает нас от них!» И далее следует недвусмысленный выпад в адрес королевского двора и испанской военщины, которая вела войну против населения своей собственной провинции (напомним, что первая книга романа увидела свет, когда были в разгаре военные действия в Каталонии3«Те, кто должен кончать войну, ее продолжают,— читаем в главе «Характер века»,— ибо война — единственное занятие, к какому они способны: кроме нее у них нет иных источников дохода. И потому война, которая может продолжаться год, тянется двенадцать». По-видимому, нет нужды говорить, что эти и им подобные строки мог написать только писатель большого гражданского мужества.
Не бесстрастными наблюдателями проходят по городам Испании герои романа: они негодуют, возмущаются, сочувствуют. Нищета и бесправие неимущих вызывают у них желание «пойти к богачам, чтоб отстричь хищные когти у тех, кто стал дворянином благодаря грабежу, у тех, кто обобрал этих бедных людей, вышвырнул их на улицу, а затем в богадельни» (I, 11).
Приходит очередь познакомиться путникам и с лабиринтом Двора. Роль нити Ариадны (чтоб не запутаться в хитросплетении его ходов) должна сыграть «Придворная Галатея» — намек на книгу «Испанская Галатея» (Мадрид, 1599) Лукаса Грасиана Дантиско, секретаря Филиппа II, написан ную в подражание итальянской «Галатее» Джованни Делла Каза. Грасиаа пункт за пунктом опровергает ее наставления о том, как стать совершенным придворным, как безнадежно устаревшие и более не соответствующие духу времени. Двор представлен Грасианом (в главе «Придворный залив») не как прибежище образованности, изысканности и высокой культуры, а как место чрезвычайно опасное, где происходит чудовищное искажение человеческой природы. Критика Грасианом «Испанской Галатеи» знаменовала отказ от идеала совершенного придворного, берущего начало от Кастильоне, и переход к идеалу «discrete», т. е. от элитарного аристократического идеала к идеалу общечеловеческому.
Под аллегориями романа современный читатель часто не в состоянии уловить остроты намеков на реальные события и на конкретных исторических личностей. Трудность «Критика» усугубляется и специфичностью испанской культуры XVII столетия, а также тем, что он стоит в русле традиции, с какой после XVIII в. было порвано. Некоторые исследователи указывают на связь аллегорического мира Грасиана с Иеронимом Босхом, художником хорошо известным в Испании. Аллегория нередко переходит в символ, имеющий социальное значение. Именно эта особенность мышления и стиля Грасиана оказала воздействие на писателей Просвещения.
Грасиан проявляет большую изобретательность и находчивость, умело поддерживая на всем протяжении своего повествования интерес к двум главным героям романа, которые, несмотря на приданное им аллегорическое значение, сохраняют качества живых, реально существующих людей. Путешествие по жизни Критила и Андренио разделено на три больших этапа, из которых каждый образует один из томов романа. Старая схема возрастов человеческой жизни (юность, зрелые годы, старость) используется Грасианом для композиционного членения произведения. Стремление к счастью, присущее человеку (символизированное как поиски отожествляемой со счастьем Фелисинды), сделано основной сюжетной линией «Критика». Жизнь в романе описана как огромный эксперимент, в ходе которого все отчетливее выясняется, что мечта и реальность не соответствуют одна другой.
«я», дуализм человеческой природы. Андренио, человеку в его первозданной нетронутости, находящемуся всецело во власти инстинктов и интуиции, мир кажется прекрасным, ослепительно великолепным, гармоничным и единым. Первобытный человек испытывает восторг от одного ощущения, что живет, что является частью вселенского великолепия4. Критилу, человеку цивилизованному, доверяющему только рассудку, жизнь представляется «страшной темницей», «трясиной, из которой невозможно выбраться». «Я убежден,— говорит он,— что, не будь западни, никто не захотел бы вступить в этот мир, а раз вступив, не согласился бы продолжать существование, если б знал наперед, что такое жизнь, и чтобы подвергнуться в ней мучениям, столь же многочисленным, как и разнообразным. В плане физическом это: голод, жажда, холод, жара, усталость, болезни; в плане нравственном; обман, преследования, зависть, презрение, потеря чести, огорчения, горе, страхи, гнев, отчаяние. И в итоге, все претерпев, достичь лишь жалкой смерти, потерять все, что имел (дом, имущество, положение, друзей, родных), и сожалеть о жизни, ибо в момент расставанья ее любят всего более» (I, 5).
По мере того как Андренио обогащается опытом и знаниями, мир, космос предстают ему в ином свете, радость бытия (спутница неведения) меркнет, сменяясь мудростью, неразлучной с меланхолией.
Мир представляется Грасиану полем битвы между Истиной и Ложью, Добротой и Злобой, Прямодушием и Коварством, Просвещенностью и Невежеством, персонифицированными в аллегорических образах. Такая форма мысли включала в себя и гуманистически переосмысленные образы античности и средневековые представления, также подвергшиеся модификации. Зто двойное наследие отразилось и в барочной поэтике «Критика».
Аллегорические звери, волшебники, стоокие люди, великаны — все это перешло в роман Грасиана, очевидно, из рыцарских романов. В отличие от Сервантеса, имя которого он упоминает вскользь и неодобрительно, Грасиан не скрывал своей любви к старинным книгам. Кроме средневековых испанских и французских 5 «отцом остроумия». Это мнение, впрочем, разделяли и другие писатели барокко. Чувство национальной гордости вызывало у Грасиана то, что Марциал был уроженцем Испании, причем его земляком — арагонцем. Испанские просветители, например Фейхо-и-Монтенегро, подхватят эту идею и прибавят к Марциалу имена других «испанцев», прославивших античную литературу,— Силия Италика, Лукана, Сенеку, Колумеллу 6. Грасиан любил также Флора, Тацита, Плиния Младшего, писавших более свободным и манерным стилем. У древних и новых писателей Грасиан искал прежде всего остроумие, уменье открывать новые значения слов, новые смысловые сочетания.
Сатира в «Критике» соседствует с панегириком; ядовитые насмешки Критила над «царем творения» сменяются гимном в честь человека. Богиня искусств Артемиа, дворец который посетили путешественники, спрашивает у Андренио, что в мире вызвало наибольшее его восхищение, и юноша с пылкостью говорит: «Я сам. И чем больше я себя познаю, тем более собой восхищаюсь». Восторг Андренио вызывает в первую очередь совершенство прекрасного человеческого тела. Повторяя мысль древних, Артемиа его дополняет: «В прекрасном теле и душа прекрасна, а телесные изъяны обычно бывают связаны с душевным уродством». Не сердце (как Данте), а голову называет Андренио «дворцом души, местопребыванием всех ее способностей» (не забудем, XVII век — век рационализма). И богиня, и ее юный гость не перестают удивляться и восхищаться искусной конструкцией, какой является тело человека.
Артемиа — покровительница не только искусств, но и всего прекрасного в природе человека. В современной Испании поселиться ей нелегко. После того, как взбаламученные Злобой толпы подожгли дворец Артемии, она решает переменить свое местопребывание и, раздумывая, куда перенести свою резиденцию, перебирает самые большие города Испании, но все поочередно отвергает. Наконец, выбор ее падает на Толедо, интеллектуальный центр страны.
Роман можно было бы назвать «кинематографическим» из-за беспрерывной смены декораций и сцен, даваемых разным планом. Перенасыщенность эпизодами не нарушает архитектонической стройности произведения, подчиненного продуманному плану и сохраняющему при немалом объеме соразмерность частей.
руки ее перестали ей принадлежать, они стали собственностью князей церкви и светских владык. Лестница жизненного успеха в главе «Обвинения и оправдания Фортуны» (II, 6) превращается в символ кастового иерархического государства. Взобравшиеся на верхние ее ступени купаются в сиянии собственного величия и не желают ничего знать о прозябающих в ничтожестве где-то внизу.
Социальная направленность романа очевидна; не вызывают сомнений и укрытые порой в аллегорических дебрях симпатии и антипатии автора. Внимательное чтение произведений Грасиана вскрывает необоснованность абстрактных рассуждений об «аристократическом» и «ретроградном» характере его творчества.
В «Дороге времени» (III, 10) автор «Критика» предвосхитил идею машины времени современных писателей-фантастов. В этой главе особенно достается ученым педантам, которые по причине творческой импотенции не в силах создать ничего нового и вынуждены жить за счет нещадно обираемых ими античных авторов. Впрочем, достается и «идущим впереди прогресса» модничающим проповедникам, которые спешат переполнить изысками барочного стиля свои проповеди, хотя этому жанру, по мнению Грасиана, надо придерживаться простоты и строгости его создателей: Иоанна Златоуста и Амвросия Медиоланского.
После многочисленных странствий и приключений, где реальное и фантастическое причудливо мешалось, путники прибывают в Рим. Как и все гуманисты, Грасиан испытывает восторг и благоговение перед древностями Вечного города, но замечает, что творения мастеров Возрождения не уступают античным. Во дворце испанского посла Критил и Андренио присутствуют на заседании Академии, где видят самые выдающиеся умы своего времени, и среди них сатирика Боккалини, бесстрашно обличавшего князей, председательствующего на собрании Марино и итальянского Гонгору — Акиллини. Смысл речи, которую Грасиан вкладывает в уста Акиллини (со ссылкой на Данте), заключается в том, что только познавшие зло могут понять, что есть добро. Ведь лишь те, кто испытал бедствия войны, способны ценить мир.
В сравнении с цивилизованной Италией, где повсеместно чувствуется рука человека, Испания кажется Грасиану нищей и дикой страной. Автор «Критика» с тоской пишет о печальном состоянии своей родины, о ее невозделанных полях, несудоходных реках, о неосвоенных богатствах ее гор. Однако, восхваляя Италию как «мать Искусств, Политики, Поэзии, Истории. Философии, Риторики, Музыки, Живописи, Архитектуры, Скульптуры», он не проходит мимо и ее нынешнего политического убожества. С сожалением констатирует Грасиан, что повсюду в Италии к испанцам относятся со смертельной ненавистью и всячески чернят их и поносят.
«Критика» не выражено с такой полнотой кредо писателя, как в завершающей роман главе «Остров Бессмертия». Здесь как бы сфокусированы все те ценности, которые, по убеждению Грасиана, определяют смысл и цели человеческой жизни и деятельности.
Подобно автору «Божественной Комедии», Грасиан по собственному усмотрению удостаивает бессмертия и лишает его героев древности и своих современников. Мотивы, которыми он руководствуется, нередко поражают неожиданностью, парадоксальностью и, как правило,— нетрадиционностью. Александр Великий, например, попал на остров за то, что всю жизнь прожил в походной палатке. Короля Франции Франциска I (удостоенного папой титула «христианнейшего государя») вообще не хотят пускать на остров. Заставив изрядное время потомиться в ожидании, его наконец не без колебания впускают — исключительно потому, что Франциск был щедрым меценатом и оказал покровительство многим ученым и художникам.
Громкие титулы вроде «император Севера», «владыка моря и земли» тут не помогают: неподкупный страж входа (его имя Достоинство) судит справедливо и нелицеприятно. Насколько восторженно превозносит Грасиан выдающихся людей искусства, столь же презрителен он по отношению к королям. Короля Альфонса после долгого собеседования решаются впустить, лишь приняв во внимание, что среди государей (у которых наука вообще не в чести) он — явление уникальное. Если же монархи знают хотя бы самую малость латыни, их (ради поощрения) следует впускать в Королевство Славы. Снисходительный тон иронии Грасиана уничижителен.
7 и Карл Стюарт, у скалы Жестокости разбился Нерон, ибо, начав правление мягко и гуманно, он закончил его тиранией и зверством.
«Критика» лежат не в сфере трансцендентного; они лишены какого-либо религиозного характера; все интересы писателя сосредоточены исключительно в пределах земной жизни человека. Бессмертие, в понимании Грасиана, не потусторонне, бессмертие — это вечная жизнь в памяти человечества. Вечная жизнь не даруется, она приобретается усилиями самого человека. «Не в твоей ли власти жить вечно,— говорит высший создатель в ответ на жалобы людей о краткости и ничтожестве жизни.— Отличись в той сфере деятельности, какую избрал: либо в военном искусстве, либо в литературе, либо в делах управления. Наполни жизнь трудами и добрыми поступками — вот надежный путь к бессмертию». Великие люди не умирают, напротив, после смерти их почитают даже больше, чем при жизни. «Тициан, прославившийся своей живописью, Буонаротти — скульптурой, Гонгора — поэзией, Кеведо — своей неподражаемой прозой, стали достаточно знамениты только после смерти. Смерть таких людей становится настоящей жизнью».
Превыше всего Грасиан ценит науку, человечность, высокие качества личности. В сравнении с людьми науки, философами и писателями (на острове их немало, особенно испанцев) герцогов, князей и монархов он не ставит ни во что. Из всех жизненных благ самое дорогое — общество просвещенных людей и наслаждение творениями искусства. Паруса лодки, доставившей Критила и Андренио к острову Бессмертия, сделаны из холстов, на которых писал Веласкес, «первый живописец наших дней». Берега острова омываются черными водами Моря Известности; именно в них макали свои перья писатели античности (Гомер, Вергилий, Марциал, Плиний 7а и Ксенофонт). Живительный воздух острова напоен запахом пота героев и благоуханием масла в лампах, которые жгут в часы ночной работы писатели.
Ничто посредственное не смеет вступить в пределы Королевства Бессмертия, все здесь возвышенно, необычайно, удивительно. Но тем, кто отмечен Доблестью и доброй славой, доступ сюда открыт (смысл, который Грасиан вкладывает в понятие virtud, близок итальянскому ренессансному virtu). Эхо острова слышно во всех углах мира, оно передается из столетия в столетие, чтоб сохранить память о славных предприятиях и героических деяниях, оно повторяет также мысли прекрасных умов, изречения ученых, но хранит упорное молчание обо всем, что не достойно бессмертной славы. Предана забвению на острове память о жестоких тиранах, даже тех из них, кто, желая остаться в памяти потомков, воздвигал величественные усыпальницы и мавзолеи. Можно восхищаться искусством мастеров, которые эти редкостные строения создали, пишет Грасиан, но стоит ли помнить о ничтожествах, в этих мавзолеях погребенных.
Рядом с великолепными зданиями, напоминающими самые замечательные из строений, когда-либо возведенных людьми с античных времен, на острове находится жалкое жилище — половина бочки Диогена. Причем именно эта убогая конура объявляется достойной большего уважения, чем все окружающие ее прекрасные сооружения. Игра контрастами, ирония, гротеск — излюбленные приемы автора «Критика». Манера Грасиана вызывала у Вольтера, презрительно именовавшего ее «стилем Арлекина», не меньший протест, чем «разнузданный, неотесанный, варварский» Шекспир.
ворота что есть мочи дубасит бахвалящийся своими успехами генерал. Напора нахального и самоуверенного хвастуна не выдерживают прославленные воины — обитатели острова, даже сам Александр Великий. Разъяренный сопротивлением, генерал обзывает их бездарностями и уверяет, что победы были ими одержаны не благодаря военным талантам, а по причине благоприятного стечения обстоятельств, слабости противника или с помощью мудрых советников. Страж Достоинство, видя, что защитники его не решаются возражать, и рассудив, что ни один из полководцев не совершенен и небезупречен, повелевает всем воинам удалиться. Страж врат вызывает двух критиков и поручает им установить, истинны ли писания авторов, которые в своих панегириках уподобили этого вояку новому Сиду и окрестили «Марсом нынешнего века».
И далее Грасиан со свойственным ему сарказмом обрушивается на продажных литераторов, раболепствующих перед сильными мира сего и за подачки изменяющих высокому назначению писателя. Посмотрим, что пишет на последних страницах своей последней книги Балтасар Грасиан.
Вернувшись в мир вместе с жаждущим бессмертия генералом, критики прежде всего обратились к одному известному Автору, более панегиристу, нежели историку, вопрошая его, действительно ли генерал заслужил те похвалы, что он ему расточал. О да, ответствовал писатель, ведь он щедро за них заплатил. Многие из опрошенных портов отвечали таким же образом. «Поглядите,— вскричали тогда оба критика,— можно ли полагаться на эти продажные перья, которые торгуют хвалой и из грубой корысти распродают собственность Достоинства! О как нынче не в моде Правда!» Они навестили еще одного литератора, спрашивая с недоумением, почему он столь высоко превознес такую посредственность, такого неудачливого военачальника. Тот отвечал, что ему было выгодно посвятить генералу свои произведения. Другой откровенно признался, что предпочитает реальное вознаграждение за писания неискренние аплодисментам за правдивые, которые не что, как дым. Убедившись, что дело его проиграно, вояка не осмеливается больше появляться у врат острова Бессмертия.
Зато героев романа Критила и Андренио, проявивших на путях и перепутьях жизни нетронутость коррупцией века, искренность среди лицемерия, предвидение и осторожность в водах Придворного залива, мудрость, с помощью которой они избежали обольщений Фальсирены, проницательность, которая не дала им одурачить себя на Ярмарке мира, а также твердость духа, впускают в ворота острова бессмертных. Кто хочет наслаждаться подобной же судьбой, заявляет автор, должен, как и они, следовать дорогой Доблести (Valor heroico) и Добродетели (Virtud).
Среди добродетелей, ведущих к счастью, у Грасиана названы четыре главные античные добродетели, что же касается сонма традиционных христианских, то, сохранив многие из них, писатель отказался от догмы первородного греха, т. е. от представления об изначальной греховности человеческой природы. Это кардинальное изменение не могло не вызвать потрясения всей, унаследованной от средних веков системы воззрений.
понятие добродетели (virtud) находится в связи с пониманием им «vicio», который в «Критике» означает не грех в христианском смысле, но заблуждения, ошибки, искажения в «идеале» личности, и тесно переплетается с понятием доблести (valor). Напомним, что теологию Грасиан называет последней среди областей знания ■—• после математики, натурфилософии, поэзии, истории, политики и моральной философии. В стремлении к счастью обоих героев романа и в их жизненном поведении ей не отведено никакого места. Как и у многих гуманистов, жизненная философия автора «Критика» близка к стоической, недаром первым среди философов фигурирует у него Сенека.
«Остроумие, или Искусство быстрого разума» («Agudeza, у Arte de in genio») впервые было опубликовано в 1642 г., второе издание, расширенное и исправленное, вышло в 1648 г. Сочинение это представляется на первый взгляд сборником комментированных стихотворений: латинских, испанских, французских, итальянских и португальских. Стихи своего любимца Марциала Грасиан приводит в оригинале и в испанском переводе Мануэля де Салинаса, выполненного в рифмованных четверостишиях.
Трактат Грасиана отмечен влиянием Кеведо, который, по утверждению Грасиана, «был бы столь же велик, как Ариосто и Гомер, если бы возлюбил моральную аллегорию». Грасиан чрезвычайно ценил Баттиста Гварини, в котором писатели барокко видели одного из своих предшественников. Петрарку Грасиан сравнивает со слоновой костью, ибо автор «Триумфов» холоден в своем совершенстве. Грасиан начитан в литературе итальянского Возрождения; ему знакомы и Кастильоне и «лживые афоризмы» Макьявелли. Испанский теоретик барокко превозносит «бессмертного Камоэнса», с похвалами цитирует «современного Вергилия» — Тассо, затем Марино, Лопе де Вегу, Гонгору. Известна ему и книга Альчиати «Эмблемы». Антология Грасиана представляет значительный интерес, так как свидетельствует о вкусах барокко.
Однако Грасиан не ограничился ролью искусного составителя антологии стихов. Он поставил себе целью изучить на множестве примеров из разных литератур «природу остроумия» и преобразовать литературную критику своего времени. Он понял, что пришла пора освободиться от поэтики Аристотеля, насаждавшейся в эпоху Возрождения во всех школах Запада. Впрочем, Грасиан и Тезауро не отвергли Аристотеля совсем, они только сочли (и вполне правильно), что для поэзии, «порожденной быстрым умом», важна не Логика и не Портика Аристотеля, а его Риторика. По мнению Грасиана, Эстетика представляет из себя науку, отличную от логики. Царство прекрасного лежит не в той области, в какой его искали теоретики XVI столетия 8.
Термин «gusto» (вкус), появляющийся у Грасиана, означает особую способность эстетического суждения, отличного от суждения логического. По мнению Карла Боринского, высказанному еще в конце XIX в.9«вкусе» явилась одной из наиболее плодотворных эстетических идей, подхваченных эстетикой нового времени 10. За три десятилетия до Грасиана понятие «вкус», или «наслаждение, доставляемое литературным произведением», употребил Лопе де Вега в трактате «Новое искусство сочинять комедии в наше время». Однако, как заметил Р. Менендес Пидаль, «оно не имело того значения, которое ему впоследствии придал Грасиан, понимавший его как способность ума к критическому мышлению» 11.
Чрезвычайно интересны мысли Грасиана о необходимости создать теорию быстрого ума, творческой интуиции, способной проникать в сущность отдаленнейших предметов и явлений, мгновенно комбинировать их и сводить воедино: «Un armonica correlatión entra varios estremos cognossibiles expresada por un acto del entendimiento»12 . Таким образом, agudeza понималась как акт познания неведомого с помощью мгновенно действующей интуиции.
Эстетическое познание, утверждал Грасиан, есть познание интуитивное по своей природе. Оно открывает новые возможности освоения действительности. Испанский теоретик был первым, кто объявил, что античная риторика не в состоянии объять все явления искусства и особенности эстетического познания мира13«Agudeza» (Disc. I), нашли законы, управляющие логическим познанием, они создали и разработали систему силлогизмов, но она непригодна для «острого разума». «Острый разум» древние признавали свойственным только гениям и довольствовались тем, что восхищались его проявлениями, но не определили законов, которым он следует. Если же возможно найти правила силлогизма, то вполне возможно найти их и для «кончетто». Таким образом, Грасиан обосновывал необходимость появления новой системы, ясно понимая свое первенство в отыскании новых начал эстетики. Своими прозрениями и способностью широкого охвата проблем он приблизился к умозрениям и гениальным догадкам Вико.
«Чем труднее познается истина,— пишет Грасиан в трактате об остроумии,— тем приятнее ее постичь. Новое, за которое приходится бороться, представляет для нас наибольший интерес и приносит наибольшее удовлетворение». В этих словах перед нами предстает Грасиан-человек, в течение всей своей нелегкой жизни мужественно боровшийся за свой талант.
В XVIII в. Грасиан был не менее известным писателем, чем Марино, и несравнимо более знаменитым, чем Тезауро и Гонгора. Слава его базировалась главным образом на «Обиходном оракуле» и романе «Критик». «Оракула» несколько раз переводили на французский. Первый перевод Амело де ла Уссэ (Amelot do la Houssaie) под заглавием «L’Homme de Cour» (Париж, 1685) вышел с посвящением Людовику XIV. В 1730 г. Жозеф де Курбевиль издал свой перевод «Оракула» под названием «Maximes de Baltasar Gracian». «Оракул» был знаком французским писателям-моралистам XVII столетия — госпоже де Сабле, Ларошфуко, автору популярного сочинения «Размышления, или Моральные изречения и максимы», а также Лабрюйеру. Любил читать Грасиана Вольтер. Фигура наивного молодого человека Грасианова романа отразилась в «Кандиде» и «Простодушном». Известное влияние «Критик» оказал на «Телемаха» Фенелона и «Приключения молодого Анахарсиса» Бартелеми, возмояшо, что и на Руссо.
В Англии особенным успехом пользовался «Критик» (переведен в 1684 г.), по-видимому, повлиявший на Дефо («Робинзон Крузо») и Свифта («Путешествие Гулливера»).
«Оракула» (1679) был сделан с первого французского издания. В 1685 г. Пьетро Каттанео перевел «Критика». В XVIII в. произведения Грасиана дошли до Германии. И. Л. Даутер перевел в 1782 г. «Оракула» на немецкий язык. Артур Шопенгауэр высоко ценил Грасиана как моралиста и философа. По способности изобретать все новые и новые сюжетные и психологические ситуации Шопенгауэр ставил «Критика» в один ряд с «Дон-Кихотом» и «Путешествием Гулливера». Шопенгауэр, считавший «Критика» «одной из лучших книг в мировой литературе», аттестовал роман Грасиана «как несравненное философское произведение»14. В 1861 г. немецкий философ издал «Оракула» в своем переводе15. Этому изданию, по-видимому, обязан некоторыми своими афоризмами Ницше16.
В России перевод Грасиана появился на четыре десятилетия раньше, чем в Германии. Секретарь Академии наук Сергей Волчков издал «Обиходный оракул» в переводе с французского при Анне Иоанновне. На втором издании, последовавшем через год (в 1742), значится посвящение уже не Анне, а императрице Елизавете Петровне. Язык русского текста Волчкова тяжеловат, но выразителен. Обращение к испанскому писателю барокко в сравнительно раннюю пору русского Просвещения является весьма знаменательным.
Первые русские переводчики итальянских и испанских писателей пользовались главным образом французскими переводами. В конце века Яков Трусов перевел также с французского издания (Париж, 1725) «Героя» с «критическими и нравоучительными примечаниями г. Курбевиля» 17.
«Опыте исторического словаря русских писателей» (1772) Кантемир «разумел гишпанский». О своем знании испанского упоминает и сам Кантемир в письме из Парижа, датированном 1738 г. В парижской библиотеке Кантемира находилось несколько книг испанского писателя 18.
Изучение связей русского Просвещения с литературой испанского барокко остается делом будущего.
1960
Примечания.
1. Gracian В.. El Сгitiсоп. Madrid, 1968
«Критика» издана в Мадриде в 1651 г.
4. В описании «mundo natural» Грасиан, как показал Г. Шрёдер, использовал многие тексты античных авторов, прежде всего Цицерона, Клавдиана, Сенеки. См.: Schröder G. Baltasar Gracians «Criticon». Eine Untersuchung zur Beziehung zwischen Manierismus und Moralistik. München, 1966, S. 17.
5. Мы полагаем, что Грасиан читал «Роман о розе». Испанист Белл находил в «Критике» образы и аллегории, восходящие к «Божественной Комедии». См.: Bell A. F. G. Baltasar Gracian. Oxford, 1921, р. 58. Дантов образ «femina balba» («Чистилище», XXI, 7—34) позаимствовал не только Грасиан («Критик», ч. 1, гл. XII: «Los encantos de Falsirena»), но и Марино. См.: Waley Р. J. Giambattista Marino and Grecian’s Falsirena.— «Bulletin of Hispanic Studies», Liverpool, 1957, vol. XXVI, N 3, p. 169—171.
«Слава Испании», § 15.— См.: «История эстетики, т. 2. М., 1964, с. 703.
7. О короле Англии Генрихе VIII см. в главе «Томас Мор и его предшественники».
8. Croce В. Saggi filosofici. I. Problemi di estetica. Bari, 1923, p. 314—316. Кроче посвящает специальную главу проблеме связей Грасиана с итальянскими теоретиками литературы; см. также этюд М. Унамуно «Legendo a Baltasar Gracian».— В кн.: Unamuno М. Obras completes. Т. V. Madrid, 1952, р. 1112—1115.
10. Mazzeo J. A. Renaissance and Seventeenth Century Studies. New York — London, 1964, p. 46.
11. «Лопе де Вега «Новое искусство» и «Новая биография».— В кн.: Менендес Пидаль Р. Избранные произведения. М., 1960, с. 694.
érature euroрéеппе et le Moyen âge latin. Paris, 1956, p. 361).
14. Morel Fatio A. Gracián interprété par Schopenhauer.— «Bulletin Hispanic», 1910, XII, p. 377—407; Vossler K. Introduction à Gracian.— «Revista de Occidente», Madrid, 1935, septembre, p. 330—348.
15. Grecians Handorakel und Kunst der Weltklugheit. Deutsch von Arthur Schopenhauer. Leipzig, 1861.
16. Bouillier V. Baltasar Gracian et Nietzsche.— «Revue de littérature comparée», Paris, 1926, N 3, p. 381—401.
18. Алексеев М. П. Очерки истории испано-русских литературных отношений XVI—XIX вв. М,— Л.. 1964, с. 83.