Оригинал находится на сайте http://www.ulfdalir.com
Часть II. Глава 1. Мед поэзии
…и получилось медовое
кто ни выпьет, станет
скальдом либо ученым...
"Младшая Эдда"
В собрании саг о норвежских королях, известном под названием "Гнилая Кожа" (ок. 1280 г.), среди содержащихся в этой рукописи многочисленных "прядей", героями которых являются исландцы, есть и такой рассказ о двух братьях.
роста был огромного, с виду безобразен, да и умом не вышел, так что он сидел дома в Исландии. Случилось, однако, так, что Хрейдару удалось настоять на своем и брату пришлось взять его с собой в Норвегию. Явившись к Магнусу конунгу, Торд сообщает ему, что на этот раз приехал не один, и рассказывает, что за человек Хрейдар. На удивленный вопрос конунга, зачем было брать с собой дурака, Торд отвечает, что, по его мнению, встреча с конунгом могла бы принести его брату удачу. Тогда конунг посылает за Хрейдаром и происходит их знакомство, во время которого исландец ведет себя в высшей степени необычно: он заставляет конунга подняться со своего места, снять плащ и подвергает его тщательному осмотру, в ходе которого обнаруживает редкую наблюдательность, подмечая мелкий изъян на его лице (оказывается – и до того никто, кроме Харальда конунга, его родича и соправителя Норвегии, не обращал на это внимания, – что один глаз у Магнуса посажен немного выше другого). Оставшись, несмотря на это, полностью удовлетворенным внешностью конунга, Хрейдар, в свою очередь, подвергается аналогичной процедуре с его стороны. Покончив с осмотром, конунг заверяет Хрейдара, "что не родился еще человек безобразнее его", однако, по просьбе исландца, пытается найти в нем и "что-нибудь хорошее". Так, на вопрос конунга, к чему у него есть умение, Хрейдар отвечает, что никогда ничего не пробовал, а потому и не знает, конунг же высказывает предположение, что он, возможно, "на что-то способен".
Дальше события развиваются следующим образом: Хрейдар, несмотря на свой незлобивый нрав и в полном соответствии с предсказанием Магнуса конунга, не помня себя от гнева, убивает своего обидчика, дружинника конунга Харальда (причем ведет себя в момент убийства как наделенный нечеловеческой силой разъяренный воин-берсерк, "человек Одина" (1) – поднимает свою жертву в воздух и ударяет ее головой оземь), и вследствие этого вынужден скрываться. Магнус конунг, с самого их знакомства принимающий большое участие в судьбе Хрейдара, отправляет его к своему человеку в Уппланд. Там-то и проявляется впервые то "умение" Хрейдара, которое конунг разглядел в нем при первой их встрече. Как-то раз Хрейдар просит человека, в усадьбе которого он жил, дать ему серебра и немного золота, а на выражающий недоверие вопрос последнего, "сведущ ли он в этом деле", отвечает: "Так сказал мне конунг Магнус, а сам я об этом ничего не знаю, ведь я еще ни за что не брался. Но раз он так сказал, то я ему верю". Вопреки сомнениям хозяина усадьбы, все же давшего ему все необходимое для работы, Хрейдар создает свой первый "шедевр" – золоченую серебряную свинью, которую он преподносит конунгу Харальду как будто бы с тем, чтобы заслужить его прощенье. Подарок этот, впрочем, – не что иное, как очередная дерзость исландца, только подливающая масла в огонь: Харальд, в первый момент восхищенный искусством Хрейдара, скоро обнаруживает в поднесенном ему драгоценном изделии оскорбительный намек на прозвище его отца (Сигурда Свиньи) и приказывает убить обидчика. Хрейдару, однако, и на этот раз удается избежать расправы. Он уходит от людей Харальда целым и невредимым, является к Магнусу конунгу, показывает ему серебряную свинью и, получив похвалы за свою работу, рассказывает, как было дело. А спустя некоторое время Хрейдар обращается к конунгу с просьбой выслушать хвалебную песнь, которую он сложил в его честь.
Как следует из лаконичного ответа конунга: "Почему бы и нет", просьба Хрейдара не застала Магнуса врасплох и не вызвала у него удивления, о чем, к примеру, могла бы свидетельствовать ставшая общим местом фраза, которой правители обыкновенно встречали аналогичную просьбу со стороны вновь прибывших или впервые обнаруживших себя в этом качестве поэтов: "Неужто ты – скальд?" (2). Очевидно, что во внезапно пробудившихся поэтических способностях Хрейдара конунг видит проявление все того же "умения", которое он предположил в исландце, когда пристально вглядывался в него в момент их знакомства. Получив разрешение конунга, Хрейдар произносит песнь, "и она очень странная: вначале неудачная, но, чем дальше, тем лучше. И когда песнь окончилась, конунг сказал: "Странной кажется мне эта песнь, однако она хороша в конце. Песнь эта подобна твоей жизни: нескладно началась она, но со временем будет все лучше и лучше"...". Конунг и на этот раз оказался прав: получив хорошее вознаграждение за песнь, Хрейдар возвращается в Исландию, и там "дела его идут хорошо, и чем дальше, тем лучше", и, как комментирует автор пряди, "всего более пошли ему на пользу те странные поступки, что он совершил в начале своей жизни" (3).
Нетрудно заметить, что в приведенном рассказе явственно различимы универсальные фольклорные мотивы. Нас, однако, интересует не некий "общий знаменатель", к которому можно было бы свести этот средневековый скандинавский вариант истории о малообещающем герое-простаке, в конечном счете преуспевшем в жизни намного больше, чем его наделенный всеми преимуществами брат, но то, какое преломление этот сюжет получает в исландской традиции, где – и насколько нам известно, эта сторона рассказа никогда раньше не привлекала внимания исследователей – "Прядь о Хрейдаре Дураке" оказывается одной из немногочисленных историй о том, как человек стал скальдом.
Но прежде, как мы помним, герой пряди сделался искусным мастером-кузнецом. Вопреки всему, что известно о средневековом ремесле, секреты которого передавались из поколения в поколение и требовали многолетнего кропотливого изучения и труда,
и мастерски сработанную вещь. Вслед за тем, опять-таки впервые, не имея никакой выучки, он принимается за другую работу, требующую как знания многочисленных и сложных правил, так и изрядного умения, – за сочинение хвалебной песни в честь конунга. И это дело ему удается успешно завершить, хотя оно и было начато не вполне удачно. "Странность" сочиненной Хрейдаром песни объясняется вовсе не недостатком умения (об этом в пряди не сказано ни слова), но прежде всего тем, что произнесенная им хвалебная песнь представлена автором рассказа как своеобразная параллель, "поэтический эквивалент" его жизни: нескладно начиналась она, но со временем выправилась, и дела его пошли все лучше и лучше.
В чем же источник постепенного "выпрямления" судьбы героя и одновременно обретения им как будто бы ex nihilo его "умений" – ремесленного и скальдического мастерства? Ответ на этот вопрос дан в пряди вполне недвусмысленно: причиной всему – его встреча с конунгом, в результате которой на исландца распространяется присущая тому "удача" (gæfa), сила, вера в которую, как это неоднократно описывается в сагах, делала общение с правителями неизменно привлекательным и придавала особенную ценность получаемым от них дарам (4). Именно в приобщении к конунговой удаче и таится причина чудесного превращения Хрейдара, и прежде всего пробуждения в нем мастера – кузнеца и скальда.
Объединение этих двух "ремесел", разумеется, не случайно, о чем еще пойдет речь впереди. Если же, памятуя о внезапно раскрывшихся способностях Хрейдара, обратиться к его характеру и внешности, то придется заметить, что от конунга не требовалось чрезмерной прозорливости для того, чтобы предположить в исландце его до поры до времени скрытые умения. Дело в том, что в портрете Хрейдара, нарисованном автором пряди, воспроизводятся черты, ставшие типическими в описаниях скальдов – последние, в отличие от прочих героев саг, обычно изображаются как люди с неустойчивой психикой и далеко не привлекательные внешне. При этом нельзя не заметить, что противопоставление двух братьев – красивого, но слабого и не отмеченного никакими дарованиями Торда и безобразного верзилы и силача Хрейдара, постоянно проявляющего упрямство и страшного в момент охватившей его ярости, всего более напоминает устойчивое, проведенное через несколько поколений противопоставление двух линий в роду величайшего из исландских скальдов Эгиля Скаллагримссона. В этом прославленном роду скальдами (а при этом нередко и кузнецами) неизменно оказываются безобразные черноволосые великаны с повадками берсерков (Эгиль, его отец Скаллагрим и его дед Квельдульв), но, как мы узнаем из "Саги об Эгиле", к этому же роду принадлежали и "самые красивые люди из когда-либо рожденных в Исландии" (5), и среди них – Торольв, брат Эгиля, и его же сын Торстейн; никто из них, однако, не был скальдом.
Ни о каких дальнейших успехах Хрейдара в скальдическом искусстве в пряди ничего не рассказывается, поскольку их, судя по всему, и не было: хвалебная песнь в честь конунга Магнуса сыграла свою благотворную роль в судьбе исландца, и он едва ли еще когда-нибудь обращался к сочинительству. Впрочем, имя Хрейдара Дурака даже не упомянуто в списке поэтов, прославлявших Магнуса Доброго, в "Перечне скальдов" (Skáldatal), как не сохранилось и ни единой строки из его песни в честь этого конунга, а потому у нас есть все основания предполагать, что и самый рассказ о нем является вымыслом, что, вовсе не мешает ему в предельно концентрированном виде содержать ряд ключевых представлений об исландском скальде.
Итак, Хрейдар становится мастером исключительно благодаря своей встрече с конунгом – именно перешедшая на него частица конунговой "удачи" способствует актуализации заложенных в нем, но до поры до времени никак не проявлявшихся или, как это неоднократно подчеркивается в речах самого героя пряди, "неиспробованных" им прежде возможностей и умений. Иначе говоря, Хрейдар не столько становится, сколько в определенный момент своей жизни оказывается сперва кузнецом, а затем и скальдом. Иначе обстояло дело с героем другой, несомненно, самой знаменитой истории, повествующей о действительном обретении скальдического дара человеком, заведомо не обладавшим никакими поэтическими способностями.
"Пряди о Торлейве Ярловом Скальде", действие которой разворачивается после гибели этого прославленного поэта, рассказывается о скромном пастухе по имени Халльбьёрн и по прозвищу Хвост. Пастух взял себе за обычай приходить к кургану Торлейва со своим стадом и ночевать там. "И вот подумывает он о том, что неплохо было бы сочинить хвалебную песнь о жителе кургана, и он нередко говорит об этом, когда лежит на кургане. Но оттого, что скальдом он не был, да и в искусстве этом ничего не смыслил (hann hafði þeirrar listar eigi fengit букв. – "он не получил этого искусства"), песнь у него все не выходила, и никак он не мог продвинуться дальше начала и, кроме слов "Здесь лежит скальд", так ничего и не сочинил.
Как-то раз ночью лежит он на кургане, как обычно, а занят он был все тем же делом: старался прибавить к тому, что уже сочинил, какие-нибудь восхваления жителя кургана. Потом он засыпает и тут видит, что курган открывается и оттуда выходит человек большого роста и в богатой одежде. Он взошел на курган к Халльбьёрну и сказал:
– Вот лежишь ты тут, Халльбьёрн, и очень тебе хочется совершить то, что тебе не дано (6), – сложить обо мне хвалебную песнь. И теперь либо ты овладеешь скальдическим искусством, – а у меня ты сможешь научиться большему, чем у любого другого, – и сдается мне, так оно и будет, либо нечего тебе больше над этим биться. Сейчас я скажу тебе вису, и если тебе удастся запомнить ее и повторить, когда ты проснешься, ты сделаешься великим скальдом (þjóðskáld) и сочинишь хвалебные песни многим хёвдингам, и немало преуспеешь в этом искусстве.
Потом он потянул Халльбьёрна за язык и сказал такую вису:
ér liggr skald þats skalda
naddveiti frák nýtan
níð Hákoni smíða;
áðr gat engr né síðan
annarra svá manna
ægt hefr orðit þat fyrðum)
férán lokit hónum.
(B I 521)
"Здесь лежит скальд, первейший
во всем среди скальдов;
даритель копья (= муж) сковал
нид Хакону; никто из людей
ни прежде, ни после
не отплатил ему так за разбой;
".
– Теперь ты станешь настолько сведущим в искусстве поэзии, что сможешь сочинить обо мне хвалебную песнь, когда проснешься. Смотри же, старайся соблюдать размер и будь красноречив, а более всего заботься о кеннингах.
После этого он возвращается назад в курган, и курган закрывается, а Халльбьёрн просыпается, и кажется ему, что он видел его спину. Тогда он вспомнил вису и спустя некоторое время пошел со своим стадом домой и рассказал о том, что произошло. Потом Халльбьёрн сложил хвалебную песнь о жителе кургана и сделался великим скальдом. В скором времени он уехал из страны и сочинял хвалебные песни многим хёвдингам, а те принимали его с почетом и щедро одаривали, так что он стал очень богатым человеком. О нем ходит большая сага и здесь в стране, и за ее пределами, однако здесь она не записана" (7). И действительно, хотя ни упомянутая сага, ни стихи Халльбьёрна, за исключением первой строфы сочиненной им поминальной драпы о Торлейве (автором ее, скорее, следовало бы считать курганного жителя!), не сохранились, мы находим его имя в "Перечне скальдов".
Изложенные в "Пряди о Торлейве" подробности процедуры "обучения" будущего скальда совершенно фантастичны, между тем, рассказ о Халльбьёрне заслуживает самого пристального внимания, и не в последнюю очередь потому, что перед нами – едва ли не единственное в исландской традиции сообщение о передаче поэтического ремесла от скальда к скальду (8).
Не вызывает сомнений, что уже само по себе это обстоятельство чрезвычайно примечательно. В самом деле: все "технические" особенности скальдического стихосложения, к какому бы уровню организации поэтического текста они ни относились, неопровержимо свидетельствуют об одном – сложная и во всех своих деталях регламентированная и традиционная поэтическая форма требовала от ее создателя разнообразных знаний, а главное – профессионального умения и, следовательно, предполагала более или менее длительный период освоения стихотворного мастерства. На необходимость изучения скальдической формы как на непременную предпосылку собственного творчества указывает, разумеется, и самый факт создания, пусть даже и в относительно позднее время (XII-XIII вв.), таких поэтологических сочинений, как "Древний ключ размеров" или "Младшая Эдда". Если аудитория первого из этих произведений никак не обозначена, то автор прозаической "Эдды" прямо обращается со своими наставлениями к "молодым скальдам, пожелавшим изучить язык поэзии и оснастить свою речь старинными именами или пожелавшим научиться толковать темные стихи" (9).
– а именно, они не оставляют без внимания того вполне очевидного для нас обстоятельства, что скальдическое стихосложение представляло немалую трудность не только для самих поэтов, но и для их адресатов, от которых также требовалась определенная степень подготовленности, без чего они едва ли вообще были в состоянии понять, или, тем более, запомнить обращенные к ним стихи.
В одном из эпизодов "Пряди о Халли Челноке", к которой нам уже приходилось обращаться, рассказывается о посещении этим скальдом конунга Харальда Гудинасона (Годвинсона), правившего в то время в Англии. Явившись к конунгу, Халли попросил разрешения произнести сочиненную в его честь хвалебную песнь. Конунг дал на то согласие и выслушал песнь, а затем спросил у своего придворного скальда, хороша ли она. Тот похвалил песнь, и тогда конунг пригласил Халли остаться у него на зиму. Халли же объявил, что уже снарядился в путь, и вот-вот должен отплыть в Норвегию. В ответ на это конунг сказал, что в таком случае ему полагается "такая же плата за песнь, какую мы получили от нее пользу, потому что не много славы от песни, которую никто не знает". Он повелел, чтобы Халли сел на пол, а его голову посыпали серебром, и только те монеты, что останутся в волосах, – его. Хитроумный скальд, однако, сумел провести конунга: выбежав из палаты, он отправился прямиком на пристань, где смолили корабли, и, возвратившись к конунгу с намазанными смолой волосами, как в блюдо, принял пролившийся на него серебряный дождь. Причина же столь поспешного отъезда Халли из Англии заключалась в том, что в сочиненной им драпе в честь конунга вообще "не было никакого смысла" (hann hafði ekki kvæði ort urn konung annað en kveðið endilausu), и потому ее невозможно было запомнить и повторить (10). Выходит, что ни конунг, ни его придворный поэт, высоко оценивший эту "песнь", ровным счетом ничего не смыслили в скальдических стихах!
Разумеется, анекдот о том, как предприимчивый исландец сыграл злую шутку с последним датским конунгом на английском престоле (и, к тому же, как оказалось впоследствии, – заклятым врагом своего государя, Харальда Сурового) и его скальдом, имеет своей целью не столько подчеркнуть сложность скальдической формы, сколько лишний раз продемонстрировать пренебрежение к весьма скромным, с точки зрения исландцев, поэтическим достижениям датчан. Но вот история, приключившаяся уже с норвежским конунгом Эйстейном (XII в.) и его дружинниками.
об этом вису, причем окончить ее не позднее, чем корабль выйдет из залива. Эйнар согласился, но поставил и свое условие: конунг и семеро его дружинников должны запомнить каждый по стиху из сочиненной им висы, а в случае, если что забудут, заплатить кувшином меда за каждый упущенный стих. После этого Эйнар произнес следующую вису о плавании Рагнхильд:
Hola bóru rístr hlýrum
btæss élreki of ási,
Útsteins, vefi þrútna;
varla heldr und vildra
víkmarr á jarðríki
ðr viðr brimsgang súðum
barmr) iyptingar farmi.
(В I 456, 7)
"Взрезает штевнем глубокую волну
отважная жена в проливе Утстейна,
тугие паруса;
едва ли где на земле несет конь
залива (= корабль) более прекрасный
– влечет через прибой бока широкий
– груз кормы".
"Когда он кончил, конунг сказал:
- Кажется, я запомнил: "Взрезает штевнем глубокую волну" и, да видит Бог, – "нос – груз кормы".
Они не запомнили ничего из того, что было в середине..." (11).
Оказалось, что из всей висы Эйнара конунг смог запомнить только первый и последний стих!
равно как и любые упоминания о самом факте ученичества или отношениях между учителем и учеником, при всем характерном для исландской традиции пристальном внимании к персоне поэта, неизменно обходится молчанием. Впрочем, по крайней мере одно упоминание о взаимоотношениях "старших" и "младших" скальдов нам все-таки известно. В "Саге об Эгиде" рассказывается о дружбе между молодым, но уже успевшим повидать свет Эйнаром Звоном Весов и престарелым Эгилем – дружбе, которая как будто бы зародилась между этими двумя скальдами именно на профессиональной почве: "Однажды летом, на альтинге, Эйнар зашел в палатку Эгиля, сына Скаллагрима, и они стали беседовать. Вскоре у них зашла речь о поэзии (skáldskap), и оба остались довольны этой беседой. После этого Эйнар привык часто беседовать с Эгалем, и между ними возникла большая дружба" (12). Дальше говорится кое-что и о содержании их дальнейших бесед. Эйнар незадолго до того вернулся из поездки в чужие страны, и Эгиль много расспрашивал его о событиях в Норвегии, а также о своих друзьях и недругах, а Эйнар, в свою очередь, "расспрашивал Эгиля о его былых походах и подвигах. Такая беседа нравилась Эгилю, и он охотно рассказывал Эйнару о былом" (13).
На основании этого лаконичного сообщения нередко заключают, что Эйнар был учеником Эгиля и в ходе их бесед обучался у последнего поэтическому ремеслу. В саге, однако, не сказано ничего, что позволяло бы сделать подобный вывод. Напротив, из процитированного отрывка явствует, что главной темой разговоров двух скальдов были события недавнего или более отдаленного прошлого, а вовсе не сугубо профессиональные вопросы. Что же касается последних, то утверждение саги, будто оба скальда сочли свою беседу о поэзии "занимательной" (þótti hvaramtveggja þær rœður skemmtiligar), недвусмысленно подчеркивает их обоюдный интерес к обсуждаемому предмету, а тем самым, скорее, представляет обоих собеседников равноправными партнерами, нежели наставником и учеником.
отсутствие хозяина, Эйнар оставляет ему в подарок драгоценный щит, украшенный золотыми блестками и сценами из древних сказаний, который он получил от ярла Хакона в награду за сочиненную им в честь этого правителя песнь "Недостаток золота" (Vellekla). He говоря уже о том, что любой дар до тех пор, пока он оставался без "отдарка", умалял достоинство принявшего его, получение в подарок щита требовало от его нового владельца возмещения совершенно особого рода – хвалебной песни (так называемой щитовой драпы) в честь дарителя. Неудивительно, что первым поползновением Эгиля, когда он, вернувшись домой, обнаружил над своей скамьей непрошенный подарок, было догнать и убить своего обидчика! От гнева старого скальда Эйнара спасло только утверждение домочадцев Эгиля, что он уже далеко. Что до Эгиля, то ему пришлось-таки сложить драпу, после чего мир между друзьями был восстановлен (14). Можно заметить, что вне зависимости от того, какая реальность стояла за описываемой в "Саге об Эгиде" дружбой двух скальдов, автор саги менее всего был склонен представлять ее в духе отношений между учителем и учеником. Мотив ученичества едва ли вообще присутствовал в его сознании: в полном соответствии с традицией, Эйнар входит в сагу вполне сформировавшимся поэтом, не случайно, в его вводной характеристике говорится, что уже в раннем возрасте он был "во всем искусным человеком и с юности начал сочинять стихи" (15).
Как видим, тема обучения поэтическому ремеслу находится вне поля зрения скандинавских источников. Это, разумеется, вовсе не означает, что норвежские, а затем и исландские скальды вообще не получали никакого образования. Знаменательно, что "соседняя" ирландская традиция, в возможном влиянии которой на скандинавскую культуру нередко пытаются усмотреть и самый источник поэзии скальдов, напротив, содержит весьма подробные сведения об обучении будущих поэтов – филидов, а затем и бардов. Важность этой темы не в последнюю очередь объясняется тем, что в Ирландии поэты принадлежали к особому ученому поэтическому сословию, пользовавшемуся огромными привилегиями и правами и имевшему свою четкую иерархию, место в которой и, соответственно, "степень", или звание, присваиваемое представителям этого сословия, напрямую определялось уровнем полученного ими образования. От ранга поэта зависел и круг его обязанностей, в том числе и необходимость держать учеников. Для обучения последних существовали, причем во множестве, филидические и бардические школы. Пребывание в школе занимало от 6-7 до 12 лет, на протяжении которых ученики под руководством своего наставника последовательно переходили от стадии к стадии, изучая предписанный каждому рангу "репертуар" (героические сказания) и поэтическую технику (метры)". Обучение филида требовало максимального срока, и, по-видимому, именно в последние годы своего пребывания в школе он получал доступ к знаниям, соответствующим его званию. Сохранились свидетельства и о том, в какой обстановке проходило обучение будущего поэта: получив задание от своего наставника (оллама), ученики удалялись в отведенное каждому из них отдельное помещение, ложились в постель и там в темноте в течение всего следующего дня трудились над песнью на заданную учителем тему, до тех пор пока ночью в определенный час не вносились свечи, и тогда они записывали свое сочинение. Точно так же в полном уединении и во мраке творили и уже обученные ирландские и шотландские поэты (17).
Что бы ни скрывалось за ни разу не нарушенным молчанием скандинавской традиции, можно не сомневаться в том, что ни в Норвегии, ни, затем, в Исландии никогда не существовало ничего подобного той организации образования молодых поэтов, какую мы находим у кельтов, как не было там и иерархически построенного поэтического сословия с его регламентированными правом функциями и привилегиями (18). Последнее обстоятельство отчасти оправдывает невнимание скандинавских источников к обучению будущих скальдов: овладение поэтическим мастерством хотя и открывало перед молодым человеком путь к богатству и славе, поскольку его ремесло высоко ценилось в усадьбах северных правителей, тем не менее оставалось его частным делом и не приобретало непременной общественной значимости, как это было в Ирландии. И все же, при всей существенности самого факта отсутствия корпоративной организации, несомненно, объясняющего весьма многое в фигуре скальда, он едва ли способен пролить свет на интересующую нас проблему – почему норвежские и исландские источники полностью игнорируют тему образования скандинавского поэта? Остается предположить, что ответ на этот вопрос прежде всего следует искать в традиционных, существовавших на протяжении столетий, представлениях о поэте и поэзии, представлениях, как мы увидим, насквозь мифологизированных. В чем же видели первооснову поэтического творчества?
"Младшей Эдде", где рассказывается о том, как асы и ваны (две "династии" германских богов, представленные, однако, автором прозаической "Эдды" эвгемеристически – как впоследствии обожествленные люди) в знак заключения мира плюнули в чашу, а затем сотворили из собранной слюны человека по имени Квасир, который превосходил всех своею мудростью (имя Kvasir, по-видимому, означает "пьянящий напиток" и, как предполагается, может быть связано со славянским квас) (19). Карлы Фьялар и Галар убили Квасира, объяснив богам его исчезновение тем, что он, якобы, захлебнулся в собственной мудрости, и, слив его кровь в котел Одрёрир ("приводящий дух в движение") (20) и чаши Сон ("кровь") и Бодн ("сосуд"), смешали ее с медом. Таким образом был создан напиток, обладавший чудесными свойствами – всякий, кто ни выпьет его, становился скальдом либо ученым человеком. Злодеяния карлов на этом не закончились: пригласив к себе великана по имени Гиллинг и его жену, Фьялар и Галар убивают и их, но за это братьев ждет расплата – они вынуждены расстаться с драгоценным медом, отдав его в качестве выкупа за Гиллинга его сыну, великану Суттунгу, посадившему их на скалу в море. Завладев медом, Суттунг увозит его домой, в страну великанов, и там прячет в скалах, приставив свою дочь Гуннлёд сторожить его.
"злодеем"), нанимается к нему в работники и обещает трудиться за девятерых, если Бауги за его службу поможет ему отведать хранящийся у его брата мед. Бауги не удается уговорить Суттунга дать Бёльверку (Одину) глоток меда, и тогда тот решает хитростью выманить у великанов чудесный напиток. Приняв обличье змеи, Один проникает в просверленное Бауги отверстие в скале и проводит три ночи с Гуннлёд, после чего та позволяет ему выпить три глотка меду. Трех глотков оказывается достаточным, чтобы осушить три сосуда, в которых хранился мед. Завладев им, Один превратился в орла и улетел (21). Суттунг, поняв, в чем дело, тоже принял обличье орла и полетел в погоню. Долетев до Асгарда, Один успел выплюнуть мед в подставленную асами чашу. "Но так как Суттунг уже настигал его, Один выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и мы называем его "долей дурных поэтов" (skáldfífla hlut). Мед Суттунга Один отдал асам и тем людям, которые умеют слагать стихи" (22).
На мифе о чудесном меде основаны все известные нам кеннинги поэзии, которую именуют то волной Бодна (Boðnar bára), то напитком карлов (dverga drykkja), или, что бывает чаще, любого из представителей рода карликов, пусть даже и вовсе не имеющего касательства к легенде о поэтическом меде, как, к примеру, в кеннингах питье Двалина (Dvalins drykkr) или мед Судри (Suðra mjoðr). К перипетиям этой истории восходят и кеннинги поэзии, содержащиеся в древнейших из сохранившихся стихов, приписываемых Браги Старому: напиток князя гор (= великана) (fjalla stillis drykkja В I 5, 3), дар Гаута (= Одина) (Gauts gjof В I 5, 3, 2) и пиво Игга (= Одина) (Yggs ol В I 5, 3, 2). Кеннинги, подобные этим, в изобилии встречаются в скальдической традиции на протяжении всей ее истории, поскольку и сама тема поэзии неизменно и во все времена возникает в стихах скальдов. При этом нередко она появляется там, где речь как будто бы должна идти совсем о другом, – в хвалебных песнях, прославляющих подвиги и щедрость правителей. Зачины многих панегирических песней открываются просьбой поэта выслушать его стихи в тишине и молчании, как, например, "Перечень Халейгов" Эйвинда Погубителя Скальдов (ок. 985 г.):
Viljak hljóð
at Hóars líði,
ðan Gillings
gjoldum yppik,
meðan hans ætt
í hverlegi
ða teljum.
Hinn es Surts
ór sokkdolum
ðr
fljúgandi bar.
"Я хочу тишины
пока я буду произносить
виру Гиллинга,
в море сосуда
груза виселицы (23),
того, что из глубокой
храбрый путник
нес налету".