II. Определения и критерии (дисциплины и методы).
1. Антропология.
Самым рискованным критерием следует считать критерий расовый – хотя бы потому, что представители различных рас могут говорить на одном языке, что часто подтверждается в наше время распространением английского языка. В античном мире самые разные народы говорили по-гречески и по-латыни. То же самое нужно сказать и о кельтском языке в период его наибольшего распространения. Кельты, без сомнения, принадлежат к белой расе, многие представители которой к тому же носят кельтские имена, но если бы в кельтском мире, древнем, средневековом или современном, нужно было установить типологию всех других представителей рода человеческого, живших в постнеолитическую эпоху в Европе, это привело бы нас к невероятному смешению деталей. А что если неолитические популяции были кельтизированы? Впрочем, в Новом Свете XIX-го века встречались чернокожие рабы, говорящие по-гэльски, и патагонцы, выучившие валлийский. Из этих фактов существенными являются самые исключительные и экстремальные. А когда-то, в глубине веков, галлы говорили на латыни, а галаты – по-гречески. Основным, если не единственным, этническим критерием был и остается язык.
Расовый критерий используется так часто в современной Европе на потребу идеологий, по большей части не имеющих ничего общего с индоевропейским наследием, именно потому, что он не поддается проверке. Только люди, совершенно несведущие в санскритской и индоевропейской филологии, могут называть германцев ариями – термином, который у индо-иранцев служил исключительно для обозначения первых трех каст в противоположность четвертой и всем остальным, которые не включаются в структуру трехчленной идеологии. Так же, надо полностью пренебрегать индийской традицией, чтобы воспринимать слово varna «цвет» и «каста» в буквальном и конкретном смысле, не учитывая всей символики. Кроме того, даже в Северной Европе встречаются темноволосые брахицефалы. Если и существуют более или менее обособленные физические типы данной страны, региона и даже климата, ни один из них не составляет расу в точном смысле этого слова, и нам не попадалось ни одной серьезной работы по антропологии, убедительно прослеживающей отдаленные расовые истоки кельтов. Европейская культура определяется не по расовому признаку, а по языковому и этническому. Индоевропейский homo sapiens узнается даже не по предметам его повседневной жизни, а по его языку, его верованиям, его мыслям, если они нам доступны. Антропология дополняет в этом отношении неточности археологии там, где последняя недоказательна. Материальные следы человеческой жизни не являются определяющим критерием интеллектуального уровня этой жизни: римское право было создано в хижинах пастухов и крестьян на холмах древнейшего Рима. Разумеется, и здесь не обойтись без исключений: в ходе бесчисленных событий, растянувшихся на много веков, случались инциденты вроде войн с индейцами в Соединенных Штатах, когда завоеватели истребляли местное население и сами заселяли огромные и плодородные пространства. Немало народов исчезло в таких столкновениях – взять хотя бы судьбу пруссов в XVI веке. Но в совокупности индоевропейцы никогда не были «расистами». Такие народы, как финны и венгры, вошли в состав европейцев, не переменив свой язык, и кроме него у них не осталось никаких этнических следов не индоевропейского происхождения. Однако история никогда не повторяется в той же форме и при абсолютно одинаковых условиях. Мы лишены возможности узнать, как вели себя кельты по отношению к неолитическому субстрату, предшествовавшему им в Западной и Центральной Европе. Позже, в эпоху средневековья, мы располагаем примером ирландцев, ассимилировавших выходцев из Скандинавии и нормандских баронов. Любой контакт, даже военный, и a fortiori политический или торговый, влечет за собой самые различные последствия.
Проще всего предположить, что кельты действовали не иначе, нежели поступали римляне в течение нескольких веков в Галлии, Испании, Германии и Британии: они навязали этим покоренным странам свою материальную цивилизацию, свои религиозные и политические концепции и свой язык, а затем и все формы своей духовной активности. Стоит ли добавлять, что все эти спекуляции представляют для научного исследования лишь второстепенный интерес? Для Западной и Центральной Европы история начинается с кельтов.
2. Археология.
Археологический критерий гораздо более отчетлив и, следовательно, куда более полезен. Но если позволительно думать, что индоевропейцы были гораздо лучше вооружены, чем люди эпохи неолита, то из этого вовсе не следует, будто принесенная ими материальная цивилизация была с самого начала избавлена от всякого рода заимствований. В этом смысле использование лошади и употребление железа ничего не доказывает, поскольку их знали другие народы в Месопотамии и на Ближнем Востоке.
Индоевропейцы нередко заимствовали, а заимствование ни в одном историческом периоде не было формой интеллектуальной неполноценности: благодаря тому, что во втором тысячелетии до нашей эры хетты усвоили клинопись, мы можем теперь знакомиться с их архивами; точно так же, греческий алфавит, от которого происходит алфавит латинский, имеет финикийское происхождение. Впрочем, предполагают, что письменность, кроме записанных магических операций чужеродная для кельтов, в древности была также чужеродна для первых индоевропейцев. Форма греческого мегарона напоминает о строительных навыках народа, пришедшего откуда-то с севера, из краев с холодным климатом, да и вообще греко-римские градостроительные традиции являются не местными, а привнесенными. Должно быть также что-то очень древнее в четырехугольной форме кельтских храмов и оград римского и доримского времени (Viereckschanzen немецких археологов). Этруски, так много сделавшие для культурного развития Рима и Греции, никогда не отрицали того, чем они обязаны Криту и Египту. Все эти факты известны как специалистам, так и культурной публике. Однако кельтов очень редко включают в этот синтез, либо из-за того, что о них мало знают, либо – что то же самое – из-за того, что их культуру считают вторичной.
Если существует некая протоистория римлян, греков, кельтов или германцев в различных стадиях ее развития, то общей индоевропейской протоистории не существовало никогда. Более того, взаимопроникновения и наслоения различных индоевропейских культур крайне усложняют их анализ и делают почти невозможным синтез. Можно со всей определенностью сказать, что цивилизации железного века, такие как гальштаттская и латенская (от названий местностей в Австрии и Швейцарии), были кельтскими, поскольку хронология относит их к тому периоду, когда кельты обосновались в Западной и Центральной Европе, и еще потому что эти цивилизации представляют собой совокупность однотипных черт, просуществовавших в Галлии, Западной Германии, Центральной Европе, дунайских областях и на Британских островах вплоть до начала исторического периода. Однако достоверность археологического критерия зависит от одного предварительного вопроса, острота которого в этом случае гораздо больше, чем в случае лингвистического критерия: насколько объекты, найденные в захоронениях, могут служить этнической, социальной или функциональной идентификации покойников? Ведь уже куда сложнее доказать кельтское присутствие в цивилизации бронзового века и культуре полей погребальных урн, которая предшествовала кельтам. Здесь мы сталкиваемся с первыми междисциплинарными разногласиями. Многие французские археологи все еще находят более удобным датировать появление кельтов в Галлии приблизительно 500 г. до н. э., что едва ли оставляет последним время, чтобы до III в. до н. э. достичь Пиренеев и Средиземного моря, не говоря уже о Британии и Ирландии. Лингвистические датировки, напротив, позволяют предположить, что кельты уже присутствовали в Европе с конца третьего тысячелетия до нашей эры.
«кельтскость» письменным образом, и Альбер Гренье имел право утверждать, что следует остерегаться отождествления латенской цивилизации с кельтской национальностью. Это утверждение, основанное на нехватке конкретных доказательств, является, однако, констатацией скорее ограниченных возможностей археологии, нежели ошибочности подобного отождествления, ибо нельзя сказать a priori, какой другой маргинальной «национальности» можно было бы приписать латенскую цивилизацию. Самые последние открытия и исследования доказывают даже, что кельтская национальность обязательно должна соответствовать гальштаттской цивилизации. Между тем, следует остерегаться обманчивых и преувеличенных отождествлений: утверждать, что галло-римская Минерва именовалась Бригитой (это кельтское островное имя появляется по меньшей мере на полдюжины веков позже), поскольку она была обнаружена в Менез-Хоме, – значит допускать непоследовательность, граничащую с наивностью. Общность материальной цивилизации – это далеко не то же самое, что отражение лингвистического единства (достаточно рассмотреть современную Европу). И тем более она не является доказательством единства политического или религиозного. Как помощница истории археология является незаменимой дисциплиной для познания культуры в ее наиболее конкретных аспектах: орудиях, оружии, драгоценностях, монетах, керамике, различных сооружениях, подробно сообщающих нам о техническом уровне, достигнутом культурами Гальштатта и Ла Тене. Эта информация довольно богата и впечатляюща, однако нам не хватает главного материала кельтского искусства и индустрии – дерева, которое, в отличие от камня, недолговечно. Сохранились только деревянные simulacra4 (из истоков Сены) и найденные то тут, то там очень редкие объекты.
Археология остается единственным достаточным аргументом для исключения из кельтского контекста мегалитических памятников, которые в течение очень долгого времени ошибочно считались кельтскими. Романтики XIX века ответственны за бретонские имена дольменов и менгиров. И кельтомания – которая не могла оставить в покое мегалиты, поскольку они были частью ритуалов, связанных с ней – в какой-то степени была не чем иным, как глупым и наивным проявлением романтизма, которое современная археология, к счастью, не сохранила.
Остается металл (железо, бронза, золото, медь, серебро), стекло и всяческая керамика, которая многое сообщает как о технике, так и об истории искусства. В тот или иной момент история искусства, основанная на археологии, воссоединяется с историей религии, и здесь знание текстов помогает интерпретации мотивов:
– Например, было отмечено, что зона распространения ножен мечей с орнаментом из двух противостоящих драконов охватывает большую часть Европы от Сены до Дуная, Италию, Югославию, Трансильванию, причем большинство таких экземпляров было отмечено в Венгрии (этот орнамент присутствует также на шлемах). Вариации в деталях не меняют глубокого единства мотива: он начинается, как две противостоящие буквы S, и эволюционирует либо в «зооморфные лиры», либо в драконов или грифонов (или даже в лошадей на сосуде с Марны), постоянно противостоящих друг другу, но почти всегда разделенных большой вертикальной чертой, которая рассматривалась как схематическое изображение космического древа. На пряжке для пояса из Хёльцельзау (Австрия) между двух противостоящих зооморфных фигур появляется даже схематическая человеческая фигура, которая, кажется, держит или поддерживает голову каждого из двух животных. Не говоря сейчас о каком-либо определенном объяснении, можно сказать, что этот орнамент на металле, распространенный на обширной территории, греческий или скифский по происхождению линейного дизайна, воссоединяет темы драконов и господина животных из валлийской традиции и ирландского предания «О превращениях двух свинопасов» (De chophur in dá muccida) (cм. археологическую документацию в Alain Bulard, A propos de la paire d’animaux fantastiques sur les fourreaux d’épées laténiens, in L’art celtique de la période d’expansion, IVe et IIIe siècles avant notre ère, Genève-Paris, 1982, pp. 150-160; Eva F. Petres, Notes on scabbards decorated with dragons and birds- pairs, ibid., pp. 161-174; Paul-Marie Duval, Les Celtes, éd. Gallimard, Paris, 1977, p. 81).
кельтов в Западной и Центральной Европе, а также в придунайских областях. Нынешние западные археологи приступили к обработке гигантского количества материалов; их труды выходят на всех языках Европы: не только на английском и немецком, испанском, португальском и итальянском, но и на румынском, чешском, польском, русском, словенском и сербскохорватском. С другой стороны, это невиданное ранее документальное богатство делает всякий синтез все более и более затруднительным. Между тем когда-нибудь настанет день, чтобы начать этот синтез. В качестве небольшой иллюстрации мы упомянем здесь еще две детали, позаимствованные из могилы (скорее королевской, чем «княжеской») в Хохдорфе, в Вюртемберге (Людвигсбургский округ), открытой в 1978 г.:
– Было найдено бодило длиной 1,66 м, жердь из бузины, украшенная лентой из бронзы. У бодила «была короткая бронзовая ручка с одного конца и наконечник с железным острием с другого» (Trésors des Princes Celtes, Paris, 1987, Grand Palais, 20 octobre 1987 – 15 février 1988, Catalogue, p. 186, no 113). Между тем в ирландской эпопее «Похищение быка из Куальнге» (Táin Bó Cúalnge) прямо указано, что лошадьми управляли с помощью бодила. Когда Кухулин приказывает своему колесничему Лайгу приготовить колесницу для сражения, то говорит ему: «Maith, a mo phopa Laíg, innill dún in carpat 7 saig brot dún arin n-echraid» (ed. by Cecile O’Rahilly, p. 16, lines 554-555) («Добро же, батюшка Лайг, приготовь для нас колесницу и погоняй бодилом лошадей»). Слово brot «бодило» все еще существует с тем же смыслом и почти в той же форме в современном бретонском broud.
– Cпинка κλινη (скамьи из бронзы и железа) была украшена орнаментами с линиями и шишечками (Catalogue, p. 174). Один из них содержит три группы, «состоящие из двух противостоящих танцоров, держащих один меч. […] У танцоров длинные волосы, ниспадающие на спину; они изображены итифаллическими и носящими полоски, прикрепленные к поясу или юбке. В занесенной назад руке они держат меч с ланцетовидным лезвием и рукояткой, состоящей из шара и четко обозначенной гарды». Это описание напоминает отрывок из Аппиана (VI, 53), где сообщается о поединке Сципиона Эмилиана в 158 г. до н. э., в котором он победил великого кельтиберского воина, приближавшегося к нему, танцуя между двумя армиями. Такой военный танец засвидетельствован и в XX веке у шотландцев-горцев.
– Третья деталь не нуждается в каких-либо комментариях или островных сравнениях, настолько она очевидна. Речь идет снова о Хохдорфе, а именно о котле греческой работы объемом пятьсот литров, который был оставлен в могиле во время захоронения. В отличие от кратера из Викса, найденного пустым, в этом котле содержались остатки жидкости. Однако это была не кровь человеческих жертв и не привозное греческое или итальянское вино, а напиток на основе меда, напиток бессмертия, который вероятно пили на пире во время пышных похорон (Catalogue, op. cit., pp. 125-126).
3. Филология и лингвистика.
– критерий лингвистический: им пользовались уже эллины, чтобы отличить себя от других народов: варвары – это все те, кто не говорит по-гречески. Двумя языками культуры античного мира были латинский и греческий; все, кто не говорил на этих языках, считались «варварами». Такая градация существует до сих пор: кельты, германцы и даже индийцы в глазах большого числа «классиков» не обладают культурой, достойной исследования.
Этому разделению мешает только то, что у греков, римлян и варваров были общие предки, индоевропейцы. Общий индоевропейский язык, к сожалению, невосстановим, вопреки укоренившимся иллюзиям лингвистов и филологов XIX века. Однако индоевропейскими можно называть определенное количество языков, обладающих общими структурными чертами фонологии, грамматики и особенно лексики. Этим повсеместно признанным критерием современные лингвисты вот уже в течении пяти или шести поколений обязаны работам Боппа, Цейсса, Бреаля и многих своих предшественников в XIX веке. Сведенные до уровня гипотез труды по индоевропеистике не менее необходимы для наших собственных изысканий. Они являются единственным возможным средством для прояснения ситуации с индоевропейскими языками (см. стр. 85 и далее).
Впрочем для такой филологии характерно, что на протяжении всей истории ни греки, ни римляне, ни, тем более, эрудиты Возрождения не смогли предложить точных описаний своих языков и что современная филология как наука стала освобождаться от рамок прошлых систем или аналогических сравнений только с начала XIX века, с изучением санскрита. Еще в середине XVIII века, точнее в 1744 году, автор бретонского словаря из Армерье писал, что ваннский диалект лучше, поскольку он «ближе всего к еврейскому языку». Вся основная терминология современной филологии основана на категориях и определениях санскритской грамматики Панини, созданной более чем за тысячелетие до большинства латинских грамматик.
доказать, что английский является языком германским, нам не удалось бы сделать этого, не прибегая к помощи исторической филологии. Та же оговорка применима ко всем современным языкам, включая кельтские, которые, не будем забывать, являются результатом длительной и не завершенной эволюции: древние языки Европы были синтетическими (сложные спряжения, отсутствие или редкое употребление артикля, богатые и гибкие склонения); все современные языки тяготеют к состоянию аналитическому (упрощение спряжений, употребление артикля и предлогов, обеднение или утрата склонений).
Несмотря на внушительный филологический и лингвистический арсенал, накопленный в европейских библиотеках на протяжении полутора веков, мы, надо признаться, обладаем лишь весьма относительными средствами лингвистического контроля: индоевропейское слово «море» (кельтское mori-, латинское mare и т. д.), не зафиксировано в германских языках, из чего, однако, не следовало бы делать поспешный вывод о том, что все германские народы вели сухопутное существование. Это значило бы забыть о викингах.
«сто», исследователи пытались провести различие между языками satem и языками сentum, принимая за основу санскрит и латынь. Однако разделение оказывается совсем другим, если взять в качестве критерия отложительные глаголы на -r.
Именно это явление немецкий лингвист Ганс Краге называл ein fliessender Zustand, «текучим состоянием» типологического неразличения, хотя основные лингвистические классификации индоевропейских языков остаются достаточно ясными и устойчивыми и не нуждаются в глубокой переработке. Против разрушителей «индоевропейского единства» всегда будет выступать точный и бесспорный факт: не существует языка, который находился бы в промежуточном состоянии между двумя языковыми группами. Исключение может быть сделано лишь для итало-кельтского, в адрес которого были высказаны существенные оговорки, связанные с началом изучения таких языков, как хеттский (на Ближнем Востоке) и тохарский (в Центральной Азии), остававшихся неизвестными в XIX веке. Но эти оговорки ничего не меняют ни в общем характере кельтского языка, ни в подходах к его изучению.
Необходимо, во всяком случае, отметить, что, по отношению ко всей совокупности индоевропейских исследований, кельтология побивает своеобразный «рекорд», обусловленный как ничтожным числом специалистов (которые изначально выходили из других дисциплин: греческого языка во Франции и санскрита в Германии – ввиду того, что кельтские языки являются маргинальным предметом всего в нескольких университетах Западной Европы), так и крайней диалектной фрагментарностью современных кельтских языков. Почти все современные кельтские грамматики, включая очень серьезную Grammar of Old Irish Рудольфа Турнайзена, косвенно унаследовали основные принципы предыдущих работ, все они используют схемы латинской грамматики. Еще в 1738 году Грегуар де Ростренен использовал в бретонском языке систему склонений по модели латинского (хотя бриттский, древнебретонский и древневаллийский потеряли все следы склонений), между тем как при изучении новоирландского всегда используется система склонений с пятью падежами, идентичная латинской системе. Поскольку исторические или диахронные описания остаются незавершенными или часто едва ли начатыми (это касается прежде всего бретонского языка), систематический переход к синхронной, или так называемой «структуральной», лингвистике оказывается бесконечно более трудным, нежели в классических или германских языках.
Желание идентифицировать субстратные языки и культуры часто оборачивается непомерными амбициями. Это нелегко даже по отношению к греческому, где доиндоевропейское влияние продолжает чувствоваться в некоторых суффиксах: -nth, -ss, -tt, – хотя специалисты так и не могут прийти к соглашению на этот счет. В случае кельтского языка по крайней мере, изучение субстрата никогда не было удовлетворительным. Между двумя войнами известный лингвист Ю. Покорный пытался сравнивать кельтские и хамитские (берберские) языки, отталкиваясь от структуры неокельтского глагола. Однако он забывал, что новоирландский глагол, искаженный бесконечными инновациями и усложнениями, все еще принадлежит к индоевропейскому типу. Докельтский субстрат Западной Европы определим в лучшем случае и с величайшими предосторожностями лишь по отношению к топонимам. И каким был этот субстрат? Этого никто не скажет. Тем не менее, кельтский является единственным субстратом, чье влияние на последующие языки, а именно романские и германские, поддается в той или иной степени исследованиям лингвистов. Но каково было обратное влиянние? Наши представления в этой области все еще остаются весьма смутными, и то, что еще можно хорошо определить, касается последствий романского или германского влияния на развитие неокельтских языков.
И однако, несмотря на отдельные трудности, главным, если не единственным критерием, которым мы располагаем, чтобы установить принадлежность к кельтскому миру определенного этноса или индивида, являются столь же драгоценные, сколь и хрупкие вспомогательные средства, как антропонимика и топонимика. Ибо несомненно, что кельты в течение очень долгого времени сохраняли память о своем языковом родстве, отражающем и подкрепляющем общность культуры и религии: все они – ирландцы, бретонцы, галлы – на протяжении всей античности и в средневековье поддерживали между собой отношения, то дружественные, то неприязненные. Цезарь предпринял военную экспедицию на противоположный берег Ла-Манша во время Галльской войны, чтобы помешать бриттам прийти на помощь галлам, с которыми те вполне могли договориться: язык был одинаковым на острове и на континенте. До XII века существовали островки ирландского языка в Уэльсе, и стоит ли удивляться упоминаниям о Галлии в средневековых ирландских преданиях?
французского patrie или немецкого Vaterland, и как задолго до Веркингеторикса, так и после него галлы не имели понятия о патриотизме в государственном масштабе. Бритты и ирландцы никогда не прекращали грызню между собой, и, в более близкую к нам эпоху, несмотря на огромную временную дистанцию, первым политическим событием в независимой Ирландии стала гражданская война 1921 г.
Изучение языковых слоев также много дает: без него мы не имели бы понятия о диффузии кельтских языков по всей Европе. Но лингвистика плохо приспособлена к тому, чтобы одарить нас сведениями о протоистории: понадобились сообщения Цезаря в De Bello Gallico, чтобы мы получили хоть какое-то понятие о таких событиях, как:
— вторжения белгов в Британию, без которых нам не было бы понятно наличие идентичных топонимов и этнонимов по обе стороны Ла-Манша вплоть до Германии, где кельтские названия были, по-видимому, того же рода;
— миграция гельветов, послужившая Цезарю предлогом для вмешательства в галльские дела и не оставившая по себе, вследствие ее неудачи, никаких топонимических следов;
— галльское отступление перед германцами Ариовиста.
время, начиная с конца прошлого века, считалось, что бритты, спасаясь от саксонского завоевания, стали переселяться на этот романизированный полуостров, начиная с V века. Сейчас же склоняются к уточнению слишком смелых гипотез. Этнические, культурные, языковые и религиозные отношения Малой и Великой Британии начались гораздо раньше, и бриттская колонизация Арморики, конечно, была скорее мирной, чем военной, это была колонизация страны, в которой большие территории были неосвоенны. Никто не знает определенно, на каком языке (языках) говорили в Арморике, к началу V века получившей имя Летавии или Бриттии в островных источниках н. э., на латинском (или романском), бриттском или галльском. Раннее средневековье бретонской Арморики – период темный (как почти все меровингское время), лишенный археологической документации и крайне обделенный документацией лингвистической. Древнебретонские глоссы порой приводят в отчаяние своей бедностью, судя по ним, мы можем только догадываться о том историческом богатстве, которое ускользнуло от нас. И что говорить о древневаллийских и древнеирландских глоссах!
Подведем некоторые основные итоги: практически невозможно углубиться в историю Западной Европы дальше той эпохи, когда в ней появляется имя кельтов. Это они создали большинство городов, границ или региональных объединений, к которым мы привыкли. Их языки не сохранились на этом обширном пространстве, но оставили свои следы. Крупные города Европы носят кельтские имена: Париж (Lutetia), Лондон (Londinium), Женева (Genava), Милан (Mediolanum), Неймеген (Noviomagus), Бонн (Bonna), Вена (Vindobona), Краков (Carrodunum).
И, наконец, позволительны сравнения между литературными текстами островных кельтов и античными документами, касающимися кельтов континентальных, – они служат доказательством, которого не дает нам археология, поразительного религиозного единства как в области учения, так и в отношении сплоченности жреческого сословия.
4. История религий и компаративизм.
Нам было бы достаточно отослать читателя к работам Ж. Дюмезиля, чтобы дать полное и точное определение дисциплины, которая существует на протяжении полувека под разными названиями. Сначала ее называли историей религий, но таковая включает все религии, включая новейший католицизм, который, вполне очевидно, не является предметом наших исследований. Затем название было уточнено как сравнительная история религий, совсем недавно как сравнительная мифология и наконец, совсем коротко – компаративизм, где в одном слове соединились материал и метод его исследования. Ни одно из этих названий не является достаточно точным, так как на деле речь идет об исследовании, общем или детальном, совокупности традиций и верований индоевропейцев.
исследование мифов и структур, которые характеризовали индоевропейскую традицию до включения ее в историческое время с помощью христианства. Следовательно, история религий, определенная таким образом – это дисциплина, которая лучше всего подходит для иследования кельтов, Галлии и Ирландии. Однако в этом ряду особо выделяется Ирландия, благодаря богатству и архаичности средневековых ирландских текстов.
Между тем, Ирландия – это еще не весь кельтский мир. Мы можем с самого начала внутренне, в рамках кельтского мира, сравнивать континентальную древность, главным образом галльскую, и островное средневековье, особенно ирландское. Необходимо постоянное сравнение разных времен. При этом хронология часто является помехой, так как миф выпадает из времени и фиксируется во внеисторических структурах, которые были ослаблены христианизацией в Ирландии, но все-таки не исчезли.
Однако не менее важно и сопоставление с данными других культур, без которого любое сравнение, какой бы природы оно ни было, ничтожно и бесперспективно. Оригинальность и необычайная интеллектуальная сила работ Жоржа Дюмезиля заключается в методологической смелости индоевропейских сравнений. Он отважился реабилитировать «варварские» или неклассические культуры, сравнив их сначала друг с другом, а затем с греко-римскими данными. От Ирландии до Индии, от Галлии до Греции, включая Рим и Германию – такова совокупность мифических тем и схем социальных и теологических структур, которые рассмаривает Дюмезиль. Откровенно говоря, нет ни одного религиозного феномена, который был бы совершенно уникален для всего ареала, однако существует достаточно тождественнных или схожих феноменов, поэтому сравнивают не детали, а целые серии аналогичных явлений. Идеология трех функций, жреческой, воинской и производственной, присутствует в индийской «Манавадхармашастре», в кратком описании Галлии I века до н. э., которое оставил Цезарь и в ирландском мифологическом предании «Битва при Маг Туред» (Сath Maighe Tuireadh), из рукописи XV века, что определенно доказывает плодотворность такого сравнения. И это доказательство является еще более веским при сравнении различных аспектов богов германцев, римлян и греков.
Сейчас то, что прежде воспринималось как кощунство, стало примером мудрости и единственным возможным научным подходом. Не нужно забывать, что тройственная идеология – это уникальное индоевропейское и дохристианское явление (которое безуспешно пытались отыскать в Библии) и оно может послужить средством для углубления наших знаний о кельтской традиции, если будут изучены его источники. Добавим, что тройственная идеология индоевропейцев, такая подчеркнутая и жесткая в индийских кастах, для нас является неосязаемой традиционнной данностью, несмотря на реально существующую европейскую гибкость классов и функций.
5. Фольклор и этнография.
случаев фольклор является материей столь же обширной, сколь и трудно определимой. Это равным образом касается этнографии и «народных преданий», сущность и время возникновения которых часто остаются неясными. Термин «фольклор» с одинаковой легкостью описывает как масштабные исследования Фрэзера о народах, называемых «первобытными», так и моду на волынку на летних туристических праздниках в Бретани в XX веке, а, может быть, даже французские легенды о Гаргантюа и Мелузине. Все эти феномены, разумеется, должны быть изучены, но требуют разных подходов.
– Г. Б.) сообщает о событиях времени Людовика XV, это почти крайняя хронологическая граница фольклора. Попытки интерпретации галльских или галло-римских религиозных фактов посредством фольклорных аналогий или современных предрассудков представляют собой чистую утопию. Под такими заголовками, как «французская мифология» или «мифология Швейцарии», если они означают что-то другое помимо области исследования, не может скрываться ничего, кроме поспешных обобщений или рискованных сопоставлений, так как очевидно, что ни Франция, ни Швейцария не обладают национальной мифологией за исключением нескольких общих мифологем во всем фольклоре. Плохо верится, что кальвинизм мог позволить существовать галльской мифологии в фольклоре Севенн или кантона Женева. Однако с методологией и терминологией обращаются весьма бесцеремонно.
Мифологические темы могли сохраниться в народных легендах в виде весьма точных, но случайных реминисценций, и найдется лишь несколько ирландских и считаное число бретонских сказок (некоторые из них были одновременно спасены и разорены Эмилем Сувестром в «Бретонском очаге» (Le Foyer Breton)), которые могли бы послужить отчетливой иллюстрацией этих тем. Наиболее поразительный пример связан с бретонской «ночной прачкой», которая функционально наследует Морриган, ирландской богине войны. Но эти мифологические темы уже непонятны самим рассказчикам. Более того, они мигрируют вместе со сказками, в которые включены, так что их национальная принадлежность представляется подчас неопределенной.
Речь отнюдь не идет о том, что мы утверждаем или подразумеваем превосходство или ничтожность той или иной дисциплины. Необходимо констатировать и напомнить в этом случае, что у каждой дисциплины есть свои методы и свои собственные цели. Невозможно и не должно рассматривать ирландский миф как настоящую литературу – он, конечно, ею не является – между тем как мифологические схемы четырех ветвей валлийских «Мабиноги» уже подверглись средневековой литературной обработке, и фольклор всех кельтских (и бывших кельтских!) стран представляет собой долгую и глубокую деградацию предшествующей мифологии, вызванную христианством. Если можно без особой трудности, зная темы и мотивы, спуститься от мифологии к фольклору, то обратное действие, даже с богатой фольклорной документацией, абсолютно невозможно, когда предшествующая мифология неизвестна: фольклористы должны определять в своем материале древнее и новое, оригинальное и недавние наслоения.
Примечания.
– Г. Б.).