III. ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА.
Кельтские языки принадлежат к «итало-кельтской» группе индоевропейских языков; они разделяются на две ветви, у каждой из которых есть своя отличительная черта: индоевропейское огубленное заднеязычное (лабиовелярное) *kw- сводится к заднеязычному /X/ в гойдельских и к губному /p/ в бриттских. *ekwo-s (лат. equus) «лошадь» превратилось в ech в древнеирландском и в epo-s в галльском. Поэтому гойделы называются «Q-кельтами», а бритты и галлы – «P-кельтами». Но истинная классификация – морфологическая. Она является также хронологической, поскольку противопоставляет кельтские островные языки, известные с конца античности (новые кельтские языки), и кельтские континентальные, исчезнувшие до начала средневековья.
1. ОТ ИНДОЕВРОПЕЙСКОГО К КЕЛЬТСКОМУ.
Как мы уже несколько раз отмечали в первой главе (см. стр. 34-43) понятие индоевропейского, прежде всего в языковой и религиозной сфере, – это классификационный и объясняющий термин. Но в строгом смысле оно не является нормативным. Потому что если мы достаточно хорошо знаем в чем заключается понятие индоевропейскости, то мы не знаем индоевропейцев, называющих себя или называемых «индоевропейцами». Стало быть, мы не знаем, кто были индоевропейцы. Мы не говорим, что их не существовало, но мы не можем вернуться в их эпоху: в самый ранний протоисторический период и в доисторическое время индоевропейцев народы носили другие названия и говорили на разных языках. Эпоха, о которой мы пишем, к тому же заставляет нас соблюдать предосторожность в терминах и классификации в том, что касается мнимого отличия нации от этноса, чистых и несмешанных «индоевропейцев» и неиндоевропейских народов, которые были «индоевропеизированы». Если сейчас рассматривают южноамериканцев, говорящих по-испански или по-португальски, или народы Антильских островов, говорящие по-французски или по-английски, отмечают все особенности и отличия. Такое различение (варьирующееся с его противоположностью, смешением) «чистых» индоевропейцев и индоевропеизированных допускает как амальгаму, так и разъединение языка и этноса, и, как следствие, всевозможные догматические и идеологические шатания. Осязаемая реальность проще: за редчайшим исключением у нас нет никакой возможности отличить, что в древнем индоевропейском этносе с особым языком и религией было чистым по происхождению, а что неиндоевропейским, то есть, результатом предшествующей ассимиляции. Есть ирландцы, бретонцы и валлийцы, говорящие по-ирландски, по-бретонски и по-валлийски: мы знаем, поскольку это недавний феномен, что некоторые, если не большинство из них, потеряли свой язык, так как новые политические и экономические условия заставили их выучить английский и французский как языки обиходного общения. Но у нас нет ни одного свидетельства «смешения» с автохтонным населением, о котором мы ничего не знаем. В крайнем случае можно предположить, что неолитическое население выучило кельтский. Насколько же далеко вглубь веков мы можем зайти? Очевидно одно: мы привыкли описывать флективные, агглютинативные или изолирующие языки, которые функционируют в зависимости от существующих систем, узнать общее происхождение которых немыслимо.
Между тем, всякая дисциплина начинается с метода, или, скорее, с идеи. Вот как воспринимал свои исследования Франц Бопп (Franz Bopp, Grammaire comparée des langues indo-européennes, Paris, 1866, tome I, pp. 1-2):
В моей работе я хотел бы дать описание организма различных языков, названных в заглавии, сравнить в них схожие данные, исследовать физические и механические законы, управляющие идиомами, и исследовать происхождение форм, выражающих грамматические отношения. Мы воздержимся от комментариев по поводу тайны корней, или, другими словами, причины, по которой та или иная изначальная концепция обозначается так, а не иначе; например, мы вообще не рассматриваем вопрос, почему корень I означает «идти», а не «останавливаться», и почему фоническая группа STHA или STA означает «стоять», а не «идти»?
Эти строки были написаны в начале прошлого века, и они не могут служить основой для обсуждения или доказательства. Однако намерения лингвистов в своей основе не изменились. В каком положении мы находимся сейчас? Вот краткое определение индоевропейского языка из книги Жана Одри (Jean Haudry, L’indo-européen, Paris, 1980, p. 3):
Это не зафиксированный в источниках язык, существование которого нужно постулировать, чтобы объяснить многочисленные и точные соответствия, которые отмечают в бoльшей части языков Европы и во многих языках Азии.
Один ссылается на механизмы языка, позволяющие исследовать происхождение форм, другой – на соответствия, объясняющие языковое единство Европы. Методологические формулировки меняются, но не меняется их содержание: речь всегда идет о критериях определения функционирования и происхождения, и, наконец, реконструкции. Результатом, в основном, бывает гигантское этимологическое сооружение из самых разных материалов, но, как необходимо подчеркнуть, чаще всего санскритской или классической архитектуры. Индоевропейская лингвистика (включая языки и школы исследования) остается отмеченной ее недавним происхождением, а именно открытием индоиранских языков в конце XVIII в., тогда как все интеллектуальные начинания филологов еще несут отпечаток вторичного открытия классических латинского и греческого эрудитами эпохи Возрождения.
Во всех этих процессах кельтские языки почти не участвуют по причинам, которые по большей части не имеют отношения к филологии и связаны с отсутствием нормального преподавания кельтских языков в лицеях и университетах. Непоправимая слабость, или, скорее, ненормально малая роль кельтских языков в большей части, если не во всех работах по индоевропеистике – это факт, который нужно подчеркнуть в начале обзора этого вопроса. Не говоря уже о том, что кельтологов, специализирующихся на древних языках, и занимающих место в университете, можно пересчитать на пальцах одной руки, по крайней мере во Франции, и трудно сказать, что их исследования окружены уважением и поддерживаются.
Представляют ли санскрит в частности и индоевропейский в целом, такой, каким он был реконструирован, с добавлением небольшого количества греческого и латинского языков, основу, которая должна быть известна специалисту, или просто изучающему индоевропейский язык? Не был ли кельтский язык чем-то маргинальным или «субстратным»? Стоит ли так упорно его игнорировать? Это вопрос, на который мы хотим дать адекватный ответ, хотя бы на элементарном уровне этой книги. Нам представляется достаточно очевидным, что индоевропейский язык, реконструированный эрудитами XIX и XX вв., совсем не похож на идеал совершенства, который предполагает совокупный смысл самозвания санскрита samskrta «богатый, завершенный, совершенный». Индоевропейский язык, напротив, является не гипотезой, а всего лишь понятием, отталкиваясь от которого создают системы и доктрины.
В то же время, индоевропейский язык – это не только название, но и количество, и географический ареал. Современные европейцы часто смешивают язык и государство, несмотря на очевидные примеры многоязыковых государств (Канада, Швейцария, Бельгия, СССР и даже Великобритания, Франция и Италия). В конце XIX века, по причинам, которые нам не стоит здесь анализировать, значительное число граждан Франции, наделенных гражданскими правами, не говорили ни слова по-французски. Если бoльшая часть кельтов (ирландцы, бретонцы, валлийцы, шотландцы) забыла свой родной язык, поскольку он был для них препятствием для нормального социального продвижения, это не означало того, что они перестали быть бретонцами, ирландцами, валлийцами или шотландцами, это означало, что они лишались языкового оправдания и убеждения для существования их этноса.
У семьи бедные родители (кельтские и балтийские языки, например), которые мало преуспели, но, в целом, она многочисленная, богатая и могущественная. Здесь мы затрагиваем основное противоречие: тогда как, для исследования прошлого, мы будем говорить об отсутствии общей истории, однако мы скажем о всем протоисторическом периоде, детали, которого нам неизвестны, что индоевропейский феномен является в основном лингвистическим и религиозным. Поскольку этот факт очевиден, может показаться бессмысленным писать о том, что индоевропейские языки образуют большую семью, которая на протяжении веков заняла почти всю Европу, Америку, существенную часть Азии, Африки и Океании. Таким образом, нет лучше доказательства, что лингвистические данные по большей части не зависят от данных этнических и расовых. В самой Европе неиндоевропейские народы, сохранившие свой язык, финны, венгры, баски, достигли этого ценой полной ассимиляции образа жизни и мысли.
Современная культурная значимость индоевропейской семьи языков, зависящая от экономических и политических факторов, такова, что почти каждый в современном мире говорит «по-индоевропейски» или находится под индоевропейским влиянием. Распространение не было равным для всех языков семьи (английский занял лучшую часть), в нем не было никаких империалистических претензий: вовсе не во имя индоевропейского языка русский язык распространился на всю Сибирь, а английский, французский, испанский и португальский – в Новом Свете. Вовсе не пангерманизм, а военное, экономическое, политическое, культурное и демографическое превосходство сделало силу распространения немецкого языка непреодолимой и превратило его в XIX веке в общий язык Центральной Европы.
Мы не будем делать вид, что протоистория была идиллическим периодом, когда уважалось такое недавнее понятие, как «права человека»: индоевропейский человек, как и все подобные ему неиндоевропейцы, проявлял естественную для человеческого рода агрессивность. Но мы воздерживаемся здесь от всяческих рассуждений о политическом или историческом порядке. Поэтому в качестве комментария отметим, что немецкий термин indogermanisch появился в XIX веке, когда наиболее известные представители немецкой филологической науки были уверены, что германцы – это самые чистые индоевропейцы. Этот термин, но не подобная уверенность, присутствовал в лексике большей части современных немецкоязычных специалистов. Он отражал скорее идеологию, чем лингвистику.
Предваряя все описание или перечисление, если не сказать, все исследование, здесь еще можно сказать, что никакой декларируемой индоевропейской национальности не существует. Еще меньше сознания принадлежности к единому сообществу вроде греческого койне. Этого сознания не было никогда. По определенной причине не существует также никакого общего «архива». Индоевропейские диалекты, в том смысле, что имел в виду Мейе, неизбежно происходят от индоевропейского «языка», и было бы самонадеянным пытаться датировать их происхождение или качества и условия перехода от теоретического индоевропейского к самобытной реальности индоевропейских языков. Диалектное дробление и расщепление не всегда происходило с одинаковой скоростью и одновременно, не всегда эти процессы подчинялись одним законам или протекали в одинаковых условиях. В гуманитарной науке каждый случай всегда уникален по своей сути.
Кроме того, «понятие» индоевропейскости, скорее чем индоевропейский «фактор», всегда служило для определения происхождения, будь то одного или нескольких языков, одной или нескольких религиозных идеологий, показывающих определенное количество общих признаков. К тому же анализ и комментарий предполагают значительную документацию и множество предосторожностей, не допуская грубого или авантюрного обращения с языком: тот факт, что «царь» – это raj на санскрите, rex по-латыни, rix по-галльски и rí по-ирландски от основы *reg, несомненно означает, что семантика слова не скрыта от нас, и, что существует прочная основа для установленияя лингвистических, религиозных или даже «социологических» параллелей. Однако нужно остерегаться делать поспешные выводы о том, что римский rex и ирландский rí обладали одинаковыми правами и обязанностями. То же самое можно сказать о римском фламине и индийском брахмане.
При этом большая часть лингвистов сейчас отказывается локализовывать гипотетическую индоевропейскую общность, обязательно доисторическую, во времени и пространстве:
- во времени, за пять веков до н. э. уже располагал руководствами по грамматике, и для литовского языка, письменных памятников которого нет до конца средних веков?);
- в пространстве, поскольку мы не знаем, откуда индоевропейцы распространились во все стороны (с Украины, из Средней Азии или из Литвы?): индоевропейская археология не говорит прямо об уровне их материальной цивилизации, и только религиозные традиции сообщают о том, что они пришли с севера.
Иначе говоря, мы имеем перед глазами последствия или результаты и игнорируем все причины и начала. Все, что мы имеем право утверждать, сводится к тому, что древнейший уровень, который лингвистическая история позволяет восстановить в Европе – это индоевропейская праистория, основанная на важнейших родственных связях и сходствах. Еще глубже в прошлом – неизвестнность, отсутствие истории, или, что еще хуже, отсутствие любого мифа и любой традиции. Лингвист, желающий реконструировать общий индоевропейский язык вступит в такую же рискованную игру, как и философ, стремящийся разрешить загадку происхождения языка. В оправдание лингвистов нашего века скажем, что они уже давно отказались от такой иллюзорной цели. Индоевропейские словари с различными вариантами методологии и порой большой разницей в результатах, ограничиваются фиксированием различных эволюций общих корней.
При недостатке археологических свидетельств, все, что мы знаем о индоевропейцах (их обществе, институтах, праве, религии) следует, прямо или косвенно, из знания их языков. Таким образом, предпочтительнее говорить о конкретном формировании индоевропейских языков, чем о “расселении” индоевропейцев как реального и уникального народа с собственным самосознанием.
Между тем, понятие индоевропейского является фундаментальным и необходимым, поскольку представляет собой наш уникальный источник для классификации и восприятия соответствующих языков, вопреки отдалению большинства современных языков от их древнего состояния. Кельтские языки вызывают интерес, не потому что они сегодня представляют собой “индоевропейское” состояние (что было бы ложным после такого долгого их развития), но поскольку один из древнейших лингвистических уровней в Западной Европе представлен кельтским, абстракцией, созданной из нескольких маргинаальных вариаций, и поскольку кельтские языки индоевропейские по происхождению. В нашем распоряжении нет общего кельтского, аналога “общего романского”, то есть, латыни, однако у нас есть достаточно доказательств его существования в прошлом. К сожалению не пестрота и своеобразие современной Европы дают нам средство, с помощью которого можно утверждать или предполагать об этих доказательствах. Тогда как кельтские языки являются интереснейшей главой в истории западной лингвистики, превратности их истории сделали их одними из последних в иерархии лингвистических ценностей. Нет никакого общего измерения у распространения английского языка по многим континентам и выживания ирландского, валлийского и бретонского в тесном убежище вдали от главных путей сообщения.
Для современного состояния наших знаний характерно, что ведущий французский специалист в области индоевропейских исследований, Антуан Мейе, озаглавил свое теоретическое и практическое описание нашей языковой семьи – “Индоевропейские диалекты” (Antoine Meillet, Les dialectes indo-européens, éd. Champion, Paris, 1950), используя слово «диалект», для обозначения не совсем известной материи, всего, что подразумевает исследование неясного, сложного и сомнительного предмета.
Характерно также, что большая часть современных лингвистов предпочитают синхронию диахронии или изучают язык через отклонения и ненормальности речи. К тому же есть тенденция исследовать физические или физиологические средства фонации в ущерб понятийным и интеллектуальным аспектам, которые дают человеческой речи ее основное качество.
Очевидно, что в наших намерениях не было поправить работу Мейе или других лингвистов. Но некоторые аспекты их работ нуждаются, с точки зрения кельтолога, в серьезном пересмотре. Мы не критикуем в принципе такое утверждение:
«индоевропейской нации», так же как групп, на которые она разделилась, каждая из которых, в свою очередь, составила нацию: «арийскую» (индоиранскую), «эллинскую», «итало-кельтскую» и т. д. В каждом регионе, господствующая аристократия, организатор, делала доминирующим один определенный язык, так же как она заставляла доминировать свой тип социальной структуры. (A. Meillet, op. cit., pp. 6-7)
Однако в случае соответствий в кельтском и индоиранском религиозном словаре, лексических кельто-германских соответствий и морфологических итало-кельтских соответствий, когда связующая нить становится слишком тонкой, исследователь, детально изучающий гипотезу, приближается к утопии. Мы не очень верим в существование, даже временное, «итало-кельтской» нации, и сомнение это подкреплено осторожностью историка религий, который на той же территории находит больше различий, чем сходств у кельтов и италийцев. На самом деле, санскрит сейчас является фундаментом индоевропейского здания. И, между тем, все лингвисты знают, что вокализм изначального индоевропейского языка был сложнее, чем в санскрите.
Чтобы хоть частично исправить несправедливости судьбы, скажем, что понятие «индоевропейский» – это прежде всего номенклатура, и если не остеречься, номенклатура, становящаяся причудливой и неточной. На самом деле, сразу начинаются трудности, ибо не представляется возможным, чтобы эта номенклатура не была бы одновременно географической, исторической и классификационной. Лингвист никогда не уточняет на каком уровне он ведет работу. Всегда нужно осознавать, что:
- Теоретические родственные отношения иногда объединяют языки, в значительной степни удаленные друг от друга хронологически: сравнение и утверждение родственных отношений ирландского и санскрита не отменяет тот факт, что на санскрите уже не говорили, в то время как по-ирландски еще не говорили. Эти родственные отношения, должным образом установленные и подтвержденные, играют роль дополнительного доказательства архаики ирландского языка.
открытие линейного письма Б в пятидесятых годах открыло новые перспективы в греческих исследованиях. Определенное число языков, которые не фигурировали в классификациях и списках Гримма, Боппа и Цейсса, сегодня обычно цитируются. Это произошло с хеттским, тохарским (из Центральной Азии) и бoльшей частью азиатских языков.
- Понятие «группы» является определяющим: язык занимает определенное место в списке или классификации только в той степени, в которой он обладает существенными следами, говорящими о его принадлежности к данной группе. Лексическое сходство ирландского и албанского, если воспринимать его изолированно, почти не имеет смысла и будет скорее совпадением, чем соответствием, поскольку у нас нет сравнительных данных. Таким же образом, романские языки, такие как французский, итальянский или испанский, не являются преобладающими в индоевропейских исследованиях, так как они происходят от латыни, и чаще предпочитают ссылаться на этот материнский язык. К сожалению, в случае кельтских языков материнский язык практически неизвестен.
- В нашем исследовании мы можем упомянуть только те языки, которые мы знаем в истории. Это замечание очевидно относится также к истории каждого языка: мы хорошо знаем латынь Цицерона, но Цицерон – это еще не вся латынь. То же самое можо сказать о кельтских языках. Такой язык, как корнский, в действительности очень плохо известен, поскольку несколько сохранившихся текстов на корнском представляют церковный, а не разговорный язык, между тем как мы почти ничего не знаем о средневековом разговорном бретонском. У нас есть веские причины быть уверенными в том, что он был очень похож на современный разбитый на диалекты бретонский. Однако доказательств у нас мало.
- Исследование часто балансирует между диахронией, то есть изучением последовательности и исторического развития фактов, и синхронией, то есть изучением языковой системы, функционирующей в определенный момент Ее гораздо более трудно применить к мертвым языкам, таким как латинский, или языкам, слабо засвидетельствованным, таким как корнский. В случае кельтских языков синхрония преждевременна, поскольку диахронные исследования в этой области еще не завершены. Одно из важных препятствий в сравнительной индоевропейской лингвистике – это поразительная неравномерность в различных областях исследования.
- Индоиранский, итало-кельтский, а затем общекельтский и общегерманский были промежуточными этапами между индоевропейским и засвидетельтсвованными языками. У этих этапов разное значение: есть следы индоиранского в недифференцированном состоянии, этого нельзя сказать об итало-кельтском; с другой стороны мы хорошо знаем латынь, материнский язык современных романских языков, но у нас есть только крохи древнего кельтского, от которого произошли новые кельтские языки.
: иллюзия конца XIX – начала XX веков, состояла в том, что все пытались возвести к самой ранней древности. На самом деле индоевропейское наследие определяет структуры и тенденции развития языков. Если же объяснять ирландские спряжения прямым сравнением с санскритом и греческим, это окончится полным крахом. Современная бретонская лексика, несмотря на свою кельтскую основу, также обязана гораздо большим средневековому французскому, чем стершимся воспоминаниям о языке Веркингеторикса.
2. КЕЛЬТСКИЕ ОСТРОВНЫЕ ЯЗЫКИ.
1. Гойдельский носит древнее название народности, которая на нем говорила (Goídil). Слово gaélique, через посредство английского, восходит к современной гэльской форме (что в обиходе в Хайленде в Шотландии) – Gàidhlig (на современном ирландском – Gaeilge). Шотландский гэльский язык, принесенный переселенцами, первоначально был диалектной разновидностью ирландского. Название Scotti на средневековой латыни прилагалось ко всем кельтам, говорящим на ирландском языке, иначе говоря, в основном, к ирландцам, и первое замечание, которое здесь нужно сделать относится к тому, что три гойдельских диалекта (ирландский, мэнкский и шотландский гэльский) гораздо меньше отличаются друг от друга, чем соответствующие бриттские языки (валлийский, бретонский и корнский). Внутренние подразделения гойдельского таковы:
Это самый важный кельтский язык, лучше всего известный кельтологам. Самые древние документы —несколько кратких надписей V-VII вв., которые именуются «огамическими» (по названию алфавита, который послужил для их написания). Затем можно назвать многочисленные глоссы, написанные монахами за пределами Ирландии, повсюду где были основаны ирландские миссии (главным образом в Санкт-Галлене в Швейцарии, в Вюрцбурге в Баварии, и в Милане в Италии), а также религиозные тексты (проповеди, гимны, молитвы, такие, как знаменитая Lorica св. Патрика) и несколько коротких легенд. Этот период, завершающийся к началу X в., называется древнеирландским. За ним следует период среднеирландского языка, гораздо более долгий и расплывчатый – приблизительно с X в. до XVII в. Изменение древнего языка, его упадок (потеря среднего рода, многочисленные изменения в глагольной и местоименной системе) делают изучение языка еще более трудным, однако это был самый богатый в литературном отношении период: соответствующие тексты дошли до нас в количестве примерно тысячи рукописей, главные из которых, Лейнстерская книга (Book of Leinster, а по-ирландски Lebor Lagin) и Книга Бурой Коровы (Lebor na hUidre) датируются XII веком. Все мифологические и эпические тексты, или по крайней мере, их самые ранние версии, относятся к этому периоду. К третьему периоду относится современный ирландский, который, постоянно уступая место английскому начиная с XVIII в., сохранился в качеств разговорного языка лишь в западных и северных областях острова, в Гэлтахте.
В 1921 г. ирландский был провозглашен государственным языком Ирландского Свободного Государства, а затем – Ирландской Республики. Этот запоздавший политический и социальный акт оказался, однако, не в состоянии приостановить все более и более быстрое вытеснение разговорного ирландского языка, который не играет больше никакой реальной социальной роли. Главной причиной его упадка был великий голод 1848 г., когда большая часть населения Ирландии эмигрировала в Соединенные Штаты, где она американизировалась, но не потеряла полностью сознание своего происхождения. Ирландская литература на английском языке, так называемая англо-ирландская литература, приобретшая известность с XIX века именами Йейтса, Джойса и Синга не должна ни в коем случае смешиваться с литературой на ирландском языке, гораздо менее известной, но все еще продуктивной.
– Шотландский гэльский: язык все еще остается разговорным для нескольких тысяч человек, проживающих в горных районах Шотландии (Highlands) и на прилегающих островах. Ирландский был принесен в VI в. переселенцами из Ирландии, явившимися в качестве завоевателей (они оттеснили или ассимилировали пиктов и северных бриттов). В течение всего средневековья литература на ирландском языке была общей для Ирландии и Шотландии, да и в наше время различия между обоими языками сводятся всего лишь к диалектным особенностям.
. В начале XX в. на нем еще говорило несколько сот человек, но теперь он практически угас. Лингвистическая анкета, проводившаяся около 1950 г., с трудом выявила десяток стариков в возрасте 80-90 лет, говоривших на нем с детства. Как и шотландский гэльский, он является особым диалектом ирландского языка, но его орфография испытала сильное влияние английской. Грамматика подверглась упрощению (остались только следы склонений). Единственная известная литература – религиозная. Как в случае корнского, с той разницей, что традиция еще не полностью прервана, эрудиты пытаются возродить язык, чтобы он был при этом не слишком искусственным.
2. Бриттский (англ. Britannic или British), от древнего названия острова Британия (теперешняя Великобритания), где на нем говорили в древности и в самом начале средних веков, зафиксирован лишь в именах собственных и надписях на монетах. До нас не дошли ни тексты, ни эпиграфика на этом языке11 , который начиная с V-VI вв. начал дробиться на диалекты, давшие начало нижеследующим бриттским языкам:
– Валлийский (англ. Welsh), который в XIX в. нередко именовали кимрским (от самоназвания Суmraeg), является самым жизнеспособным кельтским языком, на котором издавна существует богатейшая литература самого высокого уровня. Как и в ирландском, в нем различают три периода: древневаллийский, чье зарождение, относящееся к VIII в., отразилось в именах собственных, тех, например, что упоминаются в трудах Беды Достопочтенного. Затем, с IX в., появляются глоссы и краткие фрагменты в прозе и стихах. Средневаллийский возникает в XII в. и существует до конца XIV в.; в этот период создаются все интересующие нас тексты, например, четыре ветви «Мабиноги». Современный валлийский, наконец, существующий с начала ХV в. до наших дней, послужил основой для богатейшей литературы, на пользу которой с самого начала пошло быстрое обращение в протестантизм всего Уэльса. Валлийский не пострадал от каких-либо остракизмов: Библия была переведена на валлийский, на валлийском велось и все еще ведется религиозное образование. В отличие от того, что произошло в Бретани, валлийский никогда не терял статуса народного языка.
Рис. 1: Покрытие ножен меча из Талиандорогда (медье Веспрем, Венгрия) из Kunsthistorisches Museum Вены (см. стр. 32).
Рис. 3: Реконструкция статуи из галльского святилища в Антремоне (Буш-дю-Рон). Следуя Фернану Бенуа, ее считают изображением покойного героя. Хотя скорее имелось в виду божестве. Фигура держит левую руку на отрубленной голове, а в правой ее руке – молнии. (Рисунок Р. Амбар.)
Рис. 5: Бог из Буре (Эссон) из листовой бронзы, изображенный в так называемой «буддийской» позе, обычной для всего кельтского мира в древности.
Рис. 6: Алтарь бога Кернунна на рельефе из Реймсского музея. Рядом с галльским богом изображены Меркурий (справа) и Аполлон с цитрой (слева). На фронтоне, над головой бога, рога которого заметны, изображена крыса. В нижней части монумента миниатюрные олень и бык разделены монетами (или зернами), падающими из мешка изобилия. Кернунн, имя которого не засвидетельствовано в Галлии (есть надпись из Парижа RIG L-14 – Г. Б.), очевидно играет роль господина животных, параллель которого существует в валлийской легенде. (Еspérandieu V, 3653.)
Рис. 7: Бронзовый жеребец из клада из Неви-ан-Сюллиа (Луаре) из Орлеанского музея. Это прекрасная бронзовая статуя (высота в холке 0,65 м; высота до кончиков ушей, включая подставку, 1,05 м; длина 0,86 м). На подставке надпись из четырех строк (CIL XIII, 3071): AVG(usto) RVDIOBO. SACRVM / CVR(ator templi) CASSICIATE D(e) S(ua) P(ecunia). D(edit) / SER(vitor) ESVMAGIVS. SACROVIR. SER(vitor) IOMAGLIVS. SEVERVS / F(aciemdum) C(uraverunt). Теонимическое прозвище Rudiobus (“красный”) очевидно военного и воинского характера. Кольцо в каждом углу подставки указывает на то, что статую торжественно носили в процессии во время различных церемоний (см. Rudolf Egger, Le Maître du Magdalensberg et son signe, in Ogam 4, 1952, pp. 298-306). Неподвижность хвоста объясняется наличием особого парадного чехла, восстановленного в древности. См. обложку книги и рисунки 4 (олень) и 8 (кабан), представляющие статуи из того же клада из Неви-ан-Сюллиа.
Рис. 8: Кабан из листовой бронзы из клада из Неви-ан-Сюллиа. Кабан – это символ кельтского жреческого класса. Поэтому он еще часто появляется в галльской иконографии римской эпохи.
– это теоним, происходящий от кельтского названия медведя (arto-s). Этому животному свойственна символика царской власти.
Рис. 10: Изображение бога из известняка из Эффинье (Верхняя Марна). На нем гривна, глаз на левом боку и кабан на груди.
Рис. 11: Изображение бога из известняка из Корголюан-а-Мус (Кот-д’Ор). В нише под сферическим сводом бог с птицами (на каждом плече) опирается левой рукой о узловатую ветвь, а перед ветвью сидит собака.
Рис. 12: Кабан с тремя рогами; бронзовая статуэтка высотой 10 см, найденная в Бургундии (из Кабинета медалей в Париже). Тройственность – это символ множественности в единстве.
Рис. 13: Основание известковой колонны из Мавилли I в. н. э. (Археологический музей Дижона). Марс держит копье правой рукой, а левой рукой опирается о щит. Справа от бога – змей с головой барана, слева – женщина с обнаженной левой грудью; она тоже держит щит левой рукой. На боге кольчуга. Щит шестиконечный и типично галльский.
«Бык с тремя журавлями», найденный в начале XVIII века при раскопках в соборе Парижской Богоматери на колонне nautae parisiaci. Надпись на галльском языке датируется временем правления Тиберия: TARVOS TRIGARANVS. Похожий, но не идентичный, памятник был найден в Трире. В кельтской символике бык представляет царскую силу, а журавль является эквивалентом или заменой лебедя, птицы-вестника из Потустороннего мира.
Рис. 15: Железный шлем, украшенный бронзовой птицей с присоединенными крыльями. Общая высота – 41 см. Шлем находится в Бухарестском историческом музее. Он был найден в кельтском некрополе III века до н. э. в Чиумешти (на севере Румынии). Возможно птица – это ворон, что напоминает о легендах о Марке Валерии Корве, собранных Титом Ливием, и о роли Бодб («вороны») в ирландском мифе. См. Françoise Le Roux et Christian-J. Guyonvarc’h, La souveraineté guerrière de l’Irlande, Celticum 25, Rennes, 1983.
Рис. 16: Эпона из Луазья (Юра), бронзовая статуэтка высотой 35 см. Богиня с обнаженной грудью сидит на лошади, рядом с которой изображен жеребенок. Имя Эпоны – это теоним, образованный от названия лошади в древнем кельтском (epo-s), а богиня эта в римскую эпоху считалась защитницей лошадей. Она является единственным галльским божеством отраженным как в памятниках, так и в латинских и греческих текстах и в богатой эпиграфике. Очевидно, что в раннюю эпоху она была властным женским божеством.
Рис. 17: Эпона на барельефе без эпиграфики из Байхингена (Вюртемберг) высотой 59 см. Фигуры разделены на два уровня. На верхнем уровне Эпона сидит в окружении трех лошадей слева и четырех (?) – справа. В левой части нижнего уровня три крупных лошади везут легкую колесницу на четырех колесах с сидением из ивы для богини и колесничим; в правой части того же уровня один человек совершает жертвенное возлияние вина на алтарь, в то время как другой готовится принести в жертву свинью.
Рис. 18: Колонна с Юпитером и гигантским змееногим существом из Сельца (Нижний Рейн). Этот памятник из красного песчаника высотой 57 см датируется II веком н. э. У божества была молния, которая исчезла, но подлежит реконструкции.
érandieu-Lantier, volume XIII, no 8186.)
Рис. 20: Вотивная надпись в честь Таранукна, найденная в Бёккингене рядом с Хайльбронном (Вюртемберг): DEO / TARANVCNO / VERATIVS / PRIMVS / EX IVSSV (CIL XIII, 6478). См. Françoise Le Roux, Taranis, dieu celtique du ciel et de l’orage, I. Les documents épigraphiques et littéraires. L’étymologie et ses problèmes, in Ogam 10/1, no 55, 1958, pp. 30-39, et Ogam 11/4,5, no 64-65, 1959, pp. 307-324.
Рис. 21: Изображение на серебряном котле из Гундеструпа. На верхнем уровне ряд всадников движется слева направо, тогда как на нижнем уровне, отделенном от нижнего длинным горизонтальным стволом, который мог быть древом жизни, ряд пеших воинов, вооруженных копьями и шестиконечными щитами, движется справа налево. Справа три фигуры в рост человека играют на трубах, а слева божество высокого роста окунает человека в котел. Неизвестно, имеется ли в виду сцена воскрешения мертвых воинов или мифического жертвоприношения. В последнем случае вспоминаются Бернские схолии к Лукану, которые уточняют, что жертв Тевтата-Меркурия топили в полном чане (см. Waldemar Deonna, Les victimes d’Esus, in Ogam 10, 1958, pp. 1-29).
Рис. 22: Изображение на котле из Гундеструпа: в центре божественная фигура, подняв руки, с помощью персонажа в шлеме крутит космическое колесо. Она окружена разными животными, собаками или волками, грифонами и змеем. Это образ ведийского cakravarti (“того, кто движет колесо”), который присутствует также в ирландском имени Mog Ruith «Слуга Колеса». См. Françoise Le Roux, Le dieu-druide et le druide divin, in Ogam 12, 1960, pp. 367-373.
«Туника пестра от капель, она удерживается на талии поясом, завязаным справа, тогда как полы ее развеваются на ветру, обнажая ноги почти непристойным образом. Четыре цепи прикреплены не прямо к языку бога, а к кольцу, которое держится за язык; одна из цепей разделяется на две более короткие цепи, присоединяющиеся соответственно к определенному персонажу. Другая цепь исчезает за группой людей, и неясно где она заканчивается. Из четырех персонажей только женщина внимает наставлению: ее внешний вид, так же как внешний вид бога, почти непристойный, полы платья еще более свободны. Она не носит очевидных украшений, кроме пояса неясного происхождения. Изображен рыцарь конца эпохи средневековья: на нем шлем, воин несет тяжелый доспех, вооружен алебардой или каким-то протазаном, он недвижим. Одетый в длинное и свободное профессиональное платье и шапочку, судья правой рукой делает жест, как человек, оживленно спорящий и стремящийся убедить кого-то; наконец, мы видим практически только голову «буржуа» в цилиндре» (Françoise Le Roux, Le dieu celtique aux liens. De l’Ogmios de Lucien à l’Ogmios de Dürer, in Ogam 12, 1960, pp. 217-218).
’Аббэ (Финистер), маленькая пирамида из гранулита, возможно IV века до н. э., 83 см высотой, из Музея национальных древностей в Сен-Жермен-ан-Ле. Основной элемент украшения – это четыре символа (по одному на стороне), которые также являются иконографическими изображениями четырехчастного символа (четыре + один: периферия и центр). Чаще всего воспроизводят только неблагоприятную свастику. Однако три других символа также существенны (круги, чашечки, горизонтальные, вертикальные и косые линии, вписанные каждый раз в трапециевидный четырехугольник). Это очевидно был омфалос, иначе говоря «Камень Власти», сравнимый с Lía Fáil. (Рисунок из P. M. Duval, Les Celtes, èd. Gallimard, Paris, 1977, p. 253, fig. 289.)
Рис. 25: Карта народов и «городов» независимой Галлии.
- Корнский (англ. Сornish), язык полуострова Корнуолл, стал мертвым в конце XVIII в., хотя следы его сохранялись и в XIX в. До нас дошли глоссы на древнекорнском, современнике древневаллийского и древнебретонского (которые отличаются друг от друга только орфографией, бриттские языки по сути начинают различаться только с IX века), а также не столь многочисленные тексты, относящиеся к XVI-XVII вв. Но это исключительно религиозная литература («мистерии», как на среднебретонском). Горсточка эрудитов прилагает сейчас огромные усилия для того, чтобы вернуть корнский в состояние живого языка, на котором могло бы говорить и читать хотя бы несколько сот человек.
- Бретонский остаются совершенно неясными. Уже неясно должны ли мы верить, как учили в течение почти века, что бритты прибыли в пустующую страну, где господствовал исключительно романский язык, и существовали лишь редкие галльские островки, которые абсорбировал бретонский язык?
Первыми свидетельствами о нем, помимо имен собственных и топонимов, отмеченных в картуляриях, служат глоссы, обычно очень краткие, состояние которых с лингвистической точки зрения таково, что трудно утверждать, не являются ли некоторые из них скорее валлийскими или корнскими, чем бретонскими (у бретонского и корнского много общих черт); кроме того, известно, что среди вышеупомянутых эмигрантов было значительное валлийское меньшинство. Однако лингвистические свидетельства о бретонском языке между X и XIV вв. представляют собой практически исключительно топонимы и антропонимы из картуляриев. Среднебретонский появляется в литературной истории с несколькими простыми фразами в XIV-XV вв., трехъязычным бретонско-латинско-французским словарем (Католикон, содержащийся в рукописи 1464 г., и трех изданиях, напечатанных в 1499 г. без даты и в 1521 г.; Католикон к тому же – первый французский словарь!), а также, начиная с XVI в., религиозными текстами, драмами и мистериями, катехизисами и назидательными текстами. Этот период завершается в середине XVII в., а современный бретонский по-настоящему возникает лишь в начале XIX в., на исходе эпохи Революции и Наполеона. Язык XVII-XVIII вв. называют «предсовременным», в литературе он характеризуется ярко выраженной диалектной фрагментацией. Подобно среднебретонскому, «предсовременный» бретонский в некоторых случаях доживает до конца XIX в. (конечная дата 1914 г.), создавая религиозную и назидательную литературу, представляющую из себя переводы соответствующих французских произведений или подражания им.
Современный бретонский является разговорным для точно не установленного числа лиц (около четырехсот или пятисот тысяч, максимум, шестисот тысяч), проживающих к западу от линии Ван / Сен-Бриё, и эта лингвистическая граница приблизительно может быть датирована окончанием норманнских набегов, вызвавших значительное оттеснение бретонского языка. Изначальная граница шла до устья Куэнон, выгибалась на тридцать километров к западу от Рена, следовала течению Вилен, достигая устья которой, охватывала области Геран и Лаболь. Оттеснение было вызвано бегством немногочисленной военной аристократии, говорившей по-бретонски, перед норманнами. Большая часть населения говорила на романском языке, кельтизация еще не успела завершится.
Литературное возрождение, начавшееся в начале XIX в. и продолжавшееся до начала XX века, было затруднено тем фактом, постоянно присутствующим начиная с XII в., что бретонский, существующий в симбиозе с французским и впитавший в себя немалую часть его словаря, давно уже не является языком обеспеченных или правящих классов: им пользуется исключительно простой люд, особенно крестьяне, которые говорят на своем родном диалекте и не понимают стандартизованный литературный бретонский, не могут на нем читать, а иногда даже воспринимать на слух.
Учитывая позднее появление бретонской не-религиозной литературы, вопрос о ней в общей истории кельтской культуры кажется неправомерным. Не стоит только упускать из виду агиографию: встречающиеся в ней неоспоримые намеки и следы указывают, что Бретань черпала из тех же традиционных мифологических источников, что Ирландия и Уэльс. Некоторые бретонские сказки конца XIX века даже представляют в этом отношении особый интерес.
во время перехода от древнекельтских к неокельтским между V и VII вв., были куда более значительными в бриттском, чем в гойдельском (полная утрата склонений, существенное упрощение спряжений, заимствование множества иностранных слов, особенно романских и французских). Большая часть латинских заимствоваий пришла сначала из римской Британии, где в течение двух-трех веков латинский был вторым языком, заимствования же из ирландского почти целиком совершались через посредство бриттского. Бретонский язык, в частности, в силу своего географического полуостровного положения и франкизации герцогского двора в XI в., после норманнских вторжений, которые прервали подъем королевства Бретань, подвергался постоянному романскому и французскому влиянию.
Можно утверждать, что в начале римского завоевания Британии разница между гойдельским и бриттским была куда менее выраженной, чем теперь (впрочем, все кельтские языки развивались в направлении все большей и большей диалектной фрагментации). В чем более отдаленные по возможности времена мы заглядываем, тем более кельтские языки свидетельствуют о единстве культуры и средств выражения, причем диалектные различия всегда восходят к самым истокам ирландского, валлийского и бретонского.
В заключение упомянем о пиктском, на котором когда-то говорили в Шотландии. Но пикты и их язык исчезли самое позднее к Х в., окончательно вытесненные или ассимилированные ирландцами, не оставив никаких следов, кроме нескольких собственных имен, что позволяет сделать вывод об их кельтской принадлежности и промежуточном положении их языка между бриттским и гойдельским. Таким образом, a priori, такое состояние является сомнительным, и вероятнее всего, если рассмотреть несколько засвидетельствованных антропонимов, пиктский – это гойдельский язык, может быть немного более архаичный чем ирландский. Нельзя исключить, что пиктский на границе подвергался бриттским влияниям, но еще честнее будет признать, что наши знания в этой области позволяют только строить гипотезы.
Нельзя также считать кельтскими языками английский с особыми идиомами, на котором говорят в Ирландии и Уэльсе (Anglo-Irish и Anglo-Welsh), или даже шотландский низин (Scottish). Что касается старого французского диалекта в Бретани, отчетливые следы которого присутствуют во всей офранцуженной Верхней Бретани, он принадлежит к группе романских диалектов запада Франции и в большой степени повлиял на бретонский (Трегье и Вана), который не повлиял в свою очередь на этот диалект.
3. ДРЕВНИЙ КЕЛЬТСКИЙ.
морфологическим или даже географическим: галльский входит в бриттскую группу. Это противопоставление хронологическое: таким образом, согласимся называть выше упомянутый язык древним кельтским.
На самом деле речь идет о языке или группе языков, на которых говорили не только в Галлии, но и в других местностях Европы, населенных кельтами. Название «галльский» указывает лишь на область, где этот язык сохранился лучше и продержался дольше. На самом деле нужно будет говорить о кельтском. Итак, на кельтском говорили также в Бельгии, Швейцарии и Рейнской области, где германские народы, например, тревиры, были очевидно кельтизированы; в Цизальпинской Галлии, где латынь окончательно водворилась лишь в I в. нашей эры; в Испании, Центральной Европе, на побережье Черного моря и в Малой Азии. Кельтиберский в Испании, галатский в Малой Азии, в той мере, в какой они определимы по оставшимся от них скудным следам, являются кельтскими континентальными языками, и, как представляется, они не очень отличались от кельтского, на котором говорили в бельгийской Галлии или среди гельветов.
К сожалению, ни один из них не пережил падения Римской империи и двойного воздействия германских нашествий и христианизации. Случай галатов – не исключение, хотя вместо романизации у них шла эллинизация. Результат же проявил себя скорее и еще полнее. Еще досаднее, что ни один древний кельтский народ не оставил нам никаких письменных следов существования их языка, кроме галльской эпиграфики с юга Франции, Испании и Северной Италии, количественно ничтожной по сравнению с галло-римской эпиграфикой на латинском языке. Таким образом, главной проблемой, встающей по этому поводу, является методичное исследование многочисленных фрагментарных источников, относящихся к самым разным эпохам и имеющих самую разную ценность. Поскольку свидетельства о галлах, начиная с греческих историков и кончая агиографами поздней империи, охватывают период почти в целое тысячелетие. Действительно, мало общего между Павсанием, который рассказывает нам в нескольких словах о trimarkisia, техническом термине из военного словаря (три человека в боевой кельтской колеснице II в. н. э.: воин, колесничий и слуга), и анонимным автором Глоссария Эндлихера, который в VI или VII вв. н. э. глоссирует простым латинским парафразом rem pro rem dare романизированное галльское cambiare.
Непосредственные документы, все без исключения эпиграфические (нет ни одного кельтского текста, аналогичного текстам классических писателей, который бы передавался с помощью письменной традиции до раннего средневековья), состоят из коротких надписей (всего их около трехсот), по большей части надгробных, а иногда посвятительных, открытых между Северной Италией, Южной Францией и Испанией, где классическое влияние обусловило происхождение письменности на основе греческого, латинского, иберийского или лепонтийского (этрусского) алфавитов. Открытие галльской надписи в Бельгии или в Западной или Южной Германии было бы значительным филологическим событием, на которое не стоит очень уж надеятся.
Самый обширный текст, календарь из Колиньи, открытый в 1897 г., – две тысячи строк, содержащие словарь из более чем двухсот слов, названия месяцев и различные формулы, – до сих пор не дал сколько-нибудь обнадеживающих филологических результатов, несмотря на непрерывные исследования (не всегда правда серьезные): в надписи не удалось установить ни одной внятной глагольной формы, многие слова являются плохо объяснимыми сокращениями. Тайна этих слов значительно затрудняет разъяснение функционирования самого календаря. Другие надписи мало чем отличаются от этой, среди них очень мало таких ясных, как надпись на кубке, найденном в Банассаке: nessamon delgu linda «я заключаю в себе пиво ближнего» (аллюзия на манеру питья галлов). Еще меньше среди них таких, чье толкование можно считать окончательно установленным. В очень многих случаях чтение неточно, или же, если оно точно, мы не знаем, что делать со словом, дешифрованным таким образом.
«Таблица Певтингера», «Итенерарий Антонина», «Равеннский Аноним»), несколько слов, случайно процитированных греческими авторами, позволяют нам, однако, восстановить главные черты фонологии, дать самое общее понятие о словаре и некоторые детали склонений. Однако акцентуация частично объясняется развитием топонимических форм, когда мы можем их проследить от эпохи Цезаря до VI века. Синтаксис, порядок слов, спряжения и структура фразы всегда или почти всегда остаются для нас загадкой. Мы предполагаем в необъяснимой глагольной системе несколько тематических и нетематических основ из редких местоимений, о которых мы не знаем, были ли они указательные или личные, подлежащие или дополнения, энклитические или проклитические? Были ли в древнем кельтском глагольные приставки, как в ирландском, и как, вероятно, в древнем бриттском? Были ли отглагольное существительное, причастие, деепричастие, времена обычного действия, относительные глагольные окончания? Мы ничего об этом не знаем.
Известные нам элементы галльского словаря обычно лучше всего объясняются посредством сравнения с островными кельтскими языками при учете существующего между ними хронологического разрыва. Когда же нет островного эквивалента или родственного слова, галльское слово неясно, и дополнительной трудностью является то, что островные формы – не древнекельтские, а неокельтские. Кельтологи находятся в ситуации, в какой оказались бы латинисты, если бы им пришлось изучать латынь на основе данных о средневековых или современных романских языках. Кроме того, учитывая характер некоторых источников, мы не должны забывать о возможных погрешностях древних писателей, ошибавшихся в определении национальности или смысла слова, которое они цитируют или копируют из вторых рук. Из-за того, что св. Иероним имел неосторожность сказать, что галаты говорили на том же языке, что тревиры, едва ли стоит утверждать, что глубоко эллинизированные получатели послания святого апостола Павла говорили на языке Бренна времени грабежа Дельф.
Не менее значительный интерес галльского языка состоит в том, что элементы его словаря сохранились во французском, общераспространенном, арготическом или диалектном, в диалектах провансальского и даже в диалектах французской Швейцарии или итальянского древней Цизальпинской Галлии. Таких слов насчитывается несколько сот, и среди них есть весьма распространенные: фр. changer < галльск. cambiare ‘менять’, фр. charrue < галльск. carruca ‘плуг’, фр. gouge < галльск. gulbia ‘прислуга’, фр. jambe < галльск. gamba ‘нога’, фр. lieue < галльск. leuga ‘место’. Бoльшая часть этих слов принадлежит к сфере ремесленной или сельскохозяйственной техники, что говорит об условиях жизни галлов в течение долгого времени.
Здесь снова необходимо подчеркнуть, что факт разделения кельтских языков на две лингвистические ветви не должен служить основанием для какой-либо археологической гипотезы. Две последовательных волны заселения быть может и существовали (и тогда, каждое племя, пересекавшее Ла-Манш, было одной из таких «волн», но не более того!), но современные этнические группы и их лингвистическая история свидетельствуют просто-напросто о различной степени их эволюции: замкнувшиеся на своем острове гойделы остались на куда более архаической стадии, нежели бритты, которые были архаичнее галлов. Незначительные следы «гойделизма» (kw вместо ожидаемого p) в названии Сены, Sequana, в одном из слов календаря из Колиньи (equos), или в кельтиберских эпиграфических документах служат убедительным доказательством того, что лингвистические различия внутри кельтской группы не имеют этнических соответствий. Наконец, другое определенное доказательство касается единства кельтского как сакрального языка жрецов на протяжении многих веков, в регионах, удаленных друг от друга: это морфологическая идентичность названия друидов на ирландском и галльском языке. Цезарь пишет druides, ед. ч. *druis; десятью веками позже по-ирландски это все еще druíd, ед. ч. druí, от общей формы *dru-uid-es «истинно знающие» или «имеющие великое знание». Приставка dru-, которую кельтологи таким образом объясняют в двух языках, составлена из проклитических элементов (стоящих перед радикалом) do- и ro- c одинаковым увеличительным и превосходным значением. В ирландском это слово оставалось в своей архаичной форме.
4. ИРЛАНДСКИЕ И ВАЛЛИЙСКИЕ РУКОПИСИ.
’Арбуа де Жюбенвилль составил каталог девятисот пятидесяти трех ирландских рукописей, сохранившихся в библиотеках Великобритании и Ирландии. Но, согласно его собственным оценкам, это всего половина того, что можно было бы отыскать на Британских островах. Около сорока из названных рукописей относятся к эпохе до XV в., семь датируются XI в. Остальные принадлежат XV-XVIII вв. Несмотря на четыре века существования книгопечатания, последняя ирландская рукопись – это копия, сделанная Юджином О’Кэрри, профессором Дублинского университета, в 1848 г. Не всегда известно о рукописях, содержащихся в частных коллекциях.
В многочисленных континентальных рукописях также содержатся ирландские глоссы к латинским текстам, составленные монахами, сопровождавшими великих основателей монастырей в меровингскую и каролингскую эпохи. Такие глоссы, а то и связные тексты, находятся в Берне, Брюсселе, Камбре, Карлсруе, Дрездене, Энгельберге (кантон Унтервальд, Швейцария), Флоренции, Клостернойбурге (Австрия), Лане, Лейдене, Милане, Нанси, Париже, Рене, Риме, Руане, Санкт-Галлене (Швейцария), в монастыре св. Павла близ местечка Унтердрауберг в Каринтии, в Стокгольме, Турине, Вене, Вюрцбурге.
Глоссы из Санкт-Галлена, Вюрцбурга и Милана, относящиеся к числу самых многочисленных, датируются периодом VIII-IX вв. Они представляют собой основу нашего знания древнеирландского и, таким образом, составляют часть документов, к которым особенно часто обращается кельтская филология. Однако поскольку они комментируют исключительно христианские тексты (послания святого апостола Павла к Коринфянам и несколько псалмов) или же латинские грамматики, глоссы не являются архаическими по содержанию. За несколькими исключениями, все традиционные мифологические предания содержатся в рукописях, никогда не покидавших Ирландию или Великобританию. Они были переписаны позже глосс, но содержание их древнее. Можно сказать, что большая их часть была переписана в нескольких знаменитых рукописях, таких , как «Лейнстерская Книга», «Книга Бурой Коровы», «Желтая Книга из Лекана», «Книга из Баллимота», «Книга из Фермоя», – компиляциях, составленных в разные эпохи средневековья и по счастливой исторической случайности уцелевших от уничтожения.
У валлийских рукописей несколько иная судьба, поскольку их нет на континенте, и хотя некоторые из них достигают возраста наиболее древних ирландских рукописей, большинство является недавними, появившимися не раньше XVII в. Лишь небольшое число из них содержит легендарные сказания или намеки на мифологию: «Черная Книга из Кармартена», «Красная Книга из Хергеста», «Белая Книга Ридерха» (все три датируются XIV в.). Четыре ветви «Мабиноги» сохранились в почти одинаковых вариантах в «Красной Книге» и «Белой Книге».
5. УСТНАЯ И ПИСЬМЕННАЯ ПЕРЕДАЧА.
языками, и существует парадоксальный контраст между изначальным устным характером кельтской традиции и тем воодушевлением, с которым христианизированные ирландцы раз за разом неутомимо переписывали свои тексты, какой бы природы и содержания они ни были. Кое-кто из ирландских ученых дошел даже до предположения, что тексты, какими мы их знаем, служили всего лишь канвой для филидов, которые до бесконечности вышивали на ней свои узоры. В этом утверждении есть доля правды в той мере, в какой проза некоторых преданий представляет собой более свободный комментарий и повторение гномических стихотворных фрагментов, лаконичных и архаических. Однако нельзя путать филида ранней эпохи, ученого, в течение долгого времени обучавшегося с помощью поэтических и мнемонических техник высочайшего уровня, со «сказителем» современного фольклора, у которого, как и у его коллег по всей Европе, всегда есть личные и обиходные формулы зачинов и концовок, или, по крайней мере, свой стиль поветвования. Между тем не следует полагать, что сказители слишком уж рьяно вышивали и что все письменные источники превратились в фольклор. Нужно только не путать уровни: многие из повествований, содержавшихся в рукописях, являются древними изощренными произведениями, в которых сколько угодно редких слов и мудреных отступлений. Если стиль этих повествований на теперешний взгляд кажется несуразным и неуклюжим, если эпизоды, которые современный автор растянул бы на целую книгу, укладываются там в две-три строки, то это объясняется лишь тем, что переписчики не придавали таким мелочам никакого значения: фразы у них простые, обычно короткие; стилистические приемы часты, но однообразны, с большим количеством плеоназмов и многословия, повторений, эллипсов и намеков.
Основой выразительного строя является метафора, иногда этимологическая фигура, древнейший индоевропейский прием. Преобладающий стиль нагромождает эпитеты и определения без глагольной связи, тройственные формулы, синонимии, что кажется приемом одновременно живописным, грубым и ребяческим. Все это превосходно согласуется со строем кельтской фразы, с ее ускоренным ритмом, но коротким дыханием: множественность и гибкость словесных форм вмещают в главное предложение настоящую сокровищницу выразительных средств. Но отсутствие относительных местоимений (замененных приглагольными частицами или перифрастическими оборотами с подчинительными союзами и предлогами) и обязательное положение глагольной синтагмы во главе придаточного предложения служат помехой для любого речевого периода, стремящегося к известной длине (перевод любого классического латинского автора на один из современных кельтских языков – это упражнение в стилистической виртуозности). Здесь, между прочим, можно вспомнить порой хаотический и почти смешной темп некоторых фраз на церковном бретонском XVI-XIX вв., переведенных непосредственно с французского или латинского. Но, главным образом, здесь можно вспомнить почти полную неспособность кельтских «литератур» приспособиться к современным литературным жанрам.
Предания, стало быть, предназначались для чтения вслух, а не для чтения про себя. Они были записаны христианизированными филидами лишь потому, что не имели больше никакой религиозной ценности после столь легкого обращения Ирландии. Они превратились всего лишь в figmenta poetica, «поэтические вымыслы», согласно выражению переписчика «Похищения быка из Куальнге» (Táin Bó Cúalnge), основного средневекового эпического предания Ирландии. В них же рассказывалось о деяниях и подвигах мужей, принадлежавших ирландской истории (неважно, легендарной или реальной, потому что она была аутентичной, сохраненной гойделами и их дальними предками), – именно их видели и живописали монахи, скрывая лишь то, что могло повредить доброй репутации их героев, то, что казалось им несовместимым с заветами Евангелия.
Но они упустили возможность вычеркнуть или переделать множество деталей и эпизодов, казавшихся им безобидными. Это очень чувствуется в юридических сборниках, но присутствует и во всех других произведениях. Не будь Ирландия обращена в христианство, мы теперь знали бы о ее мифологии не больше, чем о мифологии галльской. Приведем еще раз такой показательный факт: в хронологии переписки литературных произведений мифологические и эпические предания являются далеко не самыми древними. Ирландская литература начиналась как латинская и христианская, потом она стала ирландскоязычной, но такой же христианской.
Итак, в течение средневековья ирландцы осуществили в своих скрипториях письменную передачу бесценного легендарного наследия. Однако нередко и неизбежно случалось так, что существовали многочисленные версии одного и того же главного предания, восходящие к разным эпохам или освещающие разные его аспекты, а также всевозможные редакции каждой версии. Добавим к этому, что немало мифологических тем сохранилось в фольклоре, давая нам достаточно четкое представление о богатстве островной литературы и о трудностях ее изучения, как, например, сюжет с богиней войны, Морриган, омывающей останки погибших героев, присутствующий в ночных прачках бретонского фольклора. По сути дела не существовало никакого разрыва между рукописной традицией и первыми серьезными филологическими работами XIX в. Такие архаические тексты, как «Смерть сынов Турена» (Oidhe Chloinne Tuireann), известны только по рукописям XVIII и начала XIX вв. Язык и письменная графика обновились мало или вовсе сохранились. Они не могут скрыть древности содержания. В кельтских странах нет формулы введения, самой обычной и банальной для сказок почти всей Европе, «однажды», которая не дает преданию избежать меры и течения времени. Все это доказывает, что христианизация осуществилась быстро и разом, большая часть преданий, известных по письменной традиции, видимо, относятся к началу процесса деградации мифологии. Деталь, имеющая силу прямого доказательства, – это отсутствие упоминаницй чистилища во всех ирландских христианизированных легендарных текстах.
этих публикаций конца XIX века, Уитли Стоукса и Куно Майера, по отношению к которым последующие поколения не всегда были справедливы. Но их издания, вышедшие совсем небольшим тиражом (максимум несколько сот экземпляров) или появившиеся в специальных журналах, стали библиографической редкостью. Кроме того, труды этих филологов, более или менее устаревшие, уже не отвечают всем требованиям критики текстов и прогрессу кельтской филологии. В современных условиях использование какого-либо ирландского текста в компаративистских целях требует совершенного знания языка и уточнения текста и перевода по дипломатическим изданиям, коллотипам и факсимиле, когда нет возможности обратиться непосредственно к рукописям. Жалко, что большая часть работ на французском языке (а иногда на английском или даже на немецком!), популяризирующих средневековую литературу Ирландии, составлено полуграмотными людьми, не знающими ничего или почти ничего в этой области. Эти авторы открыто и оскорбительно издеваются над широким читателем.
6. ТЕКСТЫ АРТУРОВСКОГО ЦИКЛА.
В этом отношении тексты артуровского цикла ставят перед нами менее сложные проблемы, поскольку они написаны на распространенных языках: французском, немецком, английском и даже итальянском. Они известны лучше кельтских текстов, поскольку, так как основные из них уже были объектом многочисленных исследований, и, в целом, с ними гораздо легче консультироваться по изданиям и переводам на современные языки. Трудность здесь состоит в том, чтобы выяснить, почему те или иные темы были подхвачены и развиты в литературном произведении, каким образом они были заимствованы или переданы и какое значение и влияние им приписываются. Изобилие текстов артуровского цикла таково, что, на самом деле, их классификация и их комментирование всегда становятся работой, которую трудно успешно завершить.
Центральная тема артуровских романов – это поиски Грааля, и многие исследователи и не задумываются об их кельтском происхождении (кельты же были варварами!) или часто рассматривают его как второстепенную гипотезу. Эту тему помещают в сложную и запутанную сеть влияний и заимствований от Индии до ислама, и от Окситании до Ирана. Или же рассматривают наиболее важные средневековые тексты, как сказки, собранные в XIX веке, иногда с задней мыслью, что эти тексты или эти сказки могут быть плодом воображения рассказчика, что является полным абсурдом. К тому же смешивают обычные традиционные соответствия, сходства и совпадения с одной стороны и предположительные заимствования с другой. А ведь эти тексты невозможно истолковать иначе, нежели как трансформацию кельтских мифологических тем в темы европейских литератур (Парцифаль – это не выдумка Вагнера!). В ходе этой трансформации они утратили всякое дохристианское религиозное значение, и символика чаши власти, возвышенная Граалем, стала частью средневековой христианской эзотерики на то короткое время, пока последняя существовала. Нужно также понимать, что не всегда само собой разумеется, что нельзя подчинить тем же методам или критериям анализа и комментирования тексты мифологические, литературные и фольклорные.
Позволительно соответственно предположить, что влияние бретонских и валлийских бардов было определяяющим в эпоху, когда франкоговорящий герцогский двор Бретани имел постоянные отношения с основными дворами Европы, от Анжу до Шампани и от Англии до Германии. Есть основания также предположить, что передача артуровского материала произошла до упадка бретонских бардов, который в середине XV века уже давно был свершившимся фактом (barz в среднебретонском означало только «мим, менестрель»). Все это относит нас к XI-XII векам, и Мария Шампанская, Кретьен де Труа, Вольфрам фон Эшенбах и Вальтер фон дер Фогельвейде показывают, что кельтское влияние могло иметь место.
ирландским сравнением подлинность кельтского или даже индоевропейского происхождения сюжетов. Кто, например, подумает, что у сюжета с рыцарем, охраняющим фонтан, есть эквивалент, без сомнения далекий, но все же эквивалент в греческом сюжете с Амиком, охраняющим воду, у Феокрита? Здесь мы вступаем в мало исследованную область.
артуровские сюжеты, сконцентрированные в том, что валлийская литературная традиция содержала в четырех ветвях «Мабиноги» и нескольких периферийных преданиях, иногда несправедливо называемых «сказками». Ибо не все артуровские сюжеты засвидетельствованы в «Мабиноги», но все они несомненно кельтского и индоевропейского происхождения.
Все артуровские сюжеты непосредственно перешли из мифологического в литературное состояние, сохраняя привкус чудесного. В любом случае, речь не идет об исторических эпизодах, но о совокупности фактов, которые принадлежат мифу в глубочайшем смысле этого слова. Утверждали, в пользу некоторой второстепенной историчности, что король Артур носил имя латинского происхождения (Artorius) и действительно правил в V-VI веках. Этот исторический факт вполне возможен, однако его невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, но важно здесь не это, важнее пара Артура и Мерлина, короля и прорицателя (занявшего место друида), которая несмотря на уже давнюю христианизацию, воспроизводит и поддерживает древнюю кельтскую схему власти, выраженную в согласии духовной власти и временного могущества. В кельтском бриттском регионе Артур – это эквивалент Царя Мира, а его жена Гвенвивар – это аллегория, воплощение власти, как королева Медб в Ирландии.
Невозможно точно локализовать легенду: в кельтском масштабе она универсальна, но и средневековые волшебные повести – это не просто сказки из фольклора. Фонтан Барентона – это мифологический аналог чудесного источника Шегаш в ирландской мифологии, а весь Броселианд – это кельтский nemeton.
Примечания.
и не опубликованы. – Г. Б.