4.О двух несовместимых значениях термина «роман».
Итак, мы бегло рассмотрели основные типы произведений, которые к XVIII веку объединялись в представлении людей под названием «роман». Вполне естественно, что слово «роман» означало сказочное, волшебное и галантно-возвышенное повествование и соседствовало со словом «сказка». Именно отсюда ведет свое происхождение бытовое словоупотребление «роман», означающее и невероятное, сверхъестественное сочетание событий: это значение не могло бы родиться, скажем, в связи с повествованиями Филдинга, не говоря уже о романистах XIX века.
«Роман» в старом понимании — это невероятная или даже волшебная повесть, значительная по объему «сказка». Русский прозаик XVII века Михаил Попов просто сообщает, что он написал для общества «сию сказку или так называемый роман». И важно понять, что только в определенных условиях «сказочность» романа ставится ему в вину. Сервантес вовсе не осуждает того же «Амадиса Гэльского» за фантастику как таковую, ибо роман рассматривается в XVII веке как занимающий свое особое место законный жанр. Такой крупнейший теоретик века, как Буало, издевается в своем диалоге «Герои из романов» над определенными чертами определенного явления — вырождающегося «галантного романа». Но тот же Буало, при всей своей ригористичности, уважает общие законы этого жанра и в «Поэтическом искусстве» находит нужным заметить, что
Несообразности с романом неразлучны, И мы приемлем их — лишь были бы нескучны! Здесь показался бы смешным суровый суд[1].
Словом, роман — это «сказочный» эпос, противостоящий «исторической» поэме или драме; именно так понимают его читатели и теоретики. Но каким же образом тогда в рубрике «роман» оказываются, в конце концов, появляющиеся уже с XVI века вполне «реальные» повествования о будничных происшествиях частной жизни? Чтобы решить это, обратимся снова к дальнейшим странствованиям слова «роман».
Мы обнаруживаем, во-первых, что вплоть до XVIII века никакого противоречия в терминологии не возникает, ибо авторы тех «реальных» повествований XVI — XVII и даже первой половины XVIII века, которые мы теперь прежде всего и называем романами (обычно с определением «плутовские»), вовсе не рассматривают свои произведения как «романы». Они сознательно избегают этого названия и подчас даже прямо отмежевываются от него.
Первые испанские, английские, французские романы в современном смысле слова называются (в заглавиях и авторских предисловиях) «историей», «историей жизни» (иногда просто «жизнь») или получают нейтральное обозначение: «книга», «повесть», «рассказ». Так, повествование Сореля называется не «Роман о Франсионе», но «Правдивая комическая история Франсиона». Этот своеобразный термин повторяется и во введении, где писатель связывает свою книгу не с предшествующим эпосом, но с комедией и замечает: «Поскольку эта работа предназначена для чтения, то пришлось излагать все эпизоды, и вместо простой комедии получилась комическая история» [2]. Себя Сорель называет «отменно правдивым историком» (стр. 482).
Естественно, что и Сервантес отнюдь не понимает свою книгу как «роман»; он употребляет повсюду тот же термин «история». Он противопоставляет свое произведение рыцарским повествованиям, «которые, — если воспользоваться заключительной фразой «Дон Кихота», — благодаря моей подлинной истории о дон Кихоте, уже зашатались и, без сомнения, скоро совсем падут».
Генри Филдинг в «Томе Джонсе» определяет свой жанр как «прозаико-комико-эпическое сочинение» и подчеркивает, что он сознательно стремился «тщательно избегать термина «роман». Безымянный французский автор авантюрно-бытового романа (как мы сказали бы теперь) «Приключения господина Шрупа», переведенного в середине XVIII века на русский язык, специально сообщает в предисловии: «Я смертельный неприятель романов, сказок и всего того, что на них походит... Настоящее изображение есть изображение бытия вещественного и отнюдь не вообразительного» (Сиповский, стр. 166).
Филдинг постоянно подчеркивают «историчность», достоверность своих книг; Филдинг уже конкретизирует это определение, указывая, что он историк частной жизни. С другой стороны, важную роль играет слово «комический», в которое Филдинг вкладывает своеобразный и сложный смысл. Подробнее мы рассмотрим концепцию писателя ниже; здесь имеет смысл привести его высказывание из «Джозефа Эндруса» о том, что в «комическом» повествований необходимо «всегда строго придерживаться Природы, от верного подражания которой и будет проистекать все удовольствие, какое мы можем доставить в данном роде сочинений...».
Аналогичное рассуждение мы находим и в диалогическом прологе «Дон Кихота». Собеседник говорит автору: «Незачем вам выпрашивать у философов изречений, у священного писания — поучений, у поэтов — сказок, у риторов — речей, у святых — чудес..., Ваше дело подражать природе, ибо чем искуснее автор ей подражает, тем ближе к совершенству его писания».
Наконец, следует упомянуть о трех замечательных в своем роде названиях французских книг XVII века: «Комический роман» Скаррона, «Сатирический роман» Ланнеля и «Мещанский роман» Фюретьера. Эти названия призваны были как раз отграничить новый жанр от «романов» в традиционном смысле — то есть «рыцарских». Эти названия следует сопоставить с еще более выразительным названием, данным одной из своих книг автором первого французского романа в собственном смысле, Шарлем Сорелем: «Антироман» (1627). Названия книг Ланнеля, Скаррона, Фюретьера несут в себе аналогичный смысл, ибо в них соединяются несовместимые, взаимоисключающие значения. Это названия-оксюмороны, поскольку «роман» в общепринятом представлении не мог быть ни «сатирическим», ни «комическим», ни «мещанским»: он был, напротив того, «героическим», «возвышенным» и «аристократическим». С другой стороны, важно видеть, что названия выступают здесь не как характеристики данных произведений, но скорее как определения небывалого доселе жанра. Забегая вперед, отметим примечательное совпадение данного Фюретьером названия с позднейшим гегелевским определением: «роман — мещанская эпопея» [3]. То, что у Фюретьера еще употребляется с оттенком иронии, становится у Гегеля подлинно объективной характеристикой жанра.
Итак, на протяжении XVII — XVIII веков мы можем наблюдать сложные поиски термина для нового жанра. «Исторический», «комический», «мещанский», «правдивый» — в этих представлениях осознаются новаторские особенности тех книг, которые мы теперь просто называем романами. Мы склонны конкретизировать этот термин как раз в применении к тем явлениям, которые с самого начала «законно» носили имя «роман»: мы специально оговариваемся теперь — «рыцарский роман» (или «средневековый»).
Как же это случилось? Почему произведения нового типа, которые в XVII — начале XVIII века старательно «открещиваются» от имени «роман», в XIX веке иначе и не называются? Проще всего сказать, что термин переходит по принципу сходства: ведь «рыцарские романы» внешне также представляли собою пространные повествования, которые к XVII веку обычно имели прозаическую форму. Стоит привести характернейший факт — русский переводчик немецкой психологически-бытовой «Истории маркизы Лозанны» писал в своем предисловии (середина XVIII века): «Развернув лист-другой... вы заключите: это роман... Однако не совсем: в сей книжке предлагаются вам добродетель и порок, в самом естественном виде описанные» (Сиповский, стр. 188). Иначе говоря, данная книга, с точки зрения переводчика, — «правдивая история», а не «роман»; однако внешне она, как и роман, являет собой пространное прозаическое повествование; поэтому возможна «путаница», о которой автор и предупреждает.
происходит. Так, в английском языке новый жанр получает и новое название, оставляя термин «роман» прошлому. Мы уже говорили, что Филдинг отказывается называть свое произведение «романом»; в данном случае речь идет о старом, введенном Чосером слове «romance» [4].
А в течение XVIII века за произведениями филдинговского типа укрепляется термин «novel». В современном английском языке значения слов «romance» и «novel» четко разграничены. Классический словарь Вэбстера дает следующие определения: «Romance имеет дело с героическим, чудесным, таинственным и сверхъестественным, в то время как novel рассказывает только о достоверном» [5] B других словарях мы можем найти более развернутые определения: «Romance (от старофранц. romanz) — прозаический или стихотворный рассказ о приключениях рыцарей, подобный рассказам о короле Артуре...» [6] «Novel (от старофранц. novelle или итал. novella) — вымышленное повествование в прозе... изображающее характеры и действия, присущие реальной жизни» [7].
Итак, в данном случае сам язык свидетельствует о возникновении качественно нового явления. Аналогично обстоит дело и в испанском языке. Здесь «рыцарские романы» издавна назывались не «pomance» (это слово означало короткий стихотворный рассказ, «романс»), a «libro del cavallero» (книга о рыцаре). История обозначений романа в испанском языке прослежена в обстоятельной работе немецкого филолога Вернера Краусса. Он, в частности, приводит рассуждения испанского моралиста Noydens, который различает (в работе 1666 года) два крупных эпических жанра: «cavallerias» (то есть «рыцарские романы») и «novelas» (правда, с его точки зрения оба жанра достаточно безнравственны). Это одно из первых письменных свидетельств появления нового термина; Сервантес и Кеведо, например, еще называют свои книги «истинными историями» и т. п., противопоставляя их «cavallerias»; «novela» называются лишь короткие повести, «новеллы». Но со второй половины XVII века, как показывает Краусс, в Испании «под именем novela объединены нерыцарские (nichtritterliche) повествования» [8]. Этим словом называется роман в Испании и сегодня.
Таким образом, в Англии и Испании процесс «отмежевания» нового жанра от «романа» заканчивается появлением специфического термина, который совершенно не случайно связан с названием наиболее ранних ренессансных рассказов этого типа — «новеллой». В России или Франции тот же процесс происходит по-другому — здесь переосмысляется, преобразуется изнутри самое слово «роман». Это полное изменение значения слова, переход к прямо противоположному смыслу можно проследить по реальным письменным свидетельствам. Если еще в середине XVIII века под «поэмой» в России понимается «исторически-достоверное» повествование, а «романами» называют произведения, которые, «удаляясь от натуры, представляют людей, вещи и происшествия гораздо иначе, как они на нашем подсолнечном свете быть и случиться могут» (Сиповский, стр. 238), то уже менее чем через столетие Белинский употребит эти слова в прямо противоположном смысле: «Поэма рисует идеальную действительность... Роман и повесть, напротив, изображают жизнь во всей ее прозаичности»[9]. Столь же глубокое преобразование переживает термин во французском языке. Если в XVII веке в упомянутой выше книге Фоше «роман» объединялся в одной категории со «сказкой» (conte), то современный словарь французского языка специально свидетельствует о принципиальном смысловом расхождении этих слов: «Le conte — рассказ о невероятном действии, написанный для развлечения... Le roman — вымышленный рассказ о различных правдоподобных приключениях человеческой жизни. La nouvelle — очень короткий роман» [10]. Последнее определение обнаруживает, что и во французском языке была возможность перехода к особому термину для романа, связанному с корнем «новелла», как это произошло в Англии и Испании. В этой связи нельзя не заметить, что для некоторых исследователей, выводящих современный роман из рыцарского, усматривающих здесь непрерывную линию преемственности, едва ли не главным стимулом является именно тождество термина. Тот факт, что и рыцарский эпос, и последующие «эпопеи частной жизни» носят имя «роман», представляет как бы объективное удостоверение прямой преемственности (в самом деле, никто обычно не стремится «вывести» ренессансную новеллу из различных форм средневекового «романса» — малой формы рыцарского эпоса).
Поэтому так важно было показать реальную терминологическую историю, основные этапы которой можно кратко охарактеризовать так: в XII — XVIII веках романами называются героические сказочные повествования «рыцарского» типа; к XVII веку живое развитие этого жанра заканчивается, и в то же время все интенсивнее развивается совершенно новый повествовательный жанр, имеющий лишь внешнее формальное сходство с «романом». В одних языках для него вырабатывается особое название, в других — постепенно начинает применяться старый термин.
нападки на рыцарские романы как на нечто противное «подлинному» роману, как на «ложные» романы, которые недостойны называться этим именем. Возникает очень наивная, но вполне объяснимая точка зрения, согласно которой развитие «истинного романа» было нарушено появлением и распространением «ошибочных», противоречащих природе жанра произведений. Замечательно в этом смысле рассуждение русского литератора XVIII века Порошина. В 1760 году он пишет о романах: «Сии сочинения такое несчастие во дни наши постигло, что многие не токмо никакой пользы от оных быть не надеются, но еще и повреждению нравов служащими их почитают. К излишней таковой ревности подало случай чрезвычайно умножившееся ныне на французском и немецком языках число романов, в котором, конечно, более худых и нелепых, нежели хороших и с тем намерением, с коим они выдуманы, согласных. Не у одних нас есть Бовы-королевичи, Ерусланы Лазаревичи, Петры Златые Ключи. Везде их много; но надобно предводимому разумом человеку справедливо полагать различие между такими враками и связно, приятно и остроумно выведенными приключениями» (Сиповский, стр. 162. — Курсив мой. — В. К.).
Несмотря на свою наивность, это высказывание представляет значительный интерес для нас. Порошин не сознает, что отрицаемые им романы, «несогласные» с внутренней целью жанра, на самом деле принадлежат к совсем другому жанру, возникшему семь веков назад и уже сыгравшему свою историческую роль. Но Порошин ясно видит, что «рыцарские романы» не соответствуют сущности нового жанра; он предлагает различать подлинный роман от «худых и нелепых» «врак», только внешне похожих на -роман в собственном смысле. Это внешнее сходство выступает в представлении Порошина примерно так же, как внешнее сходство полезных злаков — ржи, пшеницы, ячменя, овса — и сопутствующих им злаковых сорняков. Конечно, такое мнение совершенно неисторично. Однако оно отчетливо свидетельствует о совершающемся «расщеплении» термина «роман», которое закончится переносом его на новый жанр. В устах Порошина, таким образом, вполне объяснимы и оправданы нападки на «рыцарский роман», который как бы присвоил чужое название. Однако совсем по-иному выглядят такого рода нападки в работах новейших и современных литературоведов. Когда мы читаем, например, что в «рыцарском романе» все «построено на абракадабре авантюр и... на любовных позах, статичных и одинаковых» [11], что произведения этого жанра являют собой «нагромождение... приключений и волшебства, без малейшего проблеска поэзии или психологического анализа»[12], — это не может не вызвать возражений.
Ведь совершенно ясно, что такие характеристики непосредственно вытекают из представления о «рыцарском романе» и о романе в современном смысле как о двух этапах истории одного и того же явления. К рыцарским повествованиям подходят с критериями совсем иного жанра. Последовательно развивая эту точку зрения, нужно бы подвергнуть критике с позиций искусства современного романа и народные героические эпосы, которые ведь также являются обширными повествованиями. Это не делается, очевидно, лишь потому, что народные эпосы не носили имени «роман»...
Рыцарские повествования — это самостоятельный и имеющий собственную ценность жанр. Нагромождение приключений и чудес является его неотъемлемым, необходимым качеством (особенно в ренессансный период — а именно он и имеется в виду в первую очередь, когда сопоставляют «рыцарский» и современный романы). Как это ни нелепо, тождество термина (к тому же имеющее место не во всех языках) мешает понять ход историко-литературного процесса.
Рыцарские повествования и роман в современном смысле — это не две ступени в истории одного жанра, но два существенно различных эпических жанра, которые находятся в более сложных отношениях друг к другу, чем отношение преемственности. В самом деле: рыцарские повести и поэмы периода их наибольшего распространения (то есть ренессансного) вовсе не предшествуют роману, как часто думают. «Народные романы», подобные «Тилю Уленшпигелю», складываются на рубеже XV — XVI веков, то есть одновременно с ренессансной рыцарской литературой. Более того, новеллы и книги новелл, формирующие ту стихию художественности, «монументальным» воплощением которой явится роман, созревают гораздо раньше, чем рыцарская литература Возрождения: в XIV веке итальянская новелла уже находится в состоянии расцвета, а рыцарская поэма в Италии возникает лишь в конце XV века. Первый ренессансный «рыцарский роман» в Испании, «Амадис Гэльский», был издан Монтальво в 1508 году, а первое дошедшее до нас издание «Селестины» Фернандо де Рохаса — драмы «новеллистического» типа, в центре которой выступает «плутовской образ», типичный для позднейшего романа, — помечено 1499 годом.
пойдет речь ниже). XVI век проходит под знаком героических и полных фантастики повествований, но «линия романа» подспудно продолжает развиваться, прорываясь в середине века в «Жизни Ласарильо с Тормеса», родственной «Селестине». Словом, рыцарские повествования и роман представляют собой два самостоятельно, параллельно — хотя, конечно, не без взаимной борьбы — развивающиеся жанровые линии, а вовсе не две стадии некоего единого жанра. Это отчетливо видно и в последующей истории. Для Сервантеса рыцарский роман и «подлинная история» (то есть роман в новом смысле) — это два самостоятельных жанра: закончив «Дон Кихота», он создает рыцарское повествование о Персилесе и Сихизмунде. Так же поступает в XVIII веке и наш Михаил Чулков: он пишет и «богатырские» повести для книги «Русские сказки», которые тождественны для него с «помещенными в Парижской Всеобщей Вифлиофике Романов повестями о Рыцарях» (имеется в виду так называемая «Синяя библиотека», изданная еще в XVII веке), и один из лучших русских плутовских романов «Пригожая повариха», который он предпочитает называть «нейтрально» — «книга».
Таким образом, «рыцарский роман» некоторое время развивается рядом с уже оформившимся, новым жанром; затем он естественно отмирает. В течение определенного периода в литературе как бы вообще нет «романов»: рыцарские более не сочиняются, новые не носят этого имени. Слово остается не у дел, его избегают, и те, кого назовут позднее «романистами», заявляют, что они «смертельные враги романов». Уже позднее слово переходит на новый жанр (а в Англии вообще рождается новое слово). Такова, в самых общих чертах, история странствий термина. Она не означает, что нужно, скажем, прекратить употреблять слово «роман» по отношению к рыцарскому эпосу. Необходимо только видеть принципиально различные исторические значения этого слова, сознавать, что мы имеем дело, по существу, с двумя разными словами, которые, например, в английском языке и звучат совершенно по-разному. В противном случае слишком затемняется перспектива литературного процесса. Думается, что история названия помогает кое-что прояснить и в истории самой вещи — романа. Но этого, конечно, недостаточно. Нужно перейти к самой вещи.
Комментарии
1 Буало. Поэтическое искусство. М., Гослитиздат, 1967, стр. 81.
2 Шарль Сорель. Правдивое комическое жизнеописание Франсиона. М. — Л., 1935, стр. 18. В дальнейшем указываются страницы этого издания. — Курсив мой. — В. К.
заимствованием «bourgeois», которое к XIX веку приобрело этот специально «классовый», политический смысл.
4 См. „The Works of Henry Fielding in ten volumes“. London, 1784, v. VI, p. 497.
5 „Webster's Universal Dictionary of English language“. New York, 1936, v. 2. p. 115.
6 „The Winston Dictionary“. Philadelphia, 1924, p. 537.
7 „Cassel's New English Dictionary“. London, 2-te ed., p. 731.
10 “Nouveau dictionnaire national ou dictionnaire universel de la Langue Franзaise“, Paris, G. F., v. 1, p. 938.
11 Б. Грифцов. Теория романа. М., 1927, стр. 50.
12 «История западноевропейской литературы», т. 1. М., Учпедгиз, 1947, стр. 463.