2.О «школе Ларошфуко».
Однако в русле самого классицизма в 1660 — 1670-х годах складывается особое направление, которое уже непосредственно подготовляет психологическое искусство XVIII века. Писатели этого направления сходятся с классицистами в том, что в основе их искусства лежит рационалистический анализ человеческих переживаний и поступков. Но в то же время они переступают через классицистическую эстетику, ибо вовсе не склонны идеализировать ни государственность, ни сам рационализм. В том «разумном» ограничении человеческих страстей, которое могло еще вызывать поэтический восторг у Корнеля, они видят тяжкую, хотя и непререкаемую необходимость, делающую человека несчастным или даже уродующую его. Отчасти это проявляется уже в драматургии Расина. Но подлинными представителями нового направления являются Паскаль, Ларошфуко, Фонтенель, Лабрюйер, Лафайет. Их произведения, созданные в 1660 — 1680-х годах, представляют неоценимо важный этап в развитии и французской, и всей европейской литературы.
Эти произведения прежде всего очень своеобразны в жанровом отношении: «Письма к провинциалу» (1657) и «Мысли» (1670) Паскаля, «Мемуары» (1662) и «Размышления, или Моральные изречения и максимы» (1665) Ларошфуко, «Характеры, или Нравы нашего века» (1688) Лабрюйера, а позднее книги Фонтенеля и Фенелона... Итак, переписка, дневник, собрание афоризмов и наблюдений; сами эти внешние формы нового направления очень многозначительны. С одной стороны, в этих формах осуществляется непосредственное соприкосновение с жизненной реальностью. Литература вновь всецело погружается в нее, черпая новое содержание. В этой связи важно вспомнить о рождении плутовского романа: ему ведь также предшествуют автобиография (например, «Жизнь Бенвенуто Челлини») или собрание анекдотов («Забавное чтение о Тиле Уленшпигеле»). Существенно, что это действенные, событийные формы — описание перипетий жизни, нанизывание фабульных сценок — шванков, фабльо, фацетий. Между тем в формах дневника, переписки, собрания афоризмов литература отправляется на поиски новых психологических открытий.
Но необходимо видеть и другую сторону: в творчестве Ларошфуко, Паскаля, Лабрюйера открывается не только новое содержание, но и новая форма. Точнее, форма как раз и вбирает новое жизненное содержание, поднимает, вводит его в литературу. Произведения этих писателей еще остаются все же только дневниками, письмами, афоризмами и т. п., хотя, разумеется, «художественными». Однако уже через каких-нибудь полстолетия созданные ими содержательные формы смогут стать «телами» монументальных книг — эпистолярных романов Ричардсона и Руссо, дневникового романа (Гёте, мемуарно-афористических романов Стерна. Кстати сказать, психологическая повесть Мадлен де Лафайет «Принцесса Клевская», написанная ею в соавторстве с Ларошфуко[1], предстает как сложная амальгама мемуарной и афористической манеры. Лафайет как бы продемонстрировала, какую художественную целостность можно создать из новых способов освоения душевной жизни. Но, конечно, и сами по себе «Мысли» и «Письма» Паскаля, «Максимы» и «Мемуары» Ларошфуко, «Характеры» Лабрюйера — не только материалы для будущего искусства, но и своеобразная и очень ценная кристаллизация эстетического опыта.
Когда Ларошфуко записывает: «Спокойствие осужденных на казнь, точно так же, как их презрение к смерти, говорит лишь о боязни взглянуть ей прямо в глаза...» (21) [2]; «Иной раз нам не так мучительно покориться принуждению окружающих, как самим к чему-то себя принудить» (363); «У нас нашлось бы очень мало страстных желаний, если бы мы точно знали, чего мы хотим» (439) и т. д., — он воплощает в предельно сжатом, свернутом виде те психологические ситуации, которые будет развертывать последующая литература. Но, кроме того, в этих фразах и самое движение смысла, взятое в его отвлеченной, абстрактной структуре, предстает как открытие: это создание содержательной формы тонкого и универсального анализа человеческой психики. Как говорил Толстой, Ларошфуко не только совершал глубокие открытия в сфере психической жизни, но и научил людей «заключать» их «в живые, точные, сжатые и утонченные обороты» (Л. Н. Толстой, т. 40, стр. 281). Деятельность группы писателей, к которой принадлежит Ларошфуко, была как бы лабораторией психологического романа, — так же как ранее первые сборники анекдотов и «событийные» автобиографии являлись лабораторией для романа плутовского.
Но можно ли сближать эти явления? Разве есть какая-либо связь или хотя бы близость между романами Сореля, Скаррона, Фюретьера и тем же романом Лафайет? Простой, очевидной связи здесь действительно нет. Однако следует подумать о сложных внутренних связях в целостном процессе художественного развития. И для этого нужно прежде всего попытаться определить место «школы Ларошфуко» в истории французской литературы.
Само название «школа Ларошфуко», разумеется, чисто условное. Паскаль выступает с «Письмами к провинциалу» (1657) несколько ранее; кроме того, данное направление имеет свои корни в трактате Декарта «Душевные страсти» (опубл. 1650), так что, быть может, уместно было бы называть это направление «картезианским». Но произведения Ларошфуко наиболее ценны с художественной точки зрения (недаром его часто называют отцом новой французской прозы) и, с другой стороны, самым тесным образом связаны с романом Лафайет.
Как уже говорилось, в основе этого направления лежит рационалистический анализ человеческих страстей, но неизбежные ограничения, накладываемые на эти страсти обществом (то есть в данных условиях государственностью) и самой «разумностью», не предстают здесь как нечто эстетически ценное. Напротив, эта необходимость, давящая и подчас уродующая людей, осознается как отрицательная, бесчеловечная сила. Однако и сами по себе человеческие личности предстают в тех же «Максимах» Ларошфуко как средоточия себялюбия; одна из наиболее жестоких его максим гласит: «Нередко нам пришлось бы стыдиться своих самых благородных поступков, если бы окружающим были известны наши побуждения» (409).
Таким образом, результатом рационалистического анализа является как будто бы полный пессимизм. Мироощущение писателей типа Ларошфуко представляет собою своего рода переходную ступень от рационализма классицистического к рационализму Просвещения; развенчивая идеалы первого, они не обретают идеалов, вдохновлявших Монтескье или Дидро. И дело здесь даже не в «исторической незрелости», на которую часто и весьма бездумно любят ссылаться. Писатели типа Ларошфуко в самом деле являются предшественниками просветителей, но только в смысле «расчистки почвы». В то же время они принципиально отличаются от просветителей XVIII века уже хотя бы в силу своего глубокого аристократизма.
— типичные прециозные повести «Принцесса Монпасье» (1662) и «Заида» (1665, опубл. 1670); «Принцесса Клевская» (1678) — это уже как бы явление другой художественной эпохи[3]. Но это новаторство не означает отказа от аристократизма; даже критика абсолютистской государственности ведется здесь, говоря упрощенно, «справа», а не «слева», как это было в плутовском романе. И все же Ларошфуко и Лафайет, восприняв художественные открытия классицизма, делают шаг вперед; их творчество имеет неоценимое значение для романа XVIII века.
К сожалению, у нас есть немало исследователей, которые считают, что марксистская методология безусловно подразумевает отрицание какой-либо ценности всех и всяких аристократических тенденций в эпоху крушения феодализма. Сами Маркс и Энгельс, однако, многократно высказывали совершенно иное мнение — особенно касательно развития идей в XVII веке. Так, например, Энгельс писал, что материализм в XVII веке оставался «аристократическим учением для избранных, и поэтому материализм был ненавистен буржуазии...» [4]. То же самое говорят Маркс и Энгельс о «философии наслаждения», которая становится «настоящей философией... у ..писателей революционной буржуазии, которые ... по своему образованию и образу жизни были причастны к придворным кругам...», но еще ранее возникает в среде аристократии в форме «непосредственного наивного жизнепонимания, получившего свое выражение в мемуарах, стихах, романах и т. д.»[5].
Точно так же именно аристократическое литературное направление, которое, отталкиваясь от прециознои литературы, вместе с тем как бы перешагнуло через классицизм, совершает одно из самых существенных художественных открытий, благодаря которому Франция становится родиной психологического романа, как ранее Испания стала родиной романа плутовского.
В плутовском романе все поглощено материальной, фактической борьбой за существование. Изображение сложной психической жизни было бы здесь, в частности, просто неправдоподобным. Не только идеи «аристократического» материализма, но и вообще всякое самодовлеющее размышление, рефлексия остаются пока уделом избранных, аристократии. Ларошфуко назвал свою книгу «Reflexions»; такого жанра не было и не могло быть у Сореля, Скаррона, Фюретьера. Но время идет, и через семьдесят лет после «Принцессы Клевской» в Англии будет написана «Кларисса Гарлоу» Ричардсона, где аналогичная психологическая ситуация, изображенная еще более крупным планом, развертывается в жизни среднего сословия.
Комментарии
W. Kayser. Das sprachliche Kunstwerk. Bern, 1951, S. 39).
3 См. об этом: Б. А. Грифцов. Теория романа. М., 1927, стр. 76 — 81.
4 К, Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. II, стр. 299.
5 K. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 3, стр. 418.