Глава четвертая. ВОЗНИКНОВЕНИЕ РОМАНА КАК КОНКРЕТНОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ
1.Проблема научной методологии.
При углублении в анализ происхождения романа (как, впрочем, и любого исторически складывающегося явления) обнаруживается особенная трудность и даже противоречивость всей проблемы. Ставя вопрос о происхождении романа, мы оказываемся перед необходимостью определить заранее (хотя бы для себя), что такое сам «роман», пути возникновения которого мы будем изучать. Однако, с другой стороны, глубокое понимание явления как раз подразумевает исследование его генезиса. Возникает своего рода «порочный круг», который не так-то легко разорвать. И серьезным недостатком многих работ о романе является сознательное или бессознательное стремление затушевать эту реальную трудность. Исследователь начинает просто описывать те или иные явления, представляющиеся ему наиболее ранними образцами романа, — например, позднеантичную прозу или рыцарский эпос. Он как бы молчаливо предполагает, что точное и полное понятие о романе существует заранее.
Между тем на самом деле в наличии имеется только поверхностное и путаное общее представление об этом жанре. И хуже всего как раз то, что это представление есть, присутствует и, следовательно, определяет все дальнейшее движение мысли. Исследователь, руководствуясь бессодержательным и неясным представлением о том, что такое роман, начинает на ощупь отыскивать в мировой литературе наиболее ранние явления, так или иначе соответствующие этому расплывчатому эталону.
При этом в конечном счете создается иллюзия, что выводы, сама концепция рождается из анализа конкретного материала. Но в действительности в основе всего лежит первоначальное поверхностное представление: ведь оно определило самый выбор тех, а не иных объектов анализа. Поэтому теоретический результат работы, ее итог, в сущности, предопределен той молчаливо подразумеваемой (часто даже неосознанной) «теорией», которая мерцала в мыслях автора еще до начала реального исследования. А эта «сама собой разумеющаяся» теория, как правило, бессодержательна, одностороння, неясна.
К тому же в литературоведении действует целый ряд малоплодотворных традиций, которые нередко возникают совершенно случайно, но потом отвердевают и становятся как бы непреодолимой силой. Так, в 1670 году французский теоретик Юэ возвел роман к античным повестям, обнаружив в них сходство с галантно-героическими повествованиями прециозной литературы своего времени (сходство действительно было, хотя также весьма внешнее). Статья Юэ получила очень широкое распространение (в 1783 году она появилась и на русском языке). Автор следующей большой работы по истории романа, англичанин Джон Данлоп («История повествовательной литературы», 1814), воспринял схему Юэ, и она стала прочной традицией.
Каков же был эталон романа у Юэ? Он описал его достаточно ясно: «Мы называем романами вымышленные изображения любовных приключений, написанные в прозе и художественно... Я говорю о вымысле, чтобы отличить их от действительной истории; о любовных приключениях, потому что любовь — главный сюжет романов. Они должны быть написаны прозой, чтобы согласоваться со вкусом нашего времени; написаны художественно и по известным правилам — иначе рассказ будет нагроможден без связи и лишен красоты...» [1]
Можно без преувеличения сказать, что это тощее и довольно наивное определение лежит и в основе многих и многих позднейших и даже современных работ по истории романа. Правда, приходится внести коррективы в определение «сюжета» (то есть «предмета») романа, ибо в целом ряде известнейших романов, начиная с «Симплициссимуса» и «Робинзона Крузо», нет и речи о любви. Но этот пункт заменяется самым общим и поверхностным определением «сюжета» романа как «личной судьбы», «частных поступков» человека. В таком определении есть отдаленный отголосок идей Гегеля, Маркса или Белинского, но объективный научный смысл теряется в неопределенности и расплывчатости.
И вот этот поверхностный эталон (вымышленное повествование в прозе о неопределенно понимаемых явлениях частной жизни) начинают примеривать к реальным фактам литературы. Естественно, что не имеющая конкретного научного содержания мерка легко принимает в себя самые разнообразные произведения всех эпох и народов. В оборот вовлекаются все новые и новые явления истории литературы, и тем самым создается обманчивая видимость историзма, прослеживания постепенного развития вещи. На самом деле такой способ изучения не имеет ничего общего с истинным, конкретным историзмом, который подразумевает исследование происхождения и развития конкретного явления. При отсутствии действительного понимания сущности вещи — в данном случае романа — получается не история романа, но едва ли имеющая научную ценность «история» целого ряда самых различных (хотя и имеющих то или иное абстрактное сходство, те или иные «общие» черты) явлений. Словом, без конкретного понимания вещи нельзя изучать ее историю: в этом случае неуловим самый предмет исследования, в него то и дело вторгаются качественно иные явления. Однако, как уже говорилось, теоретическое понятие о вещи нельзя выработать и вне ее истории, вне реальных фактов. Этот «круг» нужно не обходить, но разрешать, разрывать. И разорвать его можно только на пути последовательной научной методологии марксизма.
из прямых методологических высказываний классиков марксизма и главным образом из внутренней логики «Капитала», Э. В. Ильенков характеризует диалектические принципы исследования. В частности, автор останавливается на различии абстрактного и конкретного историзма: «На точку зрения абстрактного историзма (псевдоисторизма) сползти очень нетрудно. Более того, она как раз и кажется самой естественной. В самом деле, разве не кажется естественным, когда хочешь понять предмет исторически, начать рассматривать историю, создавшую этот предмет?
Но эта простая и естественная точка зрения быстро приводит к неразрешимым трудностям. Начнем с того, что любая исторически возникшая вещь имеет за своей спиной в качестве своего прошлого всю бесконечную историю вселенной. Поэтому попытка понять явление исторически на пути прослеживания всех тех процессов и предпосылок, которые так или иначе предшествуют его рождению, неизбежно поведет в дурную бесконечность...
Хочешь не хочешь, а идя «назад», где-то придется сделать остановку, чтобы хоть с чего-то начать. С чего? Абстрактный историзм никаких преград для субъективизма и произвола здесь выставить не может. Но этого мало. Точка зрения абстрактного историзма неизбежно и помимо желания приводит к тому, что под видом исторического подхода к делу получается самый грубый антиисторизм... Буржуазные экономисты, понимающие капитал как «накопленный труд вообще», весьма логично и естественно видят час его исторического рождения там, где первобытный человек взял в руки дубину. Если же капитал понимается как деньги, приносящие из оборота новые деньги, то историческое начало капитала столь же неизбежно усмотрят где-нибудь в древней Финикии...
...История создания исторических предпосылок рождения капитала непосредственно выдается за историю самого капитала...
Действительным историческим началом развития капитала является, как показал Маркс, тот пункт, начиная с которого капитал начинает строить свое тело из неоплаченного труда рабочего». До этого исторического пункта факты накопления орудий труда и т. п. не имеют никакого отношения к «истории капитала как капитала» [2].
то даже в древний Египет. Разумеется, обычно даются оговорки, что речь идет о «предпосылках» романа, об его зародышах и предтечах. Но в том-то все и дело, что предпосылки явления вовсе не есть само явление.
Как верно утверждал в своей известной книге Ралф Фокс, роман как таковой возникает лишь в эпоху Возрождения, и «только одна проблема, простейшая из всех, была разрешена в прошлом: проблема повествования»[3]. Уже были созданы прозаические повествования (в том числе даже о частной жизни), разработаны способы организации сюжета, правдоподобного изображения людей и вещей и т. д., но это вовсе не значит, что мы можем говорить в каком-либо смысле о возникновении самого романа, о начале его собственной истории. Роман имеет свою конкретную, представляющую единство многообразных свойств природу, и только произведение, обладающее этой целостной художественной конкретностью, принадлежит к жанру. Отыскивание предпосылок, в чем-то похожих на роман, мешает пониманию как романа, так и тех исторически-конкретных явлений, которые рассматриваются в качестве предпосылок (например, античная проза или рыцарский эпос).
Но здесь перед нами возникают другие трудности. Прежде всего, как добыть понимание конкретной природы романа? Естествен ответ — нужно изучить реальные произведения, понять их существо. Но этот кажущийся естественным путь не только неправилен, но и попросту невозможен. В самом деле, какие именно произведения мы должны взять для обследования? Почему именно эти, а не другие? В каком количестве? Наконец, что именно в произведении должно привлечь наше внимание? Все эти стороны дела также обрекают исследователя на субъективизм и произвол.
Метод Маркса исходит из того, что «любой единичный предмет, вещь, явление, факт приобретает ту или иную конкретную форму своего существования от того конкретного процесса, в движение которого он оказывается вовлеченным; …конкретной формой своего существования любой единичный предмет обязан не себе, не своей самодовлеющей единичкой природе, а той конкретной, исторически развившейся системе вещей, в которую он попал, внутри которой он возник.
Золото само по себе вовсе не есть деньги. Деньгами его делает процесс товарно-денежного обращения, в который золото вовлечено» (Ильенков, цит. соч., стр. 92).
Поэтому «понять явление — значит выяснить его место и роль внутри той конкретной системы взаимодействующих явлений, внутри которой оно с необходимостью осуществляется, и выяснить как раз те особенности, благодаря которым это явление только и может играть такую роль в составе целого. Понять явление — значит выяснить способ его возникновения, «правило», по которому это возникновение совершается с необходимостью, заложенной в конкретной совокупности условий, значит проанализировать сами условия возникновения явления» (Ильенков, стр. 159 — 160).
Иначе говоря, для понимания сущности романа нужно исходить не из субъективно избранных для анализа произведений, но из конкретной исторической реальности, которая его порождает, и выяснить необходимость его возникновения именно в такой форме, обращая внимание на те особенности, благодаря которым роман и является необходимо возникающим в данной системе вещей жанром. Мы и будем стремиться в дальнейшем идти от тех особенностей европейской действительности XVI — XVII веков, которые с необходимостью порождают роман, его конкретную форму. Задача заключается не в том, чтобы, изучив отдельные произведения, показать, как они отражают историческую реальность — то есть «свести» их к этой реальности, но, напротив, рассмотрев реальность, «вывести» из нее закономерно порождаемый ею жанр.
Естественно, что теоретическое рассмотрение конкретной природы романа, с необходимостью порождаемой данными общественными условиями, должно идти рука об руку с анализом реальных исторических фактов, реальных произведений. Только непрерывное взаимодействие теории и истории, их взаимное корректирование способно прорвать тот замкнутый круг, о котором шла речь выше. Недостаток многих работ заключается в том, что, высказав скудное общее определение жанра (или имея его про себя), исследователь начинает характеризовать своеобразие отдельных произведений, являющихся, по его мнению, образцами жанра, — причем это историческое рассмотрение уже ничем не дополняет, не обогащает исходное представление о романе. Необходимо, чтобы в поле зрения исследователя все время присутствовали в своем единстве обе стороны дела — развивающееся, обогащающееся от шага к шагу теоретическое понятие и исторический ряд индивидуальных произведений.
Наконец еще одна трудность, встающая как каверзный вопрос. Мы уходим от субъективизма и произвола, обращаясь к целостному содержанию эпохи вместо отдельных произведений. Однако не является ли произволом уже сам выбор этой, а не другой эпохи? Почему жанр романа возникает именно в эпоху Возрождения, а не раньше или позже?
Но на этот вопрос как раз и должна ответить работа в целом. Пока можно сказать только следующее. Наша задача — изучить происхождение того жанра, который — это можно установить чисто эмпирически — играет центральную роль в европейской литературе начиная с XVIII века. Для этого мы стремимся исследовать своеобразие самой эпохи -конца XVI — начала XVIII века и доказать, что именно тогда закономерно рождается жанр романа. Возможно, что созданные в эту эпоху произведения — вовсе не романы или же не наиболее ранние романы. Но ведь именно это как раз и является предметом исследования. Поэтому в постановке вопроса нет априорности: в конце концов, можно даже пока и не называть разбираемые нами произведения романами — тем более что, как мы видели, современники их так и не называли. Итак, перед нами определенная эпоха и ряд рожденных ею произведений; мы хотим доказать, что именно с них начинается история романа, что именно в них заключены в свернутом виде основные тенденции этой истории.
ответственными главами, которым предпослана пока историческая и терминологическая разведка; в ходе последней мы, естественно, вырывались подчас довольно далеко вперед.
Задача наша состоит не в том, чтобы показать, как роман отражает особенности послеренессансной эпохи (отчасти именно об этом шла речь в описательном и вольном по методу анализа вступлении о Тиле), но в том, чтобы выяснить, как конкретные условия этой эпохи с необходимостью порождают роман.
1 Цит. по кн.: А. Н. Веселовский. Избранные статьи. Л., Гослитиздат, 1940, стр. 17.
2 Э. В. Ильенков. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса. М., Изд-во АН СССР, 1960, стр. 198 — 200. — Курсив мой. — В. К.