Люди таковы, какими их создал Господь, а зачастую – гораздо хуже.
Сервантес
Глава 6
Прекрасная и кроткая жена. 1580–1586
Луис
Опыт общения с Мигелем де Сервантесом научил меня, что ненависть к предавшему нас другу или обманувшей женщине может быть куда долговечней любви. Иногда в моем воображении возникали сцены мести, в которых я подсылал в Алжир наемного убийцу. Эти фантазии пугали меня и одновременно приносили странное облегчение. Однако шли годы; казалось, Мигель так и окончит свои дни в алжирском рабстве, и мой гнев постепенно начал утихать. К тому времени, когда слухи об освобождении Мигеля достигли столицы, он стал для меня не более чем смутным образом из далекой юности.
Однако известие о поистине королевском приеме, оказанном Мигелю и другим освобожденным пленникам в Валенсии, всколыхнуло мою ненависть с силой, удивившей меня самого. Что героического в том, чтобы быть выкупленным из рабства? Моя неприязнь еще более возросла, когда я узнал, что сердобольные валенсийцы собирают средства для малоимущих пленников, дабы помочь им вернуться в родные города.
За те десять лет, что Мигеля не было в Мадриде, я не ответил ни на одно его письмо. Даже человек столь бесстыдный, как Мигель де Сервантес, догадался бы, что это означает разрыв нашей дружбы. Если же он станет вновь добиваться моего расположения, я буду вынужден пресечь эти попытки – со всей суровостью, если потребуется. Впрочем, наши шансы на встречу были ничтожны, учитывая, что я давно отошел от круга мадридских рифмоплетов. Я решил, что ни на йоту не изменю своего образа жизни, как если бы Мигель до сих пор оставался мавританским узником и между нами пролегало Средиземное море.
Вскоре я с облегчением услышал, что Мигеля отправили с дипломатической миссией в североафриканский город Оран. Год спустя я получил из Лиссабона письмо от своего старого приятеля Антонио де Эрасо, в котором он сообщал, что Мигель находится при представительстве кастильского двора в Португалии и хлопочет о какой-либо должности в Новом Свете.
Антонио был высокопоставленным чиновником в Королевском совете Индий, учреждении, принимавшем судебные решения касательно заморских владений Испании. Я также снискал уважение и кресло в Совете за добросовестную службу в Палате сборов и по-прежнему неутомимо выполнял любую порученную мне работу, стараясь сделаться для короля незаменимым. Мздоимство чиновников Совета достигло уровня просто невероятного. Кумовство являлось обычным делом; многие не упускали случая набить карманы за счет казны. Некоторые сколачивали целые состояния, используя свое высокое положение. Однако я всегда требовал от подчиненных соблюдать приличия и не давать повода для упрека.
Мигель сказал Антонио, что мы дружили в годы учебы в «Эстудио де ла Вилья». Поскольку я служил в Мадриде, где располагалась канцелярия Совета, Антонио интересовался у меня, стоит ли назначать Мигеля на ответственный пост в Новом Свете – в благодарность за его героизм при Лепанто. Вопрос меня не удивил: чтобы удостоиться государственной должности, нужно было обладать значительными связями. Для людей, не имевших в Испании ни малейшего шанса приблизиться к короне, а также для всякого рода мошенников и искателей приключений Новый Свет был настоящей землей обетованной.
Антонио вложил в конверт и обращенное к нему письмо Мигеля. Должен признать, почерк удивил меня красотой и изяществом. Видимо, годы в «Эстудио де ла Вилья» все же не прошли для него впустую. Письмо представляло собой пространную жалобу, что Мигель уже много лет не может добиться ни обещанной пенсии за военное увечье, ни назначения при дворе. Помимо воинской службы, он упоминал тяготы дипломатической миссии в Оране. Письмо завершалось хвастливым сообщением, что сейчас Мигель работает над романом «Галатея». Неужто это был намек для Антонио, что роман посвятят ему в благодарность за получение должности? Похоже, Сервантес не забыл, как втираться в доверие к важным людям.
Хотя все юношеские мечты Мигеля потерпели крах, я не мог допустить, чтобы он преуспел в Новом Свете. Я не был готов платить добром за зло. Но если я собирался разрушить его планы на новую жизнь, мне следовало изобрести аргументы достаточно убедительные, чтобы Антонио не заподозрил, будто во мне говорит личная неприязнь. Поэтому в ответном письме я заметил, что, хотя мне и известно о дипломатической миссии Мигеля в Оране, я также слышал, что она была малозначительной, и ее важность мой друг склонен преувеличивать. Впрочем, гораздо большим препятствием к занятию государственной должности я видел чистоту крови Сервантесов, которая до сих пор вызывала сомнения. Учитывая это обстоятельство, предоставление ему столь высокого поста могло бы вызвать неудовольствие Церкви и скомпрометировать короля. «Думаю, для Мигеля де Сервантеса будет разумнее подыскать работу в Испании», – завершил я свой ответ.
Однако мне почему-то не пришло в голову, что, расстроив это ходатайство, я лишь ускорю его возвращение на родину. Мигель прибыл в Мадрид следующей зимой. Одного осознания нашего соседства оказалось достаточно, чтобы воскресить старого зверя ревности. Я был в ужасе от мысли, что Мерседес снова наставит мне рога с Сервантесом и выставит на посмешище перед всем городом. Я должен был пресечь любую их связь. Хотя после открывшегося предательства жены мы продолжали жить под одной крышей, наши пути разошлись окончательно, и мне было некого попросить следить за Мерседес. Если мои подозрения имели основания, мне нужно было самолично поймать изменников на месте преступления. Я стал уходить на службу, как обычно, но внезапно возвращался на пару часов раньше, мотивируя это забытыми в спальне бумагами или необходимостью свериться со сводом законов в библиотеке. Однако ни в поведении, ни в глазах встречавших меня слуг я не видел и намека на беспокойство. Мой сын был слишком тщедушным и болезненным для своих двенадцати лет, а потому обучался дома. Маленький Диего уже освоил латынь и греческий и завершал изучение тривиума – грамматики, риторики и логики. И я, и его наставник отец Херонимо были уверены, что мальчик обладает выдающимися способностями. Впрочем, отец Херонимо настаивал, что нам не следует торопиться с арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией – квадривиумом, необходимым для поступления в университет.
Я решил сказать Диего, что уезжаю в Толедо по делам службы, и вернуться под каким-нибудь благовидным предлогом на два или три дня раньше обещанного. Так я и сделал, но не заметил в нашем доме ни малейших перемен. Я решил было перехватывать почту Мерседес, но для этого мне следовало заручиться поддержкой кого-нибудь из слуг, а я не мог выдать им свою тревогу. Я не мог довериться даже своему верному Хуану, который прислуживал мне с рождения.
По вечерам, после ужина, я расспрашивал Диего о событиях минувшего дня, надеясь, что он по своей наивности расскажет, будто Мигель посещал дом в мое отсутствие или Мерседес на несколько часов покидала дом без сопровождения либо в сопровождении одной Леонелы.
Сколько бы сил я ни отдавал работе, ревность к Мигелю пожирала меня, словно ненасытная проказа.
Однажды я вернулся домой около полудня и спросил у Исадоры – служанки, прибиравшей покои, – дома ли ее хозяйка.
– Донья Мерседес ушла с сеньоритой Леонелой, ваша милость, – ответила она.
– Когда это было?
Хотя я задал простейший вопрос, девушка смущенно замолчала.
– Хорошо, это было больше часа назад?
– Не знаю, ваша милость, – пробормотала Исадора, потупившись.
– Ты что, часов не разбираешь? Пошла прочь, – рассердился я.
Служанка с поклоном удалилась. Я позвал Хуана и велел, чтобы меня не беспокоили. С нарастающим возбуждением я вышагивал по комнате взад-вперед. В груди словно поселился яростный инкуб, колотящий изнутри по ребрам. Нужно найти Мерседес. Но где ее искать? Нет, несмотря на все мое нетерпение, следовало дождаться, пока жена вернется домой сама.
Стрелки часов двигались мучительно медленно. Что, если она придет лишь вечером? Я чувствовал себя узником в собственном доме. Конечно, можно было бы пойти к Диего, но я не хотел отрывать его от уроков и тем более показывать свое волнение.
Наконец я отправился в Совет, надеясь забыться в работе. Едва сев за стол, я велел помощнику не отвлекать меня до конца дня. Я вчитывался в бессмысленные, совершенно одинаковые отчеты и делал пометки; в конце концов голова стала гудеть, шея окаменела, а буквы начали расплываться перед глазами. Я закрыл глаза и замер над столом. Мне захотелось умереть прямо здесь, чтобы никогда больше не двигаться и не думать. Я совершенно утратил чувство места и времени. Когда я открыл глаза, в окна сочился закатный свет. Я вышел на улицу и отпустил кучера, решив, что быстрая прогулка на прохладном весеннем воздухе как нельзя лучше остудит мой гнев и возбуждение. Здание, в котором располагался Совет Индий, находилось по соседству с Главной площадью. С конца марта, когда землю пробивали стрелы первых нарциссов, а плакучие ивы сменяли золотые плащи на светло-зеленые, скамейки на площади заполняла праздная публика. Женщины, сидевшие на солнышке, вычесывали друг у дружки вшей. Пышно разодетые аристократы, проезжавшие мимо на своих лучших скакунах, и дамы в каретах – в нарядных платьях и черных кружевных мантильях, скрывающих прическу, – тут же становились мишенью для язвительных нападок толпы. Прошли те дни, когда простые испанцы благоговели перед дворянами. Я считал, что разложение общественного духа началось с освоения Индий. Оно вселило в этих невежественных нищебродов уверенность, что стоит им добраться до Нового Света, как они вернутся богатыми, точно потомственные маркизы. Деньги стали править миром. Теперь происхождение и вполовину не ценилось так, как золото у тебя в карманах.
Я шел и думал, что, если Мерседес действительно втайне встречается с Мигелем, для меня будет долгом чести убить его, хоть бы это и сулило моей душе вечную погибель. Если они любовники, мы с Мерседес больше не сможем жить в одном доме. Но Диего любил мать, и я не хотел его огорчать. Другое дело Мигель: меня опьяняло одно видение того, как я всаживаю клинок ему в глотку.
Я дошел до моста через Мансанарес. Солнце медленно опускалось к горизонту. Неожиданно я заметил распутных женщин, которые, пользуясь теплой погодой, купались в реке совершенно нагие. Некоторые нежились под солнцем, устроившись на скалах, распустив длинные волосы и бесстыдно раскинув ноги. Одна из них заметила мой взгляд и принялась вопить:
– Эй, ты, иезуит!
Я окаменел, пораженный ее наглостью. Женщина обхватила ладонями свои груди, сжала их и крикнула:
– Иди-ка сюда и отведай этих сладких дынек! У жены-то, поди, таких не водится!
Я обратился в бегство, но мне в спину еще долго летели обидные колкости и смех.
Когда я переступил порог дома, колокола в церкви Иглесия-де-Сан-Николас пробили девять раз. Где я был? Что видел? Все впечатления после происшествия на мосту словно стерлись из памяти. Я обливался холодным потом, в мыслях царила неразбериха, руки дрожали, во рту и в горле пересохло.
Я добрался до своей комнаты и запер дверь. Свечи уже горели, в жаровне ярко пылали угли. На столе меня ждал обычный ужин: копченая форель, ломоть хлеба, кусок ламанчского сыра, оливковое масло, соль, разрезанный пополам апельсин и кувшин красного вина с дедовских виноградников в Толедо. Я наполнил бокал, залпом осушил его и сел в кресло рядом с огнем, чтобы согреть дрожащие руки и ноги. Но жар углей только привел меня в лихорадочное состояние, а от духоты закружилась голова.
черными тенями, виднелся колодец. Белые розы на клумбе клонились под тяжестью мерцающей росы. Жуткая тишина придавала сцене траурный оттенок: двор напомнил мне заброшенную часть кладбища, зловещее место, куда не залетают даже ночные совы. У меня по спине пробежал холодок. Чем дольше я сидел на подоконнике, тем большее возбуждение меня охватывало. Мне следовало поговорить с Мерседес; откладывать дальше было нельзя. Пока она не признается, что происходит между ней и Мигелем, моей душе не будет покоя.
Я постучался к жене и вошел, не дожидаясь ответа. Она молилась, коленопреклоненная, перед распятием на стене. Заметив меня, Мерседес быстро осенила себя крестным знамением и поднялась. На ней была черная ночная сорочка, в руке покачивались четки. Казалось, мой нежданный визит ничуть не удивил ее – словно она меня ждала. Я с трудом подавил вскрик, когда жена стянула с головы черную мантилью: ее прекрасные золотые локоны были острижены почти под корень. Причем, как мне показалось, садовыми ножницами.
Я прикрыл дверь и приблизился к Мерседес. Деревянное распятие, передаваемое в нашем роду из поколения в поколение, тихо поблескивало в свете канделябров. В остальной части комнаты царила темнота. Нестерпимая мука искривила лицо Христа и его изможденное тело. Я не заходил в комнату Мерседес… сколько лет? Стены были совершенно голыми. Жена убрала все зеркала, а прикрепленные к кроватному балдахину занавеси цветом напоминали саван. Это было обиталище призрака; я бы не удивился, если бы обнаружил на стенах кровавые брызги. Зловещая обстановка странно не увязывалась с безмятежным взглядом Мерседес и ее спокойствием. Неужели я допустил чудовищную ошибку?
– Чем я обязана удовольствию видеть тебя, Луис? – Голос жены выражал полнейшее равнодушие, словно она обращалась к незнакомцу.
– Сегодня я вернулся из Совета раньше обычного и не застал тебя дома. Я прождал много часов. Где ты была?
– У меня были дела в городе, – спокойно ответила она.
– Какие у тебя могут быть дела в городе? Прости, но я тебе не верю. Довольно лжи, Мерседес. – Следующие слова сорвались с моего языка прежде, чем я успел их осмыслить: – Ты встречалась с Мигелем де Сервантесом?
– Так вот почему ты ко мне ворвался? В своем ли ты уме, Луис? Я не видела Мигеля много лет – с тех пор, как он покинул Испанию.
– Жаль, что мои слова кажутся тебе смешными. Не позорь меня, Мерседес. Почему я должен тебе верить? Однажды вы с Мигелем уже предали меня. Ты украла у меня право, которым обладает каждый мужчина, – право доверять собственной жене.
– Я помню, как дурачила тебя в юности. Но ты забываешь, что тогда мы еще не были женаты. Да, наши семьи прочили нас друг другу, но мы с тобой никогда не заговаривали о браке. Мое чувство к Мигелю было безрассудным и непростительным юношеским порывом. – Она замолчала. Когда Мерседес заговорила снова, в ее голосе звучала горечь. – Твои унизительные обвинения вынуждают меня сказать о своем решении раньше, чем я собиралась. Сегодня я виделась со своим духовником. Мы проговорили много часов.
Жена сделала ко мне несколько шагов; в сиянии свечей блеснули слезы у нее на щеках. Теперь она стояла так близко, что я мог обонять аромат ее кожи, волос, дыхания.
– Мы с отцом Дионисио обсуждали это не один месяц. Сегодня я приняла окончательное решение. Я надеялась, что успею подготовить Диего, но твоя жесткость не оставляет мне выбора, потому что я вынуждена защищать свою честь. Я хочу последовать примеру преподобной матери Терезы Авильской, отречься от мира и уйти в орден босоногих кармелиток. Я буду собирать милостыню для бедных и помогать им, сколько хватит сил. Мать Тереза верила, что истинное равенство возможно только в обете нестяжания. Следуя по ее стопам, я смогу отыскать свою дорогу к спасению. Отныне мои дела будут звучать громче, чем твои отвратительные упреки, а сердце под рясой будет открыто людям и Господу. – Мерседес умолкла, словно давая мне возможность ответить. Ни одна замужняя испанка не могла покинуть дом и мужа, не вызвав порицания Церкви и общественности. Изменницы нередко представали перед инквизицией. Насколько я знал, еще ни одна испанская дворянка не совершала ничего подобного тому, что собиралась сделать моя жена.
– Я понимаю, что, если сейчас уеду в Авильскую общину, основанную матерью Терезой, это вызовет слухи. Я не хочу навлекать еще больший позор на тебя и нашего сына. Поэтому сначала я отправлюсь в Толедо и скрашу последние дни бабушки Асусены. Отец Дионисио благословил мой план. Я надеюсь, что время, проведенное в доме наших предков, избавит меня от упреков и укоротит языки тех нечестивцев, которые только и могут, что указывать пальцем на ближнего. Мир может осуждать меня сколько угодно: ему не дано ранить мое сердце или душу. Я виновна лишь в том, что решила посвятить себя служению другим, как завещал нам Иисус.
– Кем ты себя возомнила? Святой? Это потруднее, чем обрядиться в черные тряпки и бить поклоны в запертой комнате. Мне все равно, какая тень ляжет на мое имя из-за твоего эгоизма, но что это за мать, которая оставляет сына? Даже дикие звери не бросают своих детенышей. Настоящая христианка никогда не пойдет на такое.
– Господь нас рассудит, Луис. Я верю, что Он не прогневается, если я оставлю Диего на твое попечение. Наш Спаситель, Иисус Христос, тоже покинул родительский дом, когда пришло время исполнить то, ради чего Он явился на землю. Только служение Господу и добрые дела принесут мне желанный покой. Спасение моей души – в руке Божией. Я чувствую, что Он слышит мои молитвы и призывает меня в Свое воинство, на битву с дьявольским промыслом. Он сам велел мне нести такой крест. Я с благодарностью приму любые удары, которые уготовила мне судьба. Если Господь призывает меня к служению Ему, значит, он простит мне этот грех.
– Откуда тебе знать, что это голос Бога, а не дьявола?
– Ненависть помутила твой разум, Луис. В твоем сердце столько ревности, что она ослепила тебя. Я больше не могу оставаться в этом доме. Твои несправедливые, нелепые упреки лишили меня всякой радости, и большой, и малой.
Ни единое слово Мерседес не убедило меня, что она не виделась с Мигелем де Сервантесом после его возвращения в Испанию или что ее имя, как она сама уверенно заявляла, вне подозрений. Слушать ее значило слушать ангела тьмы.
– Доброй ночи, – сказал я и вышел из комнаты.
Я воспринял отъезд Мерседес в Толедо как решающее доказательство того, что она все еще любит Мигеля. Разумеется, она избрала дорогу раскаяния и добродетели, чтобы уберечься от соблазна. Первые месяцы мечты о мести пожирали меня изнутри, словно ненасытные личинки. Тревоги, не дававшие мне покоя днем, овладевали моими снами ночью. Наконец я решил предать Мигеля инквизиции, используя в качестве обвинения слухи о его неподобающем поведении в Алжире, которые исходили от доминиканского монаха Хуана Бланко де Паса. Я бы не удивился, узнав, что в рабстве Мигель предавался и бесстыдным удовольствиям плоти, которыми печально славятся турки.
Однако куда более грозными были заявления, будто в плену Мигель отрекся от своей веры. Церковь начала расследование, но закрыла его сразу же, как только несколько уважаемых христиан поручились за безупречное поведение Сервантеса в Алжире. Вскоре после этого отец Хуан уехал в Новую Испанию. Пожалуй, в его отсутствие я мог бы начать собственное расследование, но на это ушли бы многие годы и целое состояние. Да и как бы я объяснил Священной канцелярии мотивы, побудившие меня добиваться повторного рассмотрения дела? У святых отцов могли возникнуть ко мне вопросы.
В глубине души я понимал, что образы Мигеля и Мерседес будут преследовать меня до тех пор, пока я чистосердечно не прощу их. Мне следовало молиться, молиться и молиться, покуда Господь не снизойдет до моих страданий и не утешит в скорби.
Хотя наши с Мерседес жизни давно уже протекали порознь, лишь после ее отъезда я осознал, в каком же трауре пребывал наш дом все эти годы. Теперь, когда хозяйкой стала Леонела, каждый уголок преобразился: аромат чудесных букетов, незаметно украсивших комнаты, развеял затхлый запах, который прежде окутывал особняк подобно проеденному молью савану. Сколько же месяцев здесь не было слышно смеха! Теперь повсюду раздавалось хихиканье и грубоватая болтовня служанок, которые вполголоса переговаривались, выполняя поручения экономки.
скучает по матери. Леонела души в нем не чаяла, и они не разлучались ни на минуту – за исключением тех часов, которые он проводил за уроками. Как я мог объяснить Диего, почему Мерседес нас покинула, не вдаваясь во множество печальных подробностей? Мне не хотелось, чтобы он возненавидел мать. Нет, я нуждался в Леонеле до тех пор, пока Диего не отправится в университет.
Первый тревожный знак о состоянии сына я получил от его наставника. По меньшей мере раз в месяц мы с отцом Херонимо встречались за бокалом вина, чтобы обсудить учебные достижения Диего.
– До нынешнего момента, – сказал священник, – Диего являл собой образец ученика. Он всегда прилежен, не по годам разумен и не знает равных в послушании. То обстоятельство, что до сих пор у меня не было к нему ни единого нарекания, делает его поведение еще более необъяснимым.
– Он выказал к вам неуважение, отец? Если это так, я немедленно заставлю его принести извинения и позабочусь, чтобы такого больше не повторилось.
Отец Херонимо сделал глоток обжигающе горячего шоколада, к которому питал особую слабость, и промокнул губы уголком платка.
– Боюсь, все намного хуже. Диего пренебрег моим запретом читать Священное Писание самостоятельно. Даже учитывая его выдающийся ум – а вы знаете, у меня никогда не было более одаренного ученика, – он слишком увлечен богословскими вопросами, которые не могут представлять интереса ни для одного мальчика его возраста. – Должно быть, на моем лице отразилось глубочайшее изумление. – Приведу пример, ваша светлость. В последнее время Диего помешан – именно помешан! – на теме первородного греха. – Отец Херонимо отставил чашку и сложил руки на коленях, как бы приуготовляясь к молитве. – Недавно он спросил меня: «Получается, что, если бы Адам и Ева не вкусили запретного плода, человечества не было бы?» Я объяснил ему, дон Луис, что, как мы полагаем, Господь замышлял сделать Адама и Еву мужем и женой, когда они будут к этому совершенно готовы. Их грех заключается в неповиновении и опережении Божьего замысла, добавил я. Мне казалось, что это вполне исчерпывающий ответ.
– Превосходный ответ, – подтвердил я.
– Если бы так, ваша светлость! На этом Диего не успокоился. «Тогда почему, – спросил он, – Господь изгнал Адама и Еву из Рая, если Сатане было дозволено искушать и соблазнять их прежде, чем они достигнут совершенного разумения? Разве Сатана не единственный повинен в случившемся?» Чтобы пресечь этот бесплодный спор, который занял бы многие часы в ущерб урокам, я ответил, что множество мудрых мужей веками размышляли над подобными вопросами; а также что если он сохранит интерес к этой теме, когда повзрослеет, то сможет ознакомиться с теологическими работами Отцов Церкви. Это предложение его наконец удовлетворило.
Я с облегчением вздохнул.
– Значит, проблема разрешилась?
– Напротив, дон Луис. В последние дни Диего только и делает, что рассуждает об истории Иуды Искариота.
– Возможно, ему суждено стать богословом или священником, подобно вам?
– Трудно сказать, ваша светлость. Несмотря на всю мою любовь к нашему Спасителю, когда я был в возрасте Диего, мне и в голову не приходило задаваться такими вопросами.
Отец Херонимо говорил спокойным тоном, но я явственно различал в его словах неодобрение. Возможно, все обстоит серьезнее, чем мне казалось.
– Не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством, ваша светлость, а потому приведу лишь еще один пример. На днях Диего спросил меня: «Если в Писании было предсказано, что Христа предаст один из Его апостолов, разве не было Иуде предназначено стать Его предателем? И разве это справедливо, что именно он был избран для предательства Спасителя? Раз одному из апостолов так или иначе было суждено предать Господа, отчего наказали именно Иуду?» Видите ли, ваша светлость, – продолжил отец Херонимо, – обилие столь сложных вопросов в столь нежном возрасте может смутить разум Диего и привести к высокомерию и недостатку смирения. Хуже того, в итоге он может лишиться безусловной веры, которая предписана каждому христианину. Вера, как вы знаете, дон Луис, не требует доказательств. В противном случае это не вера.
религиозности Мерседес? Оставалось лишь надеяться, что Диего перерастет и этот этап – точно так же, как внезапно прекратились его ночные рыдания.
– Я согласен, что Диего не следует задаваться такими вопросами. Научите меня, что делать, святой отец.
– Думаю, нам пока не надо ничего предпринимать, – ответил тот. – Если, конечно, положение не усугубится. В этом возрасте многих пытливых детей, одаренных богатым воображением, обуревают подобные вопросы. Давайте подождем и посмотрим. Вероятно, он естественным путем минует эту стадию безо всякого ущерба для себя. Однако следует помнить, что неокрепший ум часто подпадает под козни дьявола. Нам нужно быть начеку.
Вскоре после этой беседы Диего попросил купить подзорную трубу для наблюдения за ночным небом. Возможно, таким образом он пытался отвлечься от своих бесплодных богословских раздумий. Я с радостью смотрел, как ясными ночами он изучает созвездия из окна своей спальни. По крайней мере, в этом не было вреда.
Казалось, муза отвернулась от меня. Служба короне не позволила мне посвятить жизнь стихам, а те редкие сонеты, которые выводило мое перо, оказывались мертворожденными – словно Эвтерпе доставляло мстительное удовольствие отбирать у меня свой собственный дар. Все, что мне оставалось, – доказывать неугасающую любовь к ней, жадно изучая свежие томики стихов, которые время от времени появлялись в мадридских лавках.
посреди пустыни будней. Эти часы были подношением музе, призванным смягчить ее гнев. Я давно оставил надежду снискать славу поэта, но, возможно, моему сыну было суждено стать одним из величайших испанских стихотворцев.
Хотя Диего отдавал должное Гарсиласо, любимый поэт моей юности не говорил с его душой так, как с душами моих ровесников. Диего предпочитал ныне живущих авторов, а потому мы нередко читали их в рукописях. Нашим общим любимцем был Хуан де ла Крус. Диего помнил наизусть целые строфы из его немногочисленных, но поистине замечательных стихов и порой декламировал их с таким жаром, что я едва мог удержаться от слез. Не меньше мы восхищались и сочинениями Эрнандо де Акуньи, который прославился во время военных действий в Европе и Африке. Нашим любимым был «Сонет в ответ былому». Мы могли до бесконечности перечитывать его строки:
Не сокрушайся, не завидуй тем,
Кого удача щедро обласкала, —
Что жизнь их уготовила немало,
И каждый предстоит пройти сполна.
Мы были поклонниками и севильского поэта Бальтасара дель Алькасара, в чьих строках чувствовалось сильное влияние Петрарки. Часто на наших вечерах звучал Лопе Феликс де Вега Карпио, ходивший по Мадриду в списках. Стихи Луиса де Леона тоже можно было раздобыть только в рукописях. Мы могли перечитывать его вечно – так же, как в молодости я без устали твердил сонеты Гарсиласо. Нам нравилось, как дерзко он переиначивает Горациеву строфику и с каким пренебрежением отзывается о придворной жизни и мирских удовольствиях. С тех пор как мы с Мигелем обнаружили общую страсть к бессмертному толедскому певцу, я не встречал другого человека, с которым мог бы разделить свою любовь к поэзии. И вот теперь этим человеком стал мой собственный сын, маленький мальчик, в устах которого любая строка звучала звонче и слаще.
Порой мы с Диего погружались в мечты о недалеком будущем, в котором станем вести простую и честную жизнь на природе. Однажды вечером я прочел сыну свои любимые стихи Луиса де Леона:
Безыскусного, словно весна,
А не горького ропота высохших лиц,
На которых забота одна.
Что за славная жизнь у того, кто бежал
По пустынному, словно навершие скал,
И мудрейшему в мире пути!
Неожиданно у меня пересохло в горле. Я отложил рукопись на край стола.
– Почему ты остановился, папа?
– Прости, Диего. Эти строки напомнили мне о счастливых днях юности, когда я проводил лето в Толедо и ездил с твоим прадедушкой Карлосом на виноградники.
Глаза Диего затуманились.
– Что с тобой, сынок?
Он покачал головой и вытер кулаком выступившие слезы.
– Пожалуйста, читай дальше!
– Тебя что-то тревожит? Помни, между нами нет секретов.
– Я не хочу тебя огорчать, папа, но слова дона Леона напомнили мне о маме. Она ведь тоже бежала от людской суеты, как сказал поэт?
Это был первый раз после отъезда Мерседес, когда он заговорил о матери в моем присутствии.
– Да, – ответил я.
«Избранные произведения Гарсиласо де ла Веги с замечаниями и комментариями Фернандо де Эрреры», когда в дверь постучали. Я оторвал взгляд от страницы.
– Войдите.
На пороге появился мой помощник Паскуаль Паредес. А ведь в это время дня меня не полагалось беспокоить, и он это знал.
– Прошу прощения, ваша светлость, но прибывшие документы требуют вашего неотложного внимания.
– Положите на стол. – Мне не терпелось вернуться к книге.
– Какой великолепный переплет.
Он имел в виду мягкую охристую обложку, на которой были изображены две музы, стоящие на пьедесталах по сторонам мраморного портала; вершину его венчала пара херувимов, которые держали медальон с пейзажем Севильи. На мой вкус, картина была слишком андалусской.
– Я вижу, что дон Луис читает спорную новую книгу Фернандо де Эрреры. Любители поэзии только о ней и говорят.
А вот это интересно. Я закрыл томик.
– Я только что начал читать. Признаться, меня не слишком волнует полемика вокруг этого труда. А вы поэт, Паскуаль? Должно быть, бываете на встречах поэтов?
– Я не стремлюсь к вершинам Парнаса, ваша светлость, но стихи пишу с детства.
Я испугался, что он сейчас попросит меня прочесть что-нибудь из его работ.
– Я не могу назвать себя ученым человеком, дон Луис. Я не учился в университете – не потому, что не чувствовал влечения к науке, а потому что печальные обстоятельства сказались на возможностях моей семьи. – Он вздохнул. – Но это не имеет значения… Как бы то ни было, я слышал мнение некоторых кастильских поэтов, что эта книга имеет своей целью принизить славу Гарсиласо де ла Веги. Я уже сказал, что не читал ее: я не могу позволить себе роскошь приобретать такие издания, хотя страстно желал бы этого. Но я посещаю поэтические встречи и слушаю, что ученые люди говорят о вещах, для полного разумения которых у меня не хватает образования.
Я отложил «Избранные произведения» на край стола и внимательно взглянул на Паскуаля – впервые с тех пор, как принял на работу. Это был совсем молодой человек, едва миновавший возраст юности. Он носил черную шапочку, короткую заостренную бородку и вощеные усы, закрученные на концах. Видимо, когда-то его бархатный жилет был сиреневым, но со временем приобрел неопределенный выцветший оттенок. Впрочем, рубашка могла похвастать безукоризненной белизной, воротничок был накрахмален и тщательно отутюжен, а манжеты лишь слегка потерты. Черные сапоги сверкали как зеркало, но от моего взгляда не укрылось, что они пережили не один визит к сапожнику. В целом Паскуаль производил впечатление молодого человека, который донашивает наряды с плеча богатого родственника.
– Даже принимая во внимание, что вы не читали книгу, как вы полагаете – замечания в ней справедливы?
Его нижняя губа дрогнула.
– Мое невежественное мнение не может представлять для вас ни малейшего интереса, дон Луис. Более того, с моей стороны было бы непочтительно иметь мнение по вопросу, который уже всесторонне обсужден учеными мужами – куда ученей меня.
Речь Паскуаля была чистой, даже изящной. Так обычно говорят умные, но не получившие должного образования люди. У него были манеры выходца из достойного семейства, которое опустилось на дно под тяжестью печальных обстоятельств. Это раздразнило мое любопытство.
– Меня интересует именно ваше мнение, – повторил я.
– Если дон Луис настаивает… – начал он и тут же сделал паузу, как бы желая придать вес своим словам, – то я чистосердечно полагаю, что Гарсиласо де ла Вега – величайший поэт и самое драгоценное сокровище нашей la madre patria12.
– Это даже не обсуждается, Паскуаль. Величие Гарсиласо так же очевидно, как то, что солнце встает на востоке.
– Я люблю и стихи Фернандо де Эрреры, – продолжил он. – Он удивительный поэт. Я не согласен с теми, кто считает его высокомерным и критикует лишь потому, что он не посещает поэтические сходки.
Я и сам был горячим поклонником де Эрреры. Мои губы невольно растянула улыбка.
– Вот и ответ на ваш вопрос, Паскуаль. Люди высоких моральных принципов – такие, как Фернандо де Эррера, солдат, прославивший себя в битвах за нашу родину, – никогда не опускаются до мелочной критики. Испания никогда бы не стала великой державой без людей вроде де Эрреры, которые не имеют ничего общего с современными изнеженными рифмоплетами. К тому же он поклонник итальянской поэзии и пытливый исследователь древней литературы. Как вы считаете, может ли Фернандо де Эррера, обладая всеми этими качествами, испытывать к Гарсиласо что-либо, кроме неподдельного восхищения?
– Вы совершенно правы, ваша светлость. Мигель де Сервантес не зря назвал де Эрреру «божественным».
– Мигель де Сервантес Сааведра? Он ваш друг?
Голос дал петуха. Я не смог сдержать невольной гримасы. Упоминание Мигеля больно кольнуло меня.
– Нет, отнюдь не друг. Я видел его только издали. Однако молодые поэты восхищаются его суждениями, поэтому некоторые из таковых достигли моих ушей.
– сплетник, завороженный миром богатых и влиятельных господ, к коему ему никогда не дано было приблизиться и за которым он мог лишь наблюдать – с тоской и, вероятно, завистью.
– Без сомнения, Сервантес любит Эрреру за его прекрасные стихи в честь побед нашей армии под командованием дона Хуана Австрийского, – заметил я. – Хотя мы больше не друзья, я знал Сервантеса много лет назад. Я слышал, что он вернулся в Мадрид. Я не намерен возобновлять знакомство, но порой мне бывает любопытно, как он поживает.
– Если вашей светлости угодно, я мог бы сообщить те скудные сведения, которыми располагаю.
Я жестом пригласил Паскуаля присесть, затем затеплил свечу на столе.
– Не желаете ли стаканчик хереса?
– Почту за честь, ваша светлость.
– Ваше здоровье, – произнес я и тут же напомнил, чтобы не терять времени: – Мигель де Сервантес.
– Как я уже сказал, я не знаком с Сервантесом лично. Но молодых поэтов восхищают его приключения: героизм при Лепанто, рабство в Алжире и слухи о загадочном прошлом и необычной семье.
Паскуаль быстро сменил тон:
– Говорят, что в Алжире он безумно влюбился в мавританку, которая хотела обратиться в христианство. В это трудно поверить, но я слышал, будто ее убил собственный отец, когда она пыталась бежать с Сервантесом. – Паскуаль вздрогнул. – Из-за этих несчастий он ушел в глубокий запой и постоянно ввязывается в драки.
Паскуаль сделал паузу, словно приглашая меня к беседе, но я хранил молчание.
– Кажется, ваша светлость были близко знакомы с Сервантесом? Что ж, если бы вы увидели его теперь, то вряд ли узнали бы. Он носит грязную залатанную одежду и дырявые башмаки и так оброс, словно не был у цирюльника многие годы. Если он не смертельно пьян, то приходит на площадь в конце улицы Леона и кормит зевак всяческими россказнями в обмен на миску ольи подриды, которую так любят наши бедняки. – Паскуаль снова помолчал. – Это то, что вы хотите знать о Сервантесе, дон Луис?
– Продолжайте, пожалуйста.
– Насколько я понимаю, после возвращения из Алжира он влез в огромные долги. Недавно он пытался заложить кому-то из своих знакомцев отрез тафты, якобы привезенный из Индии. Злые языки болтают, что это остатки приданого, которое его сестра Андреа получила от итальянца по имени Локадело в обмен за попранную честь. – Паскуаль ухмыльнулся. – Еще я слыхал, будто Сервантес хвастается огромным наследством, которое он получит после смерти своего старого учителя, прославленного ученого и литератора Лопеса де Ойоса. На мой взгляд, это невероятно жестоко – говорить так о наставнике, который еще не умер. Кажется, это все, что мне известно, ваша светлость…
– Возьмите книгу Эрреры, – предложил я, когда Паскуаль уже собирался уходить. – Вернете, когда прочтете. Все равно я сейчас слишком занят, чтобы уделить ей внимание, которого она заслуживает.
Паскуаль был потрясен.
– Как мне вас отблагодарить? Что я могу сделать для вашей светлости?
– Если вы прочтете книгу и потом поделитесь со мной впечатлениями, этого будет более чем достаточно.
Закрыв дверь за помощником, я подумал, что не должен доверять ему сверх меры. То, как охотно, почти с радостью, он распускал сплетни о Сервантесе, наводило на мысли, что однажды это свойство его натуры обернется и против меня. Однако я мог использовать его, чтобы удовлетворять любопытство касательно Мигеля, не соприкасаясь при этом с грязным миром, в котором вращался мой враг.
Прошла неделя. Однажды вечером, когда я уже собирался домой, Паскуаль переступил порог моего кабинета и вернул томик де Эрреры. Я сложил руки на столе и приготовился с интересом выслушать его мысли.
– А вы быстро управились, – заметил я, стараясь побудить его к беседе.
– Я быстро читаю, ваша светлость.
Поскольку Паскуаль мялся, словно ему нечего было добавить, я прямо спросил:
– Ну, и каковы ваши впечатления?
– Книга очень убедительна, ваша светлость. И, как вы и предсказывали, пронизана восхищением перед Гарсиласо.
Я понял, что Паскуаль относится к тому типу людей, которые много читают, но не имеют достаточного образования, чтобы дать толковый отзыв о прочитанном. Когда я осведомлялся о его впечатлениях, Паскуаль явно чувствовал себя не в своей тарелке, словно боялся сказать что-то неподобающее.
– У меня есть пара новостей о Мигеле де Сервантесе. Если ваша светлость…
– Да-да, – торопливо ответил я.
– Один из приближенных к Сервантесу молодых поэтов рассказал мне, что тот собирает документы для военной пенсии. Он в отчаянной нужде. Его отец тяжело болен и больше не может принимать пациентов, поэтому вся семья – за исключением младшего брата Родриго, который участвует в военной кампании, – переехала в дом сестры Мигеля, которую зовут Андреа. Говорят, ее муж уже много лет не возвращается из Нового Света.
Меня бросило в дрожь от одного имени этой искусительницы. Я не видел ее с того самого дня, когда она пыталась вовлечь меня в затею с подлогом, чтобы объявить дона Родриго мертвым. Оставалось лишь молить Господа, чтобы Он уберег меня от соблазна снова увидеться с этой змеей или окончательно растоптать ее семью.
– Другая сестра, – продолжил Паскуаль, – кажется, ее зовут Магдалена и она замужем за доном Хуаном Пересом де Альсегой, тоже переехала к ней.
– Похоже, у семейства Сервантес не лучшие времена.
– Полагаю, что так, дон Луис. Осмелюсь заметить, что Сервантес живет исключительно на подачки своих богатых поклонников-поэтов, которые видят в нем героя войны. Должно быть, вы слышали, что каждый мадридский писатель почитает своим долгом обратиться к Сервантесу за стихотворным прологом к роману.
– Да, я повсюду вижу эти бездарные сонеты, – признался я и тут же пожалел, что обнажил перед Паскуалем свое истинное отношение к Мигелю.
Помощник усмехнулся.
– Сервантес пользуется покровительством молодого поэта Луиса де Варгаса Манрике.
Известие, что Варгас Манрике, отпрыск одного из благороднейших испанских родов, якшается с Мигелем, поразило меня в самое сердце. Должно быть, Сервантес охмурил его точно так же, как много лет назад втерся в доверие ко мне. Я был уязвлен, что мое имя ничего не говорит новому поколению поэтов, в то время как Сервантес вызывает у них благоговение. Впрочем, я и не желал признания от толпы пьяных графоманов, которые собирались в самых отвратительных тавернах Мадрида.
– Спасибо, что вернули книгу так скоро, – наконец произнес я. – Меня радует ваше отношение к литературе. Если моя библиотека располагает сочинениями, которые представляют для вас интерес, я с удовольствием одолжу их вам. Вы должны продолжать образование.
Несколько месяцев о Мигеле не было никаких известий. Должен признаться, мне льстило, что невежда Паскуаль считает меня кем-то вроде литературного наставника. Взамен он развлекал меня историями о нравах современного поэтического мира. Мы завели привычку подолгу гулять, беседуя о книгах и их авторах. Во время одной из таких прогулок Паскуаль упомянул, что Мигель пытается поставить свои пьесы в Мадриде.
– Сейчас он общается почти исключительно с людьми театра.
– Не знал, что его интересует сцена, – откликнулся я. – А ведь совсем недавно актеры приравнивались к освобожденным африканским рабам! Конечно, некоторые достойные люди покровительствовали театру, но они никогда не смешивались с этой толпой. Помнится, мои родители считали, что попрошайки и то честнее артистов.
– Скажу более, ваша светлость, – Сервантес пьет даже с теми актерами, которые получают всего пару реалов за представление.
– Должно быть, вы слишком молоды, Паскуаль, и не помните дней, когда порядочные мадридцы почитали актеров не выше, чем водоносов. – Я снова пожалел, что так открыто высказал неприязнь к Мигелю. – Впрочем, нам следует сходить на премьеру к Сервантесу, – поспешно добавил я, стараясь сгладить впечатление от своей несдержанности. – Греческие драматурги были непревзойденными мастерами, но большинство испанских пьес незрелы и незатейливы. Я отдал бы все, чтобы увидеть рождение автора, равного Софоклу или Эсхилу. Лопе де Вега – наша единственная надежда. А вы читали греческих трагиков?
– Я знаю некоторые пьесы Лопе де Веги и совершенно согласен с вашей светлостью по поводу его таланта. Но, увы, я не читаю по-гречески, и эти пьесы не идут в Корраль-дель-Принсипе.
– Ну разумеется, с чего бы их стали там давать? В моей библиотеке есть некоторые переводы, почти не уступающие оригиналу. Если желаете, я их вам одолжу.
будто мы друзья, а не просто хорошие знакомые. Слишком свежи были воспоминания о цене, которую я заплатил, введя в свою семью Мигеля де Сервантеса, этого грязного плебея. К тому же Паскуаль заставлял меня чувствовать себя неловко, когда принимался исподтишка расспрашивать о придворной жизни. Считал ли он это разумной платой за сведения о Мигеле? Мне следовало быть осторожным и не выдавать слишком много сведений о королевском семействе или аристократии, дабы они не попали на язык любопытной черни. Довольно и того, что я снабжаю Паскуаля книгами и восполняю зияющие лакуны в его образовании. Если же он хвастается перед своими дружками знакомством со мной, это не должно меня беспокоить.
Судя по афишам, которые то и дело появлялись на стенах городских зданий, Мигель де Сервантес выдавал по пьесе в неделю. Похоже, большая часть заработков Паскуаля уходила на театральные билеты: он исправно отчитывался мне о каждом новом спектакле. Многочисленные порождения пера Мигеля проваливались одно за другим; насколько я слышал, все его пьесы публика воспринимала враждебно. Крушение его драматургической карьеры не вызвало у меня ни малейшего удивления: литературные таланты Мигеля были невелики, к тому же он не давал себе труда развивать их. Как можно стать хорошим драматургом, не зная произведений древних греков или хотя бы римлян? Вряд ли Мигель имел хоть малейшее понятие о возвышенных чувствах, которые положены любому благородному персонажу. Он продолжал наводнять подмостки своими низкопробными творениями, лелея наивную надежду, что в конечном итоге они принесут ему славу и богатство. Я искренне сочувствовал актерам, вынужденным разыгрывать сочинения Сервантеса, и задавался вопросом, надолго ли хватит их веры в этого писаку.
Когда я услышал о премьере его первой драмы «Алжирские нравы», искушение оказалось чересчур велико. Меня снедало любопытство, как Мигель использовал этот безусловно многообещающий материал – и не раскроет ли пьеса каких-либо интригующих подробностей о его рабстве.
Однажды осенним вечером, когда ветер, дующий с гор в направлении Мансанареса, сдернул с города покрывало вечного зловония, я вышел из дома и направился к театру Корраль-дель-Принсипе. Свежий воздух приятно бодрил и притом хранил достаточно тепла, чтобы за спектаклем можно было с удобством наблюдать, стоя под открытым небом. Я оплатил стоячее место на глиняном полу и тут же оказался со всех сторон зажат студентами, карманниками и подобными личностями, которым по бедности не приходилось рассчитывать на кресла у самой сцены. Я не хотел, чтобы Мигелю донесли, будто я лично присутствовал на премьере, а потому закутался в старый плащ, замотал лицо шарфом и избегал смотреть на своих соседей. Толпившиеся вокруг студенты потягивали вино из бурдюков и то и дело отпускали грубые комментарии по поводу актеров и драматурга. Когда я не следил за происходящим на сцене, то опускал голову так низко, что почти вжимал подбородок в грудь. Эти невежи еще и устроили соревнование, кто испортит воздух звучнее и зловоннее. Каждую новую попытку встречали одобрительными возгласами.
Первая же сцена показала, что Мигель не знаком с пьесами Софокла, Эсхила и Еврипида. Впрочем, время от времени актеры произносили несколько стоящих строк, и я вынужден был признать, что Сервантесу удалось вдохнуть жизнь в своих персонажей: по всей видимости, они были списаны с натуры, а потому их эмоции отличались тем же правдоподобием, что и чувства знакомых мне людей. Но один алмаз не делает всей короны. Герои Мигеля то и дело пускались в многословные и явно неуместные на сцене рассуждения; вряд ли он понимал, что в театре молчание порой куда выразительнее длинных монологов. Нет, Мигель не Лопе де Вега. Интересно, сколько еще пьес должно провалиться, чтобы он смирился со своей бездарностью и неспособностью тягаться с великими мастерами? В любом случае мое любопытство было удовлетворено, и я не чувствовал ни малейшего желания посещать пьесы Сервантеса впредь.
и французами. Зажиточные купцы прохаживались в роскошных шелковых и шерстяных одеждах, точно настоящие идальго. А ведь я еще застал времена, когда только аристократам дозволялось носить шпагу!
Самым опасным местом на моем пути была площадь Пуэрта-дель-Соль, где вечно околачивались попрошайки. Стоило обратить на них взгляд, как они яростно атаковали прохожего и принимались завывать стихи и молитвы (за это сомнительное удовольствие предлагалось уплатить пару мараведи) или же предлагали грошовые календари и веера. Безумцы вызывали у испанцев больше сочувствия, чем искалеченные солдаты, а потому на площади всегда можно было увидеть мужчин и женщин, которые притворялись душевнобольными. Картину завершали карманники, грабители и наемные убийцы.
Как-то раз я проходил мимо церкви и заметил на воротах объявление о высокой заупокойной мессе, которая будет отслужена в кафедральном соборе по профессору Лопесу де Ойосу. Хотя со школьной поры прошло много лет, в моей душе до сих пор не угасла обида на старого учителя, который предпочел мне Мигеля. Неужели тот действительно унаследует все солидное состояние профессора?
Прошло несколько недель. Однажды Паскуаль явился ко мне в кабинет со стопкой документов. Я мгновенно заметил в его глазах блеск, свидетельствующий о новой сплетне, и предложил присесть.
– В Мадриде только и разговоров что о последней воле профессора Лопеса де Ойоса, – начал он. – Все поражены: он завещал состояние не бывшему любимцу, а Луису Гальвесу де Монтальво, который, как вы знаете, разбогател на своем романе «Пастух Филиды» и уж точно не нуждается, в отличие от Сервантеса. Можете вообразить, – добавил Паскуаль, даже не пытаясь скрыть злорадства, – Сервантес тут же ушел в запой, прилюдно клянет злую судьбу и рвет на себе волосы.
– Ничего удивительного, Паскуаль. Профессор предпочел вознаградить достижение, а не нужду – как и следовало.
Мигель словно под землю провалился: шли месяцы, но о нем не было никаких известий. Неужто история с завещанием так сокрушила его, что заставила наконец уехать из Мадрида? Чему я не мог позавидовать – так это его судьбе. Я уже привык, что Мигель справляется со всеми выпавшими на его долю неудачами, но все же был изрядно удивлен, когда дрожащий от возбуждения Паскуаль сообщил, что Сервантеса видели в таверне его любовницы.
– Она стоит на скандально известной Немецкой улице, так что ваша светлость может вообразить, какого рода это заведение. Там каждый второй дом – публичный. Впрочем, Сервантеса такое не смущает. Недавно он во всеуслышание хвастал в таверне, что закончил работу над новым пасторальным романом. А до сих пор держал все в строгом секрете. Кто бы мог подумать, что его потянет на пасторали!
– Я давно знал об этом замысле Сервантеса, – сказал я. – Из его письма к моему хорошему другу, который сейчас служит при королевском дворе в Лиссабоне.
– Интересно, с каких это пор Сервантес обзавелся любовницей?
Нужно отдать Паскуалю должное: он никак не выдал разочарования оттого, что не услышал желанной фамилии. К тому же подобная мелочь не могла испортить ему удовольствия от сплетни.
– Ее зовут Ана Франка – или Ана Вильяфранка. Она мадридская еврейка. Я видел ее в таверне: довольно миловидная девица вдвое моложе Сервантеса. Родители выдали ее за астурийского купца Алонсо Родригеса, но тот постоянно в разъездах. Кажется, о ее связи с Сервантесом знают все, кроме мужа.
Похоже, Мигель не утратил умения кружить головы дамам. Я легко мог вообразить, как он покоряет юную трактирщицу рассказами о своих ратных подвигах, алжирском рабстве и театральных успехах. Как разумно с его стороны найти любовницу, которая, помимо постели, обеспечит его обедами и выпивкой! И разумеется, еврейку – Мигель не изменял своей крови.
– Говорят, – с охотой продолжил Паскуаль, – что Сервантес, когда выпьет, начинает хвастаться, будто эта его новая книга, «Галатея», посрамит все прежние пасторали. Звучит довольно бестактно, учитывая, что он близкий друг Луиса Гальвеса де Монтальво, а тот написал «Пастуха Филиды», который до сих пор считается лучшим пасторальным романом в Испании. Сам я его не читал, но поверьте, не из-за отсутствия желания.
– Я дам вам его. А что до Сервантеса, могу только пожелать ему всего самого наилучшего с романом. – И я тут же перевел беседу на документы, прибывшие в Совет накануне: – Вы не могли бы прочесть их и составить отчет? Это нужно немедленно, – и я отослал Паскуаля прочь.
Приближающийся выход «Галатеи» из печати всецело завладел моими мыслями. Я вглядывался в окна книжных лавок с таким нетерпением, словно это мое собственное произведение. «Конечно, оно будет ужасно; разумеется, оно провалится», – твердил я себе. Страх, что книга может оказаться достойной, сводил меня с ума. У меня развилась бессонница. Что, если Мигель действительно станет богатым и прославленным писателем? Тогда это «де», нахально подставленное его отцом перед фамилией, уже не будет казаться столь смехотворным.
Однако еще до выхода «Галатеи» Мигель приготовил для меня другой сюрприз. В очередной раз потягивая с Паскуалем херес (к которому, как я выяснил, он был весьма неравнодушен), я узнал, что Мигель уехал в некое ламанчское селение под названием Эскивиас.
– Поверьте, Паскуаль, я всегда гордился своими познаниями в испанской географии, которые еще более расширились после поступления на службу к его величеству, но даже я вынужден признать, что не имел удовольствия посетить это место, – сказал я.
– Насколько я понимаю, ваша светлость, деревня эта такова, что сами ее уроженцы предпочли бы забыть о ней.
– А я думал, роман Сервантеса должен выйти со дня на день. Вам известно, зачем он туда отправился?
– Я слышал, что его пригласила донья Хуана Гайтан, вдова Педро Лайнеса. Якобы после Лайнеса остались рукописи сотен стихов, и вдова попросила Сервантеса, который был дружен с покойным поэтом, подготовить их к изданию. Донья Хуана живет в Эскивиасе, и там же хранится библиотека ее мужа. А дон Луис читал что-нибудь из сочинений Педро Лайнеса, упокой Господь его душу?
– У него есть поклонники, но я не отношусь к их числу. Возможно, мне стоит ознакомиться с его наследием внимательнее. В любом случае нам следует ожидать возвращения Сервантеса, как только он закончит дела в Эскивиасе, я верно понимаю?
– Я мало путешествовал, хотя и не из-за лености, – заметил Паскуаль. – Но Эскивиас не относится к числу мест, которые я хотел бы посетить. И уж точно я не захотел бы там жить.
– Доверенный источник сообщил мне, что все ее приданое состоит из пяти виноградных лоз, фруктового сада, нескольких столов, стульев и подушек, четырех ульев, пары дюжин кур, одного петуха и жаровни. У них даже нет осла или оливы! – Паскуаль не скрывал злорадства. – Полагаю, это лучшее, что могло достаться в провинции нищему калеке, который к тому же провалился как литератор. Как бы там ни было, теперь он обеспечен яйцами, медом, виноградом и знаменитым эскивиасским вином. А правда ли, ваша светлость, что это единственное вино, которое пьет наш великий король?
– Паскуаль, я понятия не имею, какое вино пьет наш король.
– В любом случае голод Сервантесу не грозит, если, конечно, не случится птичьего мора или засухи.
Не прошло и трех месяцев со дня свадьбы, как Паскуаль принес новую сплетню: мадридская любовница Мигеля родила девочку, которую назвали Исабель. Весь столичный полусвет был прекрасно осведомлен, кто отец ребенка. Это объясняло поспешность женитьбы Мигеля на Каталине. Интересно, как его супруга отреагирует на известие о незаконнорожденном ребенке? Не приходилось сомневаться, что рано или поздно какая-нибудь добрая душа сообщит сеньоре де Сервантес о сопернице, и подлая натура ее мужа раскроется со всей очевидностью. Что до несчастной девочки, узнает ли она когда-нибудь имя своего настоящего отца?
«Галатея» появилась в книжных лавках. Должно быть, я прочел ее одним из первых в Мадриде. Книга оказалась ужасающей смесью плохой латыни, бездарных стихов и бесплодных попыток блеснуть отсутствующей эрудицией. Пасторальные романы вообще предназначаются для глупых мужчин и плаксивых дам. Герои там сплошь жалкие нытики, которые через предложение заливаются слезами и принимаются оплакивать все на земле (иногда хором). Даже овцы, козы и телята не блеют или мычат, а горестно стенают. Поразительно, что камни, на которых сидят пастухи, и деревья, под которыми они укрываются от дождя, не рыдают тоже.
У меня в голове не укладывалось, как людям могут нравиться истории про невежественных, грязных, вшивых пастухов, пахнущих не лучше своего скота. Чем вообще можно оправдать существование таких книг? Разве способен хоть один здравомыслящий человек разобраться в хитросплетении их нелепых сюжетных линий? Авторы пасторалей – это вульгарные, алчные торговцы словами. Куда исчезли авторы великих и благородных испанских книг о героях? Разве нынешние позорные сочинения – не признак распада национальных ценностей?
Мигель с присущей ему самонадеянностью полагал, что человек без классического образования сможет убедить доверчивую публику, будто является искушенным писателем. В начальных же строках «Галатеи» сквозила беспомощность, замеченная мной еще на том первом спектакле, зрителем которого я имел неудовольствие быть. Я без труда узнал в родовитом Элисьо себя, а в бедном Эрастро – Мигеля. Оба они были пастухами, влюбленными в пастушку Нисиду – идеализированную Мерседес, разумеется, чья «дивная краса таит за прелестью земною пределов горних чудеса»13 . Однако Нисида, равнодушная к чувствам воздыхателей, отвергала их обоих. Как бы невероятно это ни звучало, но в этом заключалась вся история! Роман завершался бесконечным списком ныне живущих испанских поэтов, чье творчество Мигель находил достойным восхищения – разумеется, не что иное, как еще один способ подольститься к знакомым писакам, – независимо от того, сколь слабы их сочинения. Эта часть книги окончательно убедила меня, что беспощадное солнце берберийского побережья превратило мозги Сервантеса в головешки.
Разумеется, не обошлось без обычных дураков и бессовестных шутов, которые рукоплескали «Галатее» и складывали в ее честь хвалебные сонеты. Даже великий Лопе де Вега не увидел в книге пустышку, каковой она являлась, и осквернил свое перо. Не стоит удивляться, что все эти писаки восхваляли мытарства автора – отважного героя, пережившего алжирский плен, – и старательно умалчивали о том, как бездарно написана книга. Не удержавшись от искушения, я заглянул в несколько мадридских лавок и поинтересовался, как продается книга. К моему облегчению, читатели не оценили opera prima14 – несмотря на все попытки его дружков выдать стекляшку за драгоценный камень.
котором Мигель мог заслуженно упокоиться до конца дней. Там, вдали от образованного мира, он будет влачить жалкое существование нищего идальго и коротать часы в вонючих тавернах за пинтой вина, потчуя невежественных стариков россказнями о своих приключениях. Если уж алжирцы не догадались прикончить Мигеля, скука этого Богом забытого угла наверняка исправит их упущение.
После отъезда Сервантеса моя жизнь сосредоточилась вокруг службы и сына, чье достойное образование стало для меня главнейшей заботой. Мы с отцом Херонимо испытали искреннее облегчение, когда Диего потерял интерес к аргументам византийских теологов. Теперь он под руководством святого отца заканчивал изучение квадривиума. Через год он будет совершенно готов к поступлению в мою альма-матер – Университет Сиснероса в Алькала-де-Энаресе, – где станет одним из самых юных, если не самым юным студентом за его историю. Диего всегда был одиночкой и не выказывал интереса к общению со сверстниками. Его не влек мир за стенами родового поместья. Естественно, я не мог не думать о том, как сложатся его отношения с однокашниками.
К моему разочарованию, сын больше не желал посвящать вечера совместному чтению стихов. Вместо этого он подпал под очарование звездного неба, почти перейдя на ночной образ жизни. Каждый вечер, когда не было облаков или дождя, Диего садился у окна со своей подзорной трубой и до рассвета наблюдал за таинственным движением небес.
И все же меня что-то мучило. Несмотря на оглушительный провал «Галатеи» (к счастью или к сожалению), я больше не мог не относиться к Мигелю как к потенциальному писателю. Сам же я по-прежнему оставался лишь высокопоставленным чиновником.
было назвать и поклонником рыцарских эпопей. Что до мира плутов и проходимцев, то я его совсем не знал, да и не имел охоты описывать похождения низкородных людей, которых в душе презирал. Однако еще в бытность учеником «Эстудио де ла Вилья», после знакомства с Мигелем и его семьей, меня мимолетно посетила идея книги о расточительном мечтателе, чьи безумные замыслы разорили всю семью. Вдохновил меня отец Мигеля, дон Родриго, который со своими несбыточными устремлениями воплощал один из самых колоритных типов испанцев. Поскольку мой поэтический источник иссяк навеки, я решил вернуться к давнему замыслу. Прежде я никогда не писал прозу, а потому начал с перечня действующих лиц: безответственный дон Родриго; его несчастная жена донья Леонора, дама благородного происхождения, которая безуспешно пытается образумить мужа и сыновей; и дочь Андреа, чья нескромность покрыла семью несмываемым позором.
Спустя все эти годы я отчетливо понял, что Мигель и его отец – просто две стороны одной медали – мечтатель, не сумевший ничего в жизни добиться, и неудачник, не способный перестать мечтать.
Месяц проходил за месяцем, не принося никаких известий. Наконец зимой 1586 года я получил конверт с печатью кардинала Толедо. Внутри было письмо от его высокопреосвященства – написанное прекрасным готическим почерком, на плотной и гладкой золотистой бумаге – с предложением занять пост обвинителя инквизиции вследствие моей «беспримерной любви к Церкви». В иерархии служителей инквизиции, писал далее кардинал, обвинитель занимает четвертое по значимости место. Предполагалось, что я буду руководить расследованиями дел еретиков, обвиняемых в особо тяжких преступлениях против религии, и отчитываться о результатах непосредственно Великому инквизитору. «Так вот какой путь уготовил мне Господь для искупления грехов! – подумал я. – Возможно, это наилучший способ служить Ему – защищая нашу веру и ведя борьбу с еретиками, иудеями и прочими приверженцами дьявола». Впрочем, одновременно меня посетила и другая мысль: теперь, если Мигель де Сервантес снова попытается угрожать моему спокойствию, я смогу отправить его прямиком в ад – откуда он и явился.
Примечания.
12. Матери-родины (исп.).
14. Первый труд (лат.).