Глава 7
В некоем селе Ламанчском. 1584
По дороге из сердца Ла-Манчи в Толедо путешественник проезжает Санта-Барбару – гору, увенчанную руинами церкви, которая была сложена еще в те времена, когда христиане и мавры бились за власть над Кастилией. Склоны горы поросли белым дубом, желуди которого славятся своим ореховым вкусом. Погожим днем путешественник, рискнувший взобраться на самую вершину, будет вознагражден ярко-голубым силуэтом хребта Гуадаррама на горизонте и видом на виноградники и пшеничные поля селения под названьем Эскивиас; вокруг же него он увидит дикие просторы Сагра-Альты – местности, жители которой в древние времена поклонялись богине Церере. Название Эскивиаса хранит память о вестготах, которые заложили его в незапамятные времена: в переводе с древнегерманского это означает «место на краю мира».
Санчо Панса, мой друг из алжирского острога, первым упомянул при мне Эскивиас. Санчо не уставал восхвалять местное красное вино, с коим не могло сравниться ни одно другое в Ла-Манче, и при каждом удобном случае напоминал, что удовольствие пить его доступно лишь счастливым эскивиасцам и королю Филиппу II. Много лет я гадал о судьбе своего приятеля: погиб ли он от жажды, яда гадюки, зубов льва или волка? А может, его поймали и снова продали в рабство берберийские пираты? Если его семья до сих пор живет в Эскивиасе, мне надлежит навестить их и выказать уважение моему ангелу-хранителю, единственно благодаря которому я перенес первые годы неволи.
У подножия Санта-Барбары большая дорога раздваивалась. Я направил своего мула по узкой тропе и уже к вечеру въехал в селение. Была пора урожая. Навстречу мне то и дело попадались деревенские девушки, которые переговаривались и заливисто хохотали, сидя в повозках, или же вели в поводу ослов, груженных корзинами с зеленым и лиловым виноградом. Грудь, руки, губы, щеки, одежда и особенно ноги ламанчских селянок были пурпурными от сока, а следом за ними тянулся густой аромат виноградного сусла.
Я вступил в Эскивиас с истощенным телом, но с сердцем полным надежд. Мадрид я покидал без сожаления – в последние дни мне стало ясно, что, если я и дальше продолжу бывать в гостеприимной постели Аны де Вильяфранки, дело кончится скверно. Она была хорошей любовницей и вполне удовлетворяла мои мужские нужды, требуя взамен лишь приятной малости – чтобы я утолял ее любовные аппетиты. Но жизнь в таверне не располагала к писательству, учитывая особенно, что немалую долю ее завсегдатаев составляли преступники, отсидевшие в тюрьме, и другие подозрительные личности, для которых ничего не стоило закончить ссору кровопролитием, а порой и убийством. К тому же рано или поздно муж Аны, подстрекаемый чьей-нибудь пьяной репликой, вызовет меня на дуэль, а я уже устал спасать свою жизнь бегством.
Еще одной причиной покинуть Мадрид было желание отдалиться от его беспощадного литературного мира. Впервые за долгие годы у меня были серьезные основания для оптимизма: «Галатею» обещали напечатать весной. Моя неунывающая душа упорно верила, что издание романа принесет мне долгожданную славу и уважение, а также поправит печальные финансовые обстоятельства.
В Эскивиас меня пригласила донья Хуана Гайтан, вдова моего доброго друга и уважаемого поэта Педро Лайнеза, которого я почитал своим литературным наставником. Педро неожиданно умер в начале того же года, и донья Хуана считала, что моего товарища по перу предадут забвению, если его стихи немедленно не собрать и не издать. Я никогда не скрывал своего искреннего восхищения талантом Педро, и донья Хуана (благослови ее Господь!) решила, что кому, как не мне, разобрать стихи ее мужа, в беспорядке оставленные им на разрозненных листах и клочках бумаги, и подготовить их к печати. Педро, этот истинный кастильский идальго, назвал меня своим другом еще в те печальные времена, когда я только вернулся из алжирского плена и едва смог найти в городе пару приятелей, оставшихся со школьных времен. Педро лично представил меня самым талантливым поэтам города и с пылом расхвалил те жалкие несколько стихов, которые я сумел набросать в остроге. Лишь благодаря его рекомендациям я оказался принят в такое достойное, хоть и придирчивое мадридское литературное сообщество.
– Вы можете жить в моем доме в Эскивиасе столько, сколько потребуется, – сказала мне донья Хуана в своей мадридской гостиной, куда пригласила для беседы. – Обещаю оставить вас в одиночестве – работайте спокойно. Наш дом относится к числу тех огромных ламанчских усадеб, где можно годами жить под одной крышей и встречаться лишь по собственному желанию. Мне неизвестно, какое вознаграждение приличествует такому труду, поэтому рискну предложить двадцать эскудо, если вас устроит такая сумма.
Должно быть, мое лицо приняло выражение глубочайшего изумления, потому что донья Хуана сделала паузу и бросила на меня озадаченный взгляд. Ее предложение прозвучало как раз в ту пору, когда жить мне стало не на что, – если не считать милосердных пожертвований Аны. И дело было не только в пустых карманах. Всего пару дней назад, пребывая под воздействием винных паров, Ана обвинила меня в шашнях с одной из разносчиц ее таверны. Я уже собирался переступить порог нашей спальни, когда она бросилась на меня с ножницами. Благословение Господу, что я не лишился и другой руки.
– Молчание означает, что плата вас устраивает? – поинтересовалась донья Хуана. Когда она улыбалась, в ее черных глазах пробегала искра. – Эскивиас – селение маленькое, там живет не больше трех сотен человек, – и, как бы стараясь сгладить возможное неприятное впечатление, она тут же добавила: – Однако тридцать семь местных семейств произошли от наследственных идальго. Также позволю себе заметить, что моя кухарка, донья Петра, готовит великолепное жаркое из кроликов и куропаток, чечевица ее не знает себе равных, а каркамусу расхваливают все, кому выпала удача ее отведать. Вы довольно повидали мир, а значит, наверняка слышали и о нашем непревзойденном вине. Не сочтите за хвастовство, но мой погреб считается одним из лучших в Ла-Манче.
Я не получал столь заманчивых предложений с тех самых пор, как кардинал Аквавива пригласил меня на работу в Рим.
Слова вдовы эхом отдавались в моих ушах, когда я въезжал на муле в Эскивиас. Навстречу мне попались несколько пожилых идальго в богатых, но выцветших одеяниях. Старики прогуливали на поводках белоснежных поджарых гончих. Я проехал мимо прелестной деревенской церкви, возведенной на холме. Ее высокая башня в мавританском стиле отбрасывала тень на всю деревню. Строгие и изящные кипарисы, похожие на перевернутые восклицательные знаки, образовывали вокруг церкви нечто вроде маленького парка.
Почти на каждом встреченном мной доме красовались пыльные, поблекшие от времени гербы. Над окнами особняков виднелись каменные кресты, а причудливые узоры на парадных дверях свидетельствовали о знатном происхождении проживавшего здесь семейства. Они напомнили мне жилища касбы – разве что эти были более строгими, под стать скупому манчеганскому пейзажу. Казалось, время тут остановилось. Чем меньшее расстояние отделяло меня от дома вдовы, тем с большим удовольствием я погружался в золотые, медлительные эскивиасские сумерки.
Мой первый вечер в роскошном старом особняке вдовы прошел в уединенной столовой, где, должно быть, донья Хуана не раз ужинала с Педро в более счастливые времена. Теперь же мы вдвоем сидели за дубовым столом, в креслах с высокими спинками и сиденьями, обитыми пурпурным бархатом. Комнату украшали два гигантских полотна с изображениями святых, но я с трудом мог разглядеть их в неверном сиянии свечей, которые стояли на буфете и в центре стола. В открытое окно за спиной доньи Хуаны глядело усыпанное звездами ламанчское небо и долетал теплый ветер с темной равнины.
– Я вынуждена все время перемещаться между Эскивиасом и Мадридом, – посетовала донья Хуана, когда подали ужин. – Наш род из поколения в поколение владел местными виноградниками, и мне приходится следить, чтобы арендаторы исправно платили ренту. – Внезапно по ее лицу скользнула печаль. – У нас с Педро было трое детей, но от младенческих болезней оправился только один, названный в честь покойного отца. Сейчас он живет в Новой Испании и занимает важный пост при дворе вице-короля. – Донья Хуана обвела рукой стол: – Все это серебро – оттуда. Я, конечно, счастлива за сына: именно этого он и хотел. Но в его отсутствие мне приходится одной следить за семейным достоянием. Уж лучше бы он жил в Испании, чем присылал мне дорогую утварь… – И она вздохнула.
Хотя донья Хуана носила траур по мужу, ее внушительный бюст был затянут в сверкающий шелк и украшен брошью с двумя огромными изумрудами – квадратным и шестиугольным – в массивной золотой оправе, изображающей животных Нового Света. Блестящие черные волосы моей хозяйки были собраны в высокую прическу и скреплены гребнем из черной раковины, на которой поблескивали крохотные жемчужины. В сумраке ночи ее колдовские глаза мерцали еще более соблазнительно. Неудивительно, что мой добрый Педро был от нее без ума. Мне самому приходилось постоянно напоминать себе, что я здесь только по делу.
– Местным жителям не терпится свести с вами знакомство. Мне хотелось бы представить вас лучшим людям Эсквивиаса. – И донья Хуана с удовольствием принялась за сочное жаркое из кролика с морковью и турецким горохом. – Иначе, боюсь, вы тут умрете со скуки.
Я пригубил душистого и нежного вина; его аромат щекотал ноздри, пробуждая мозг. Да, этот дурманящий эликсир вполне заслужил свою славу. Похоже, в будущем я с трудом смогу пить вино от иной лозы.
– Донья Хуана, вы преувеличиваете, – заметил я.
– Дон Мигель, вы забываете, кем являетесь в глазах этих людей! Герой войны, человек, который повидал почти весь мир, прославленный поэт и автор долгожданного пасторального романа. Поверьте, этих достоинств вполне достаточно, чтобы причислить вас к сливкам эскивиасского общества. Давайте условимся сразу: у вас будет целый день, чтобы разбирать рукописи Педро, и вы можете уходить и приходить по собственному желанию – но ваши вечера принадлежат мне! В каждый мой приезд соседи ждут, что я сумею оживить нашу деревенскую жизнь. Они жаждут новостей из Мадрида. Я постоянно даю званые вечера и надеюсь, что вы украсите их своим присутствием. А еще я намерена принимать любые приглашения в гости. – И, подмигнув, донья Хуана добавила заговорщицким тоном: – Мой дорогой друг, попомните мои слова – вы не найдете лучшего места, чтобы остепениться и пустить корни. Здесь есть несколько чудесных девушек из самых благородных эскивиасских семейств, которые составили бы прекрасную партию человеку ваших заслуг. Признайте, рано или поздно вам все равно придется расстаться с холостой жизнью.
В отдалении завыл волк. Ему ответил другой.
– Да, здесь водятся волки, – спокойно подтвердила донья Хуана. – Но это не должно вас беспокоить – если, конечно, вы не собираетесь в одиночестве бродить по равнине ночью.
Я поинтересовался, знакома ли она с семейством Санчо Пансы.
– А откуда вы его знаете?
Я объяснил.
– Конечно, в этом селении все знакомы друг с другом. Бедная Тереса осталась одна с маленьким ребенком, когда эти проклятые корсары похитили Санчо. Больше мы о нем не слышали. Тереса будет счастлива узнать, что вы встречали ее мужа в этом ужасном краю неверных. Она всю жизнь работает на нашу семью. И ее дочка, Санчинья, тоже.
Пожелав донье Хуане добрых снов, я вышел во двор и раскурил трубку. Золотая Венера, ярко сиявшая в небесах, напомнила мне первую ночь в Алжире. Что принесут мне следующие месяцы в этом селении? Хотя будущее было скрыто под мутными водами неизвестности, я решил, что это отличное место, дабы наполнить пустые карманы, подлатать измученное тело и дать душе отдых от постоянной борьбы.
Мое первое утро в доме доньи Хуаны началось с пения птиц; казалось, их веселый щебет несется из каждого уголка селения. Запив горячим шоколадом ломоть свежего, золотящегося от масла хлеба, я отправился на рекогносцировочную прогулку по деревне. В свежем утреннем небе порхали стаи воробьев, ласточек и горлиц. Я не чувствовал себя таким счастливым с тех самых пор, когда вновь ступил на испанскую землю почти пять лет назад. Селение расстилалось передо мной, словно Эдем из пасторальных романов, бесконечно далекий от войн и распрей, – место, где люди и природа живут в согласии. Посередине мощенных булыжником улиц бежали прозрачные ручейки. Их чистые воды пахли так, словно брали начало в цветущем апельсиновом саду. Быть может, именно тут моей душе суждено окончательно исцелиться после алжирского плена. И возможно, мне действительно стоит укрыться в Эскивиасе, пока не истончатся цепи, приковавшие меня к Ане де Вильяфранке и дну Мадрида – города, в котором меня, скорее всего, ожидала смерть или тюрьма.
стихотворений, причем почти ни одно не имело даты. Многие были подписаны псевдонимом «Дамон» – Педро использовал его для пасторальных сочинений. Среди этой поэтической сокровищницы, которая уже была частично мне знакома, я обнаружил традиционные подражания Петрарке и испанским кансьонерос.15 В них звучало эхо той мелодики Гарсиласо, которая когда-то и привлекла меня в поэзии Педро. Но его нельзя было назвать рядовым подражателем бессмертных бардов: Педро облекал в классические схемы собственные мысли – оригинальные и исполненные неподдельного чувства. Его барочную любовную поэзию пронизывал мотив краткости того пути, который уготован каждому из нас на земле. Мне стоило немалых трудов разобрать его замысловатый почерк, однако я не мог припомнить более приятного занятия. Разбирая стихи Педро, я словно продолжал беседу с ушедшим навеки старым другом. Без сомнения, это была самая отрадная работа моей жизни. Неужели удача снова обратила ко мне свой лик?
Казалось, донье Хуане доставляет особое удовольствие председательствовать на званых ужинах, где эскивиасское красное вино текло рекой. Стряпня ее кухарки не уставала поражать меня: кролики и куропатки, запеченные с белой фасолью; каркамуса из телятины с репчатым луком, сельдереем и свежайшими бобами; местные хлебцы с острыми колбасками и обилием чеснока; огромные ломти хамона; красные перцы и грозди самого спелого и сладкого винограда… Даже простая чечевичная похлебка становилась в руках доньи Петры сытной, ароматной и аппетитной, словно изысканный деликатес. Поскольку страсть ее хозяйки к доброй еде была воистину неутолима, в кухне всегда трещал огонь, на нем булькали горшки, а соблазнительные запахи просачивались под дверь каждой комнаты с утра до позднего вечера.
Сплетни доставляли вдове не меньше удовольствия, чем вкусная еда. На первом званом ужине, который она устроила в мою честь, я познакомился со старым деревенским священником Хуаном де Паласиосом. Борода и волосы его были совершенно седы, лицо иссушено беспощадным солнцем Ла-Манчи, но маленькие глазки горели живым любопытством.
– Донья Хуана не устает восхвалять ваши стихи. Еще она сказала, что ваши пьесы ставились в Корраль-дель-Принсипе, а в скором времени выйдет и роман. Я обожаю рыцарские романы, дон Мигель. У меня есть четыре тома «Амадиса Гальского». Хоть я и простой священник, далекий от литературы, я уверен, что это лучшие книги в данном роде. Правда, новомодные подражания «Амадису» я даже не читаю. – Он замолчал, ожидая моего ответа.
– Отзывы доньи Хуаны о моем таланте чересчур великодушны. Что же до продолжений «Амадиса», я всецело с вами согласен и нахожу эти подделки ужасающими.
Отец Паласиос расплылся в улыбке.
– Еще мне посчастливилось обладать многостраничным изданием «Тиранта Белого», эту книгу я почитаю одной из лучших в своей библиотеке. Должен признаться, я питаю слабость и к «Влюбленной Диане» Хорхе Монтемайора – хотя, опять же, это не относится к его подражателям. Это жемчужины моей книжной сокровищницы. Что же до поэзии, дон Мигель, то я, к стыду своему, не имею ее вовсе, ибо моя душа находит в Песни песней все, чего жаждет. Боюсь задеть ваши чувства, мой дорогой друг… – продолжил он после паузы. – Я знаю, что для своего нового романа вы избрали пасторальный жанр, но я не являюсь его поклонником. На мой вкус, такую чепуху могут писать только люди, которые не выдернули из земли ни одной луковицы и не подоили даже козы.
Я поспешил заверить отца Хуана, что большая часть современных пасторальных романов неприятна мне самом у.
– Вижу, мы станем друзьями, – сказал он. – У нас много общего. Заглядывайте ко мне в ризницу в любое время. Полагаю, что вы, как добрый христианин, ходите к мессе и регулярно исповедуетесь, ведь никому не известно, когда Господь призовет нас в Свое воинство. Можете брать у меня любые книги, какие вам захочется прочитать или перечитать. Для меня будет огромным удовольствием дать их вам. А потом побеседуем за стаканчиком эскивиасского вина: по моему глубокому убеждению, в изречении In vino veritas16 – прославленный идальго дон Алонсо Кихано, который обожал рыцарские романы, а в последние годы жизни принял монашеский постриг. Вы не поверите, но с момента его смерти прошло добрых сорок лет. Боже, как летит время! Мой вам совет – Carpe diem.
И мы приступили к первому блюду – великолепной каркамусе, которую лакей плюхнул в наши тарелки столь щедро, что я засомневался, смогу ли воздать должное и второй перемене: из кухни уже сочился многообещающий запах жареных перепелов.
– Дон Алонсо умер еще до моего рождения, – заметила донья Хуана, хлебцем собирая с тарелки остатки подливы. – На следующей неделе вы сможете познакомиться с доньей Каталиной де Паласиос – правнучатой племянницей дона Алонсо, внучатой племянницей отца Паласиоса и матерью нашей милой и добродетельной сеньориты Каталины, первой красавицы Эскивиаса. Я пригласила бы их и сегодня – мне не терпится вас познакомить, – но они обе уехали в Толедо, собирать ренту с арендаторов своих виноградников.
– Поверьте, дон Мигель: донья Хуана ничуть не преувеличивает, говоря, что моя племянница – гордость всего селения, – добавил отец Паласиос.
Я сгорал от любопытства, но прежде, чем я успел задать хоть один вопрос о загадочной Каталине, служанка водрузила в центр стола целую гору зажаренных в меду перепелов. Позднее тем же вечером, когда мы перешли в гостиную и с удобством расположились на подушках, донья Хуана как бы невзначай заметила:
– Дорогой Мигель, чтобы выразить, какое удовольствие доставляет мне ваше пребывание в этом доме, я решила сознаться в одном из величайших грехов: я сочинила в вашу честь сонет.
С того замечательного вечера прошло много лет, но я до сих пор помню некоторые строки этого стихотворения:
Герой Лепанто! Ты в бою оставил
Окрававлéнную неверной пулей длань
И тем себя в истории прославил.
Ты не щадил себя в жестокой сече
Для короля и Господа Христа.
В языческих краях, затерянных далече,
Душа твоя была свободна и чиста.
…
Когда она перешла к третьей строфе, я был уже слишком нагружен вином, чтобы по достоинству оценить эти высокие строки, вдохновленные моим «геройством». Конец сонета потонул в громовых аплодисментах.
– Увы, дон Мигель, – с притворной скорбью сказал священник, – донья Хуана пишет лишь по стихотворению в год, желая воспеть самые знаменательные события, которые произошли в нашей округе. Будь она столь же плодовита, как Лопе, клянусь вам, Испания праздновала бы рождение десятой музы.
Засим последовали новые здравицы в честь меня, поэзии и доньи Хуаны.
Через несколько дней я попросил свою гостеприимную хозяйку указать мне дорогу к дому Санчо Пансы и выбрал вечер для знакомства с его женой и дочерью.
– После часовни в конце селения идите все время прямо, – объяснила донья Хуана. – Пока не увидите большую скалу. Там круто сверните направо и ступайте по узкой тропе. Идти недолго, а дом вы не пропустите: других там нет.
Часовня, о которой говорила донья Хуана, оказалась простой прямоугольной постройкой из известняка. Крышу ее венчала низкая колокольня. Единственным украшением здания служил вырезанный на двери крест. Все оно производило то же зловещее впечатление, что и окружающий его суровый ландшафт.
Я шел под теплым солнцем по галечной тропе, пока она не окончилась у порога каменного дома. Во дворе росло несколько виноградных лоз, уже избавленных от своего сладкого бремени. В красноватой пыли под ногами шумно возились цыплята, из клетки на подпорках выглядывали толстые кролики.
– Добрый день! – крикнул я.
На пороге появилась грузная пожилая женщина с растрепанными волосами и обвислой грудью, едва прикрытой кофтой неясной расцветки. Красное лицо блестело от пота, словно она только что отошла от пылающих углей.
– Донья Тереса Панса? – уточнил я.
– К вашим услугам, ваша светлость. – Женщина взглянула на меня с подозрением, словно гости в этом доме бывали нечасто.
Я представился.
– Сейчас я гощу в доме доньи Хуаны Гайтан и зашел, чтобы выразить свое уважение. Я познакомился с вашим супругом Санчо в Алжире – мы были пленниками в одном остроге.
Лицо доньи Тересы, до этого выражавшее лишь замешательство, мгновенно просияло. Наскоро вытерев ладони о юбку, которая была немногим их чище, она подбежала ко мне и упала на колени.
– Я простая женщина, ваша светлость, но позвольте поцеловать вашу руку! – С этими словами она схватила мою здоровую руку и щедро оросила ее слезами.
– Дорогая донья Тереса, – возразил я, – прошу вас, встаньте. Для меня величайшая честь познакомиться с женой друга.
– Я уже много лет не получала вестей о любимом муже, – сказала она сквозь слезы, поднимаясь. – Сколько раз я проклинала тот день, когда Санчо отправился в Малагу по поручению его превосходительства графа! Там-то его и похитили эти безбожные африканские пираты. Прошу простить мой вид – я белье гладила. Но не стойте во дворе, проходите. Будьте как дома.
Единственным источником света внутри оказался очаг, возле которого стоял стол для глажки. Рядом на грязном полу возвышалась огромная корзина с перестиранным бельем. Донья Тереса огляделась по сторонам и наконец отыскала деревянный стул, который незамедлительно мне и предложила.
– Позволите угостить вас нашим вином? В это время дня оно очень освежает.
– Прошу вас, дон Мигель, расскажите, что вы слышали о моем Санчо?
Я описал последний раз, когда с ним виделся, и добавил, что до сих пор вспоминаю его с любовью и благодарностью.
– Если бы не ваш муж, – заключил я, – мне было бы не пережить те первые годы в Алжире.
– Да, мой Санчо такой, – вздохнула донья Тереса, и ее глаза снова наполнились слезами. – Может, руки у него и в грязи, но сердце из золота, что твоя корона.
– А ну, иди сюда, проклятый толстяк! Ты куда это собрался? Ступай в загон, пока не получил под зад!
– Это моя дочка, Санчинья. Величайшее благословение моей жизни и самое большое наследство, которое оставил мне Санчо. – И донья Тереса, не поднимаясь с табуретки, закричала: – Дочка, иди сюда! Да поживее, у нас гости!
В проеме двери возникла босоногая девушка. Тут же резко потянуло навозом. Щеки Санчиньи были красны и густо покрыты пылью, платье выглядело так, словно она хорошенько вывалялась в грязи, а ноги были совершенно черны. Над верхней губой девушки я заметил родинку, похожую на раздавленного жука.
– Я только что пригнала свиней и собиралась задать им корм. Большая свиноматка вот-вот разродится. Кто этот сеньор, матушка? – И Санчинья кивнула на меня.
– Санчинья ходит за свиньями доньи Хуаны. Мы все работаем на ее семью. Эти руки, – и она подняла большие, красные, грубые ладони, – стирают белье для домочадцев доньи Хуаны с тех самых пор, как я была юной девушкой. А до того стиркой занималась моя мать. Вся наша семья трудится для Гайтанов, сколько себя помнит. Мой дорогой Санчо тоже пас коз для доньи Хуаны, пока не перешел на службу к графу, где его у нас и отняли…
– Сеньор, я была еще ребенком, когда эти турецкие дьяволы похитили моего отца. – Голос Санчиньи звенел от возмущения. – Но я помню его так отчетливо, словно мы виделись сегодня утром. Люди говорят: с глаз долой – из сердца вон. Но у нас в доме не так.
– Хочу заметить, ваша светлость, – встряла донья Тереса, – мы, Пансы, уверены: любовь познается в разлуке.
Я уже понял, что говорить пословицами – общая черта этого семейства.
– Какие у вас новости об отце, сеньор? Расскажите, когда вы видели его в последний раз.
Санчинья уселась на пол возле меня, скрестила ноги и натянула на колени драную юбку. На вид этой девчонке, крепкой, как молодая кобылка, едва сравнялось пятнадцать лет. Пожалуй, она даже могла бы назваться хорошенькой, если бы вычесала из волос крапиву и солому, умыла лицо, подстригла длинные черные ногти, вычистила из-под них грязь и надела приличную юбку.
Я коротко пересказал все то, что успел сообщить ее матери. Когда я завершил рассказ, донья Тереса воскликнула:
– Дон Мигель, скажите, смеется ли мой муж так же часто, как привык на свободе?
Я заверил ее, что он неоднократно развлекал меня своими шутками и неизменно был веселым и жизнерадостным.
– Пока способность смеяться с ним, он преодолеет все препятствия. Правду говорят: смех – лучшее лекарство. Смех может осветить самое темное подземелье и сделать черствый ломоть хлеба таким же сочным, как жареная куропатка.
Затем Тереса принялась рассказывать, когда в последний раз получала известия о Санчо. Оказывается, направлявшийся в Толедо монах остановился у ее дома с посланием от мужа.
– Он возвращался в Испанию, когда повстречал моего Санчо в какой-то ужасной пустыне у моря. Тот передал для меня бусы – да вот они на мне, дон Мигель. Я показала их нескольким односельчанам, которые понимают толк в таких вещах, и они сказали, что это кусочки соли. Они и вправду соленые на вкус, если вы соизволите их лизнуть. Вот, сейчас… – И она принялась расстегивать бусы.
– Что вы, не нужно, – торопливо возразил я. По виду камни действительно напоминали соль.
– Ну, из чего бы они ни были сделаны, а я не расстаюсь с ними даже на ночь. Так что Санчо всегда со мной. Брат Непомусеньо – так звали того монаха – сказал, что Санчо просил меня помнить: Господь может посылать долгие испытания, но по Божьим меркам они короткие, так что очень скоро мы снова будем вместе.
– Монах сказал, где видел его в последний раз? Как давно это было?
– Все мои предки были деревенщиной, дон Мигель, и я не разбираюсь в годах и странах. Брат Непомусеньо сказал, что после прощания с ним Санчо сел на верблюда и отправился в королевство Микомикон, где надеялся разбогатеть и после возвращения в Испанию сделать меня знатной дамой. Когда мне передали это ожерелье, Санчинья была еще слишком мала, чтобы ходить за свиньями доньи Хуаны – я боялась, что они ее съедят. И все же Господь милостив: хоть он и забрал у меня Санчо, но все же не раньше, чем одарил Санчиньей. Правду говорят, ваша милость: вдвоем переживать беду легче. К тому же, – и она испустила тяжелый вздох, – я верю, что коли нет новостей – так это уже добрая новость. Знаете, как говорится: надежда – хороший завтрак, но плохой ужин. Для людей, у которых на ужин иной раз только кружка воды, надежда много значит.
Обмен любезностями затянулся до позднего вечера. Когда за порогом совсем стемнело, я решил, что пора бы и откланяться.
– Нет-нет, дон Мигель, даже не думайте, что я отпущу вас без десятка яиц для доньи Хуаны – мои куры снесли их только сегодня, они еще теплые. Поцелуйте руки донье Хуане. Она не чета многим заносчивым дворянкам, которые забывают, что перед лицом Господа мы все равны, и на том свете Он не станет особо разбираться, какая на нас юбка или сколько золота было у нас в сундуках. Нет, донья Хуана ценит людей по тому, как они делают свою работу! А чтоб слов на ветер не бросать, передайте ей и немножко желудей. Я знаю, она их обожает. Скажите госпоже, что это первые в году. У нас с Санчиньей есть секретное местечко в Санта-Барбаре – с той стороны горы, которая глядит на Толедо. Там растут лучшие желуди. Мы срываем их до того, как они упадут на землю и угодят в зубы диким кабанам. Уж по-моему, дон Мигель, лучше люди, чем кабаны. Хотя не спорю: на желудях они так нагуляются, что жарить их потом одно удовольствие. Только вы, дон Мигель, не ходите за желудями в одиночку. Днем в лесу шастают хряки, а по ночам – волки.
– Но мы их не боимся, – вставила Санчинья. – Я всегда беру с собой рогатину – пусть кто только сунется! Да я только подниму руку, и кабаны со страху разбегаются. – И в доказательство своих слов она смачно сплюнула на землю, после чего согнула руку, дабы я полюбовался ее мышцами.
Донья Тереса засмеялась:
– Это правда, дон Мигель. Моя Санчинья и льва прогонит.
Когда я покидал гостеприимное жилище, на землю уже опустилась темнота. Донья Тереса протянула мне корзинку желудей.
– Если вы еще не были у Девы Марии Кормящей в нашей церкви, обязательно сходите. Это святая покровительница Эскивиаса и чудотворица. Я всегда приношу Ей кружку молока, хотя викарий все выпивает, конечно. Но я знаю, что Она радуется, когда ей приносят сыр и масло. Помолитесь Ей, дон Мигель, и Она исполнит ваши желания. Мы с Санчиньей всегда молимся Деве Марии, чтобы Санчо к нам вернулся. – И после паузы донья Тереса добавила: – Я так рада, что вы нас навестили. Друзья Санчо – наши друзья. Чтобы выразить свою признательность, позвольте, я буду стирать и гладить вашу одежду, а заплатите, сколько сами захотите.
И донья Каталина Саласар, и донья Хуана происходили из древних эскивиасских фамилий. Обе вдовствовали, но у доньи Каталины остались дети – единственная дочь, названная в ее честь, и два младших сына. В тот вечер, когда донья Каталина с дочерью почтили нас своим визитом, они оказались единственными гостьями. Я в очередной раз был представлен как герой войны, переживший невыразимые страдания в алжирском плену, успешный драматург, известный поэт и автор многообещающего пасторального романа.
Поскольку весь ужин две старшие дамы обсуждали урожай, арендаторов и местные сплетни, мы с Каталиной хранили молчание.
Как оказалось, донья Хуана ничуть не преувеличивала. Каталина-младшая являла собой подлинный образец кастильской красоты: среднего роста, черноволосая, черноглазая, с нежным, чуть смугловатым цветом лица – вероятно, за счет капли еврейской крови в жилах. Изящные руки выглядели сильными, словно не чурались работы по дому. В отличие от матери и доньи Хуаны девушка была одета очень просто: бархатное платье темно-пурпурного цвета, простое золотое кольцо и серьги. Черная шаль, укрывавшая ее плечи, составляла разительный контраст с белоснежной шеей без единой подвески или нитки бус. Очарование Каталины лишило меня дара речи.
Наконец донья Хуана прервала оживленную беседу с подругой и шутливо упрекнула меня:
– Мигель, не стесняйтесь. Расскажите Каталине, как вы сражались при Лепанто, служили в Риме и были в плену у турок. Она будет в восторге.
Признаться, я уже устал повторять одну и ту же историю на потеху гостям доньи Хуаны.
– Боюсь, вы сочтете меня очень глупой, – вставила Каталина, видя мое замешательство. – Я почти не видела света, хотя бывала в Толедо и однажды после смерти отца ездила по делам в Мадрид. Я сопровождаю матушку в поездках только потому, что братья по малости лет не могут быть для нее хорошими попутчиками. Боюсь, такому просвещенному господину, как вы, скучно беседовать с провинциалкой. К тому же, – и она залилась краской, – должна признаться, я читала очень мало стихов и никогда не была в театре. Но я люблю пасторальные романы. Так что один читатель у вас уже есть.
Она смотрела мне прямо в глаза и говорила с прямотой, редкостной для испанских дам.
На другой день я не преминул воспользоваться приглашением доньи Каталины и заглянул к ним в гости. В первый раз почтенная мать семейства сидела в гостиной вместе со мной и Каталиной; во время последующих визитов, которые довольно скоро стали ежедневными, роль блюстителя нравов перешла к Франсиско – младшему брату Каталины.
местом гуляний, а прочь из селения, в поля. Нам неизменно сопутствовал Франсиско, который бежал впереди, выслеживая ящериц или стреляя из рогатки по пичугам. Каталина в братьях души не чаяла. После смерти отца ей пришлось помогать матери вести дом и хозяйство. Несмотря на красоту и знатное происхождение, у нее, казалось, совсем не было поклонников. Когда я однажды упомянул об этом в беседе, Каталина с горячностью возразила:
– Мне нет дела до эскивиасских пустобрехов, Мигель. Лучше я умру старой девой, чем выйду за одного из этих хлыщей.
Каталина расспрашивала меня о былых приключениях. Разумеется, мне льстило, что столь очаровательная девушка находит приятным мое общество. Прямота, с которой ее пылающие глаза смотрели на меня, нищего калеку, вселяла в меня надежду на будущее. Я различал в ее взгляде уважение и восхищение. После смерти Зораиды ни одна женщина не смотрела на меня так.
Я зарекся влюбляться, когда осознал, что Мерседес и Зораида – лишь недостижимые идеалы. Единственно доступными мне женщинами были шлюхи или дамы наподобие Аны де Вильяфранки, в постели у которой соседей перебывало больше, чем клопов. Однако любезность Каталины заставляла меня всякий день искать ее общества. Усаживаясь днем к письменному столу Педро, я с бóльшим рвением складывал собственные любовные стихи, нежели разбирал рукописи покойного друга. Когда же мне удавалось принудить себя к работе, каждая строка Педро говорила со мною о чувствах, которые я питал к юной эскивиасской красавице.
Возможно, донья Хуана была права, и мне действительно пришло время жениться и пустить корни. Единственное, в чем я нуждался – так это в понимающей жене, состояние которой могло бы обеспечить нас в то время, пока я облекаю в чернила великие строки. Однако стоило ли рассчитывать, что прекрасная девушка знатного рода и отнюдь не бесприданница обратит на меня благосклонный взор?
отправились в одно из наших любимых мест – на уединенный холм к югу от города, куда редко заглядывали местные жители. Карабкаясь вверх, мы украдкой взялись за руки, как делали всегда, если Франсиско чересчур увлекался поиском жуков под камнями. Добравшись до вершины, мы уселись на траву под дубом, чтобы дать ногам отдохнуть. Вокруг не было ни души; наши пальцы соприкасались; последовал первый поцелуй – и все, что до этого момента тлело под гнетом неизвестности, в одно мгновение вспыхнуло ярким пламенем. Кожа и волосы Каталины пахли спелым виноградом. Ее теплые, мягкие губы не были обучены искусству поцелуев, но искали мои с такой жадностью, словно ждали этого всю жизнь. Когда мы упали в траву, сплетенные в тесном объятии, и мое лицо оказалось прижато к ее покрытой росинками пота груди, я уже знал, что пути назад нет. Наконец мы отпустили друг друга – задыхающиеся, покрытые испариной. В эту секунду я со всей отчетливостью вспомнил поговорку, что сделанного не воротишь. После того, что случилось этим вечером, мне оставалось только жениться на Каталине.
возобладали над всеми препятствиями. В селениях вроде Эскивиаса обесчещенная дочь считалась наихудшим пятном на имени благородного семейства.
Двенадцатого декабря 1584 года, через три без малого месяца после знакомства, мы с Каталиной обвенчались в церкви Девы Марии Кормящей. Церемонию провел дядя невесты Хуан де Паласиос. Свадьбу устраивали с такой поспешностью, что не было и речи о том, чтобы дождаться кого-нибудь из моих мадридских родственников. Помимо доньи Хуаны, матери и братьев Каталины, на венчании присутствовали лишь Родриго Мехия, Диего Эскрибано и Франсиско Маркос – соседи доньи Каталины, взявшие на себя обязанности свидетелей.
За несколько дней до свадьбы я вручил донье Хуане выправленную рукопись стихов Педро. Помимо двадцати золотых эскудо, обещанных за мой труд, донья Хуана преподнесла нам с Каталиной еще столько же в качестве свадебного подарка. Сорок эскудо были внушительной суммой, вполне достаточной, чтобы начать семейную жизнь.
Возвращение в Мадрид меня больше не прельщало. Теперь я был твердо намерен остаться в Эскивиасе и наслаждаться обществом своей прекрасной молодой супруги. Я хотел нанять дом, в котором мы обрели бы собственное семейное счастье, а я – еще и вдохновение, но Каталина внезапно воспротивилась разлуке с родственниками.
– Пойми, Мигель, – сказала она, – мать и братья слишком во мне нуждаются. К тому же дом такой большой, что никто не помешает нашей с тобой жизни.
В итоге мы обосновались на втором этаже родового поместного дома Паласиосов, в пристроенном крыле. Из окон трех огромных комнат с высокими потолками открывались чудесные виды на селение и поля Ла-Манчи. Это был оазис покоя, где я наконец смог бы посвятить себя писательству – когда бы после завершения работы над сборником Педро и в преддверии неизбежной публикации «Галатеи» меня вдруг не охватил страх перед новыми замыслами. Мне приходилось прилагать значительные усилия, чтобы выжать из себя несколько вялых строк.
Каталина оказалась способной ученицей: она жаждала освоить все любовные хитрости, почерпнутые мной у шлюх самых разных национальностей. Мои познания в этой области весьма обогатились благодаря Ане де Вильяфранка. Но молодое и девственное тело Каталины, ее искреннее желание доставить мне удовольствие – и получить удовольствие самой – оказались лакомством, которым я не мог пресытиться. Глубокой ночью, когда остальные эскивиасцы уже смотрели седьмой сон, мы с Каталиной предавались такой страсти, что местные собаки и волки в лесу принимались лаять и выть, заслышав мой рев и ее стоны. Когда я спускался утром на завтрак, донья Каталина при взгляде на меня заливалась густым румянцем. Если я прогуливался по селению, за мной увязывалась толпа любопытных детей. Женщины, шедшие навстречу в одиночку или в компании других дам, при моем приближении опускали глаза и, поспешно перейдя на другую сторону улицы, скорее старались исчезнуть из виду. Старики, которые обыкновенно сидели с трубочками на пороге своих домов и здоровались со всеми проходящими, при виде меня ворчали: «Видали сукина сына?! Ей-богу, жеребец!» и лишь пускали кольца дыма, когда я им кланялся.
Многие испанки, отдаваясь мужьям, закрывают лица покрывалом. Каталина, напротив, зажигала все канделябры в спальне, чтобы мы могли беспрепятственно любоваться и изучать тела друг друга – от головы до пят. Если большинство испанок лежат в постели навзничь, Каталина пожелала оседлать меня – а после того, как я показал ей одно-два ухищрения, приноровилась подпрыгивать в такт, словно скакала на верблюде. В другой раз она усадила меня на стул с прямой спинкой и, прижавшись грудью к моей груди, наседала на меня, покуда я не почувствовал, что еще никогда не бывал в женщине так глубоко. Хотя проституткам случалось ублажать меня во всех позах, доступных человеческому воображению, страсть их была поддельной – и они никогда не просили о большем. Игра с ними всегда завершалась моим извержением. Однако Каталина не оставляла меня в покое, пока не достигала блаженства и сама. Шлюхи, которых я знал, лишь позволяли проникать в них; Каталина пожелала проникнуть в меня тоже – и без смущения использовала для этих целей огурцы и морковь. Раньше любовные игры заканчивались, как только я делался ими сыт; Каталина же еще долго не смыкала глаз, рассказывая все новые эпизоды своей жизни и лаская мою грудь и бедра. Мы не могли оторваться друг от друга, пока усталость не погружала нас в сон, от которого мы пробуждались лишь для того, чтобы поприветствовать новый день. Я всю жизнь думал, что любовь – удел ночи; однако любовь Каталины не тускнела и при солнечном свете. Никогда я не был так счастлив, как той зимой в Эскивиасе, в медовый месяц, когда наша страсть делала зябкие ночи Ла-Манчи теплыми и полными неги, словно пески Сахары сразу после заката.
Будь Каталина сиротой, наше супружеское счастье могло бы длиться вечно. Но у нее была мать, да причем непростая. Вскоре после свадьбы я понял, что донья Каталина рассчитывала найти во мне человека, который взял бы на себя ответственность за пошатнувшееся благополучие всего семейства. Дон Фернандо де Саласар Восмедьяно – отец Каталины, почивший тремя годами ранее, – был человеком неблагоразумным и заядлым игроком. После его смерти семейству перешли огромные долги, поставившие под угрозу благополучие всего рода Паласиос. К счастью, Каталинина доля была защищена правом наследования, а потому алчные кредиторы тщетно точили на нее зубы. Однако теща моя ожидала, что я займусь сбором ренты за дома, принадлежавшие ей в Толедо и окрестностях Ла-Манчи, а также пригляжу за сбором и продажей урожая из семейных садов и виноградников.
обязанности безропотно. Меня не покидала надежда, что выход «Галатеи» обеспечит нас в достаточной мере, чтобы я смог нанять управляющего. Сам я так и не смог собрать подать, которую задолжали донье Каталине ее арендаторы из Толедо и окрестных деревень. Выжать деньги из этих людей было не легче, чем молоко из камня. Они едва сводили концы с концами. В лучшем случае они могли расплатиться цыплятами, яйцами, парой бутылок вина или оливкового масла, а иногда – что было почти чудом – поросенком или козленком.
Когда я возвращался в Эскивиас с этим зверинцем вместо денег, донья Каталина подробно высказывала все, что думает о моих деловых способностях.
– Мигель, если эти люди не способны уплатить назначенную ренту, их следует вышвырнуть на улицу. Силой, если понадобится. Будь я мужчиной, я сделала бы это сама. Я тоже не из золота. Мне тоже нужно кормить семью, а теперь еще и тебя!
Но разве мог я выгнать на улицу стариков, на месте которых могли оказаться и мои родители?
– Мигель, постарайся понять матушку, – сказала мне Каталина однажды воскресным утром, когда мы шли к мессе. – Отец в жизни не превратил мараведи в эскудо. Он умел только тратить. Мои братья и те разумели в деньгах больше его. Мама уже не молода, она устала и ищет, на кого бы опереться. Ей нужен человек, который возьмет на себя ведение дел. Я знаю – ты поэт, у тебя страстное сердце, но попробуй сделать над собой усилие. Наше существование зависит от этой ренты. Если «Галатея», как мы все надеемся и молимся, будет иметь успех, мы сможем нанять управляющего, он займется делами, а ты спокойно вернешься к писательству.
– королеву в гостиной, шлюху в постели и женщину, от которой видел только нежность и уважение.
Чем дольше мы с Каталиной жили под одной крышей с ее матерью, тем больше туч сгущалось на небосклоне моего счастливого брака. В этот момент я узнал, что дом покойного идальго Алонсо Кихано де Саласара сдается в аренду. Много лет назад это был самый великолепный особняк в деревне – и один из красивейших в окрестностях Толедо, – однако со временем он пришел в запустение. Хотя стены его уже начали осыпаться, он оставался слишком дорогим для большинства эскивиассцев. Рискуя вызвать неудовольствие жены, я решил потратить на его съем деньги, полученные от доньи Хуаны. Главное достоинство особняка состояло в его удаленности от дома моей тещи, ибо стоял он на другом конце селения.
Об Алонсо Кихано я услышал от отца Паласиоса еще на первом званом ужине у доньи Хуаны. Тот был убежденным холостяком, богатым землевладельцем и приходился дальним родственником донье Каталине. По слухам, идальго повредился умом, начитавшись рыцарских романов, хотя на старости лет рассудок его прояснился, и он окончил дни в монашеском сане. Зал, который дон Алонсо использовал под библиотеку, превратился в мой рабочий кабинет. У меня впервые в жизни появилась комната, предназначенная исключительно для занятий литературой. На библиотечных полках я отыскал несколько пыльных рыцарских романов. Марианита, старая полуслепая служанка, которая до сих пор жила в доме, спасла их от племянницы хозяина. Желая возвратить дядюшке рассудок, та вышвырнула всю его библиотеку из окна и намеревалась сжечь на улице. Теперь к этому окну был придвинут монументальный письменный стол, и все, что требовалось мне для работы, – это стул, перо, склянка с чернилами, немного бумаги и муза, которая осенила бы меня вдохновением.
Из окна открывался вид на бесконечные рыжие поля, где поспевала чечевица и горох. Каждое утро я усаживался за стол и, созерцая охристый ламанчский ландшафт без единого дерева, воображал себя богатым помещиком, который пишет прекрасные и при этом любимые народом романы. В этих фантазиях я достигал полного благополучия, когда теща наконец закрывала рот и оставляла нас с Каталиной в покое. Отдельное удовольствие мне доставляли мечты о том, как мои пожилые родители переезжают к нам и оканчивают свои дни в счастье и покое, в окружении многочисленной ребятни, которой наградит нас с Каталиной Господь.
Прогуливаясь по пустым заброшенным комнатам, я не мог отделаться от ощущения присутствия дона Алонсо Кихано. При доме имелся большой внутренний двор, мощенный гладкими квадратными камнями. Спустившись в погреб, где было холодно даже в самый жаркий летний день, я обнаружил громадные чаны для вина и оливкового масла – ныне пустые. Образ недалекого будущего, в котором они снова наполнятся до краев, а в амбаре появятся пшеница и ячмень, тешил мое самолюбие. Справа от погреба находилась дверь в подземный ход, проложенный еще в те времена, когда Эскивиас страдал от частых мавританских набегов. Подземелье это, украшенное арабскими узорами и готическими арками, вело в глубь горы Санта-Барбара. Когда-то все дома в селении были соединены такими ходами. При нападении мавров эскивиасцы поднимались по ним на вершину горы, где было легче обороняться.
вслух. Порой Марианита, служившая здесь еще юной девушкой, развлекала нас воспоминаниями о своем чудаковатом хозяине. Чем больше я слушал о доне Алонсо, тем вернее он виделся мне героем истории, которую еще предстоит поведать миру.
С наступлением весны «Галатея», мой долгожданный первенец, появилась в мадридских лавках. Не описать, какие надежды я возлагал на эту книгу. Она должна была прославить меня и раз и навсегда избавить от денежных трудностей. Я верил, что мой гений окажется наконец признан. Я знал, что написал пасторальный роман, подобного коему еще не видывал свет. Никто до меня не отваживался соединить в одном творении стихи и прозу.
«Галатея» не нашла сочувствующей аудитории среди читателей пасторальных романов. Никому не нужные экземпляры продолжали пылиться на полках книжных лавок. Каждый из них был укором, кровоточащей раной, через которую утекала моя жизнь. Во время редких визитов в Мадрид я обходил эти лавки стороной, боясь, что во мне узнают автора злополучного романа.
Надежда заработать на жизнь, сочиняя для театральных подмостков, тоже не оправдала себя. Если, трудясь на литературной ниве, я не мог обеспечить даже собственную жену, что еще мне оставалось делать? Мечты избавить родителей от нищей старости пошли прахом. Я начал думать, что лучше мне было погибнуть от рук турок, чем вернуться в Испанию и потерпеть столь позорный крах у всех на глазах.
Когда я погрузился уже на самое дно отчаяния, пришли вести о кончине отца. Я знал, что в последние годы здоровье его пошатнулось, но надеялся, что он проживет гораздо дольше – и по крайней мере перед смертью станет свидетелем моего триумфа. Я слишком долго пренебрегал сыновним долгом в погоне за призраком литературной славы и обманул чаяния родителей. Похоже, мне ни в чем не было суждено добиться успеха. Как старшему сыну, мне следовало бы продолжить дело отца и освободить незамужних сестер от непосильной заботы о родителях. Сбылись худшие опасения матери: я тоже оказался никчемным мечтателем. Моя скорбь была бездонна. Меня стали навещать мысли о самоубийстве, чтобы Каталина смогла начать новую жизнь. Она молода, красива, при деньгах – без сомнения, очень скоро ее руки попросит более достойный мужчина. Какое я имел право разрушать и ее жизнь тоже?
– в точности как отец. Я практически поселился в этих низкопробных кабаках, где вино разносили длинноволосые белокурые девицы с зелеными глазами, унаследованными от своих предков вестготов.
Однажды утром я проснулся в ужасном похмелье – словно чьи-то ногти впились мне в виски, – только чтобы услышать во дворе вопли тещи:
– Просох наконец, дон Мигель де Сервантес? Пусть все соседи знают, как ты дни напролет бражничаешь и спускаешь в карты то, что тебе не принадлежит! Как ты кормишь баснями эскивиасских стариков! Пусть все знают, как ты каждую ночь приходишь домой напившись вдрызг и думаешь, что женушка будет ждать тебя с горячим ужином! А когда она пытается тебя вразумить, отвечаешь только: «Не мешай. Меня нельзя отвлекать, я сочиняю сонет для нового пасторального романа». Слушайте, добрые соседи! Вы все меня знаете. Вы знаете, что я растила дочь не затем, чтобы посадить на шею безродного калеку. Может, у нее было и не ахти какое приданое, но этот старый пьяница должен быть благодарен, что такая красивая девушка из древнего христианского рода вообще согласилась стать его женой! Всего несколько месяцев назад, пока она не вышла за этого бездарного писаку, кожа моей Каталины блестела как зеркало, а глаза светились от счастья. Да она была как майская роза – всякий лепесток совершенен. Ты околдовал нас всех своим дьявольским языком, дон Мигель! Только и было слышно разговоров о твоей «Галатее» – этой гнусной поделке, которая якобы станет так знаменита, что ты продашь больше книжек, чем во всей Испании каждый день жарится яиц! Что ты нам плел, а? Что твоя слава дойдет до самого короля, и он почтит нас своим визитом? Да я скорее стану герцогиней, чем ты заработаешь хоть мараведи своей писаниной. В другой раз пиши роман левой рукой, хуже все одно не получится!
Думая, что это финал, я поднялся с постели и направился к ночному горшку, чтобы облегчить пузырь. Я как раз исполнил задуманное наполовину, когда двор огласился новыми криками:
– Я еще не закончила, ты, жалкий калека! Вы только взгляните, добрые соседи, как я постарела. А ведь года не прошло, как этот негодяй отнял у меня мое сокровище! А теперь я словно таскаю на спине груженого верблюда. Послушай-ка меня! Если в твоей пьяной башке осталась хоть капля мозгов, запомни накрепко: умри я сегодня – не завещаю тебе и тухлого яйца!
– Попомни мои слова, Каталина! И вы, мои добрые соседи. Этот увечный писака кончит, как мой двоюродный прадед Алонсо Кихано, который решился последнего ума, читая рыцарские романы!
Наконец обвинительная речь утихла. Я еще немного выждал и спустился на кухню, дабы смочить глотком воды пересохшее горло. Каталина как раз замешивала тесто для хлеба. При моем появлении она опустила глаза и сказала:
– Мигель, какой позор! Теперь вся округа знает о наших бедах. – С этими словами она разрыдалась и выбежала из кухни.
Былые дни в алжирском остроге начали казаться мне приютом спокойствия. Стоило мне подумать, что хуже уже некуда, как однажды вечером я вернулся домой в подпитии и застал Каталину в гостиной, с младенцем на руках. Рядом сидела незнакомая мне пожилая женщина – по всей видимости, служанка.
– Это Исабель, твоя дочь. Ана де Вильяфранка прислала ее, чтобы вы могли познакомиться.
Я оцепенел. Покидая Мадрид, я даже не подозревал, что Ана беременна. Неужели она уже тогда знала о ребенке и скрыла от меня? Все опьянение как рукой сняло. Я чувствовал себя так, словно мне за шиворот вылили ведро ледяной воды.
Каталина встала с кресла и приложила младенца к моей груди. Я обнял его здоровой рукой, с недоверием глядя на крохотную девочку. Она пахла, словно кружка парного молока, в которую добавили розовой воды. Голова малышки была не покрыта, и я мгновенно узнал вороные волосы Аны. Но агатовые глаза говорили сами за себя: это были огромные, сверкающие, лучистые глаза всех Сервантесов. Одежда девочки была новой, на ножках красовались вязаные пинетки. Ухватив меня за бороду маленькими пухлыми ручками, Исабель дернула ее и засмеялась.
– Моя дочь, – пробормотал я, едва удерживая слезы.
– Это сеньора Мария, – сказала Каталина, кивнув на незнакомую женщину. – Няня Исабель. Ана передала, что мы можем оставить ребенка на несколько дней, если желаем. Я не стала дожидаться твоего позволения и попросила сеньору Марию погостить у нас тоже. – И жена протянула руки, чтобы забрать у меня младенца.
За то время, пока Исабель находилась в нашем доме, я не услышал от Каталины ни слова упрека. Со своей стороны, я ни разу не шагнул за порог, поборов желание отправиться в таверну и напиться как следует. Каталина заботилась о девочке, словно та была ее собственным ребенком. Впрочем, мне не стоило удивляться ее материнским порывам: она ведь помогла матери вырастить двоих младших братьев. Каталина с величайшей нежностью купала Исабель, кормила ее кашей, пела на ночь. Когда же та засыпала, жена вязала шапочки, носочки, варежки и шарфики для моей дочери.
После того как Исабель вернулась к Ане, в доме воцарилась сверхъестественная тишина. Всего на несколько дней младенческий плач и лепет наполнили этот старый дом счастьем и дыханием жизни.
от своих невзгод. Однажды ночью я вошел в гостиную, пошатываясь, и увидел сидящую у жаровни Каталину. Если не считать пылающих углей, тонкая свеча на столе была единственным источником света в комнате. Я был слишком пьян, чтобы говорить, поэтому начал ощупью двигаться в сторону спальни. Каталина окликнула меня с такой яростью, что по спине у меня побежали мурашки. Я обернулся и увидел, что она идет за мной по пятам, сжимая в руке свечу. Я наконец добрался до спальни. Каталина последовала за мной. Я упал на кровать и смежил веки.
– Можешь притворяться, что спишь, Мигель. Но вино не сделает тебя глухим. Послушай, что я скажу, потому что повторять я не собираюсь. Я твоя жена по законам церкви и перед лицом Господа, но я больше никогда не буду тебе женой на супружеском ложе. Я не собираюсь спать с мужчиной, который бросил свою женщину с младенцем. Я не собираюсь спать с мужчиной, который совратил другую женщину и женился на ней, зная, что первая ждет ребенка.
– Каталина, умоляю, не говори так! Когда я на тебе женился, то даже не подозревал, что Ана беременна. Клянусь прахом своего отца. Пусть Господь сейчас же поразит меня, если я лгу.
– Может, это и так. Но я тебе больше не верю, Мигель. Да простит мне Господь эти слова, но я никогда не буду носить твоего ребенка. У тебя уже есть прекрасная дочь, и ты можешь постараться стать ей хорошим отцом. Я буду заботиться об Исабель и любить ее, как если бы она была моей дочерью. Но я не хочу приводить в этот мир ребенка, чей отец – беспробудный пьяница, слабый человек, неспособный позаботиться о своей семье, потому что им владеют вино и карты. Я буду жить с тобой до самой смерти, Мигель, и всегда буду на твоей стороне в болезни и горести. Для остального мира мы останемся мужем и женой, потому что человек не может разорвать узы, наложенные Господом. Но с этого мига – а я держу свое слово! – у тебя нет на меня никаких прав.
Я сквозь слезы смотрел, как она выходит из спальни и закрывает за собой дверь. Комната погрузилась во тьму. Мы с Каталиной больше никогда не спали на общем ложе.
Все, что у меня осталось, – мечты, но хотя бы их у меня никто не мог отнять. Я чувствовал себя Христофором Колумбом: как бы ни были сокрушительны мои поражения, я не могу, не должен переставать мечтать. Именно в ту пору начал я различать очертания своего будущего романа – но не пасторального, не рыцарского и не плутовского. Нет, это будет новый тип романа о человеке, который во многом похож на Алонсо Кихано, на моего отца, на меня самого; который олицетворяет нынешнюю эпоху; который, как и Колумб, не может похвастаться знатным происхождением, но осмеливается быть личностью во времена, когда подобным людям не дают права на амбиции. Мой герой будет человеком, который верит, что честь – привилегия всех людей, а не только аристократов; который выделяется среди предшественников, как Колумб, как все мечтатели испокон веков; который осмеливается быть другим; который, словно Алонсо Кихано, живет, не считаясь с рамками, навязанными обществом, – и не боится прослыть за это безумцем; который воплощает тип нового рыцаря, в равной мере солдата и поэта; который понимает, что вековые устои отношений между знатью и простонародьем устарели; который не отворачивается при виде чужого страдания; который сам создает новые идеалы – и верит, что собственные подвиги, доброе сердце и порядочность значат больше, чем родовитость и звание.
– человеке, который поверил, будто может покорить мир и выковать собственную судьбу. Во многих отношениях Алонсо Кихано и был таким человеком. В то самое мгновение, когда я переступил порог его библиотеки, сел за стол и взглянул в окно на бесконечные равнины Ла-Манчи, я уже знал, что не смогу противиться зову Алонсо и этой негостеприимной, засушливой земли, где растения вынуждены сражаться не с песками, как в алжирской пустыне, но со скалами и каменными осыпями; земли, словно созданной, чтобы разбивать фантазии мечтателей – таких, как Алонсо или я сам.
Я сидел за его столом; часы складывались в дни, а дни завершались гнетущими ночами. Я начал понимать отчаяние, с каким Алонсо Кихано стремился вырваться прочь из этого места, где никогда ничего не происходит, где люди боятся отрастить крылья и полететь. Я словно начал превращаться в Алонсо Кихано, становиться его двойником – поскольку верил, что где-то по земле ходит и мой двойник, и даже через много веков найдется такой человек – нет, множество людей! – которые будут думать, чувствовать и мечтать, как я в эту минуту.
Трех лет женитьбы мне хватило с лихвой. Я никогда не переставал любить Каталину, но, возможно, мне, как и Алонсо Кихано, суждена была холостяцкая жизнь. Три года я чувствовал себя будто приговоренный к виселице. Я молился об освобождении от этого брака так же страстно, как много лет назад просил небеса об избавлении из алжирского плена. После приезда в Эскивиас вдохновение, всегда игравшее у меня в крови, словно иссякло.
От приятеля, который проезжал через наше селение по дороге в Севилью, я узнал, что в моем любимом городе ищут сборщиков налогов. Приятель объяснил, что имеет некое полезное знакомство, могущее обеспечить ему эту работу.
– Почему бы тебе не поехать со мной? – спросил он. – Я могу попросить своего знакомого, чтобы он и тебя пристроил.
фактически означало признать нечистоту своей крови. Я был уверен, что если без малейшего промедления не покину Эскивиас, то очень скоро сойду с ума подобно Алонсо Кихане.
Итак, мне опять предстояло начать все заново. Оставив позади лучшую половину жизни, больной, разочарованный, наголову разбитый, я тем не менее оставался мечтателем. Я не в силах был расстаться с надеждой, что впереди меня ждут лучшие времена. Так я и покинул Эскивиас, покинув мою дорогую Каталину – не воображаемую или недосягаемую любовь, а законную жену из плоти и крови – и единственный дом, который мог назвать своим.
Предоставляю будущим историкам описать все приключения, что выпали на мою долю в следующие двадцать лет и стали предсказуемым продолжением той вереницы разочарований, из которой, по сути, и состояло мое бытие. Отмечу лишь, что за годы, в течение коих я успел вдоль и поперек истоптать испанскую землю, я на опыте изучил людские типы, которыми полнится наше королевство – да что там, весь мир! Мне надлежало пройти эти дороги, чтобы узнать все, чего я еще не знал о человеческой натуре, жизни и том жестоком веке, в каковом мне суждено было родиться.
В те годы у меня нередко возникало чувство, будто я воротился в край не менее безжалостный и безнадежный, чем Алжир. Однако теперь все было наоборот: в Испании с мусульманами обращались столь же плохо, сколь с христианами на берберийском побережье, а сами христиане являли точно такое же равнодушие к чужим страданиям, какое я видел у турок. Жестокость моей родины ничуть не уступала алжирской, точно так же испепеляя душу. Такова была моя Испания в последние годы шестнадцатого столетия от Рождества Христова – страна, заковывавшая в кандалы, сажавшая на цепь и убивавшая не только слабых, но и всех, кто принадлежал иной расе или вере или держался иного образа мыслей.
Может показаться удивительным, что из подобной глубочайшей опустошенности могло родиться освобождение; но со временем я понял: все мои злоключения, успехи и неудачи породили во мне жажду написать не просто очередной роман, что займет свое место на библиотечных полках, но книгу, которая правдиво изобразит всю человеческую жизнь.
«Дон Кихота», эту пародию на роман, жалкую потугу дополнить приключения моего рыцаря и его оруженосца, эту оскорбительную подделку, написанную из худшего в мире побуждения: причинить зло другому человеку, истинному автору; когда я в отчаянии наблюдал, как крадут у меня моих героев и превращают в пародию на самих себя, – так вот, в эту пору моей жизни произошло замечательное событие. Однажды осенним утром, на исходе первого десятилетия нового века, я ехал по делам из Эскивиаса в Толедо и вдруг приметил на окраине селения толстого человечка, который трусил мне навстречу на андалусской лошади – из тех, что возят послов и знать. Попона ее сверкала, словно обсыпанная золотой пылью. Длинная шея и мощная грудь животного напоминали нос корабля, в паруса которому дует попутный ветер. Позади сухой породистой головы развевалась светлыми прядями густая, прекрасно ухоженная грива. За лошадью семенил ослик, груженный маленькими сундуками. На его спине, покрытой овчиной, восседал слуга богача. Сам дворянин был одет в штаны, подвязанные выше колена, черные кордовские башмаки, блестевшие, точно оникс, бархатную куртку с длинными рукавами цвета спелого винограда и коричневую шапку с козырьком наподобие тех, что приняты у путешественников. Слева от внушительного живота свисала длинная тонкая шпага с деревянной рукояткой.
Ноздри наших лошадей почти поравнялись, когда всадник вдруг закричал:
– Дон Мигель! Дон Мигель де Сервантес! Милостивый Боже!
Затем он соскочил с коня с проворством, которого я никак от него не ожидал, и бегом бросился ко мне. Я осадил лошадь. Нарядный путешественник схватил мою руку и, нимало не спрашивая моего разрешения, словно знал меня много лет, покрыл ее поцелуями.
– Ваша светлость, это я, ваш друг Санчо Панса!
на внезапное богатство, Санчо остался прежним – только стал на четверть века старше и вдвое шире. Наконец мы направили лошадей к лужайке в стороне от дороги и расположились в тени дуба. Слуга Санчо открыл один из сундуков и расстелил на траве роскошный ковер с арабским узором. Следом появились серебряные кубки, которые он тут же наполнил вином, сыр, хлеб, маслины и жирный окорок. Мы возгласили тост за Судьбу, которая столь чудесным образом вновь соединила наши дороги. Мне до смерти хотелось расспросить Санчо, как он уцелел в пустыне и приобрел все это богатство. Словно готовясь к долгому рассказу, Санчо откусил добрый кус коричневого каравая и торопливо его прожевал, не забыв щедро сдобрить вином.
– Благодарю, благодарю вас, мой знаменитый господин, самый великий сын Алькала-де-Энареса! – начал он, снова схватив мою правую руку и обильно оросив ее слезами и поцелуями. – Спасибо, что прославили меня, ваша светлость. Теперь, куда бы ни направился я в Испании, стоит мне назвать свое имя, как все узнают во мне Санчо Пансу – бессмертного и безупречного героя вашего романа, верного и любящего слугу этого восхитительного, благородного мудрого рыцаря – Дон Кихота! Это творение ваших рук будет жить, пока солнце восходит над нашим отечеством.
Я собирался было ответить, но Санчо еще не закончил:
– Вы знаете, я не ученый человек, ваша светлость, и говорят, что старого пса не выучишь новым трюкам, но позвольте заверить вас, что теперь моя наиглавнейшая цель – нанять учителя и выучиться грамоте, раз уж я вернулся на испанскую землю, в мой старый добрый Эскивиас, где надеюсь отдохнуть от странствий и наконец обрести покой, радуясь своей семье и прекрасной стряпне моей милой Тересы, а особенно ее знаменитой тушеной крольчатине. Так что любезно прошу простить нескромность, коя может проглянуть в моих словах, ибо все это я говорю с безмерным почтением к величайшему из ныне живущих испанцев – то бишь к вам, ваше великолепие дон Мигель де Сервантес Сааведра!
На этих словах он сунул в зубы еще один ломоть хлеба и осушил кубок, который тут же вновь наполнился стараниями слуги.
– Мой старый и драгоценный друг, позвольте безо всякого промедления молить вас о продолжении «Дон Кихота»! Пусть отправляется в Сарагосу на своем Росинанте, этом благороднейшем из скакунов. Поверьте, мне почти безразлично, буду ли я сопровождать его в качестве оруженосца. Я говорю это, дон Мигель, не потому что охоч до славы, а лишь из-за того, что грубейшая несправедливость и оскорбление, причиненные вам этим безвестным воришкой, проклятым Фернандесом Авельянедой, вопиют к отмщению! Мир должен раз и навсегда уяснить, каковы в действительности ваши герои, дабы жалкие персонажи, изобретенные этим тордесильясским писакой, чья мать должна стыдиться его рождения, предстали бледными, худосочными подделками, коими они и являются, – а все его труды были бы посрамлены и забыты, как того и заслуживают.
Только я приготовился ответить, что работаю над собственным продолжением «Дон Кихота» и надеюсь, несмотря на слабое здоровье, вскоре его закончить, как Санчо облагодетельствовал меня новым советом:
– Поверьте, я преклоняюсь перед каждым словом, которое выводит на бумаге ваше бессмертное перо, но должен признать, что истории, перебивающие основное повествование, меня только отвлекают. Лично меня интересует только то, что случилось с Дон Кихотом и его оруженосцем. Но клянусь, больше вы не услышите от меня ни слова критики в адрес вашей безупречной книги.
Я заверил Санчо, что приму его мнение к сведению и что другие читатели также жаловались на вставные новеллы. Наконец настала моя очередь задавать вопросы.
– Вижу, что удача улыбнулась тебе, – сказал я, – и ты процветаешь. Прошу, поведай, что случилось после нашего расставания?
и прелюбопытной историей, полной нежданных поворотов.
Покуда Санчо говорил, солнце прошло зенит и направилось к западу, так что я позволю себе несколько сократить его рассказ: первые несколько дней Санчо в одиночестве скитался по пустыне, заблудившись в Сахаре и думая, что раскаленные североафриканские пески станут ему последним пристанищем. Однако его обнаружил и похитил караван берберов, промышлявший нападениями на другие караваны и мелкие деревеньки. В их обществе Санчо путешествовал по пустыне довольно долго. Однажды по пути к сердцу Африки, где люди черны, как сама полночь, Санчо продали местному правителю. В тех краях, населенных высокими тощими туземцами с шеями длинными, словно у жирафов, толстых белых людей почитали приносящими богатство. От Санчо требовалось только сидеть во дворце из грязи и соломы и принимать там высокородных дев и пилигримов, которые стекались к нему со всех концов страны, дабы прикоснуться к живой удаче и попросить изобилия, в чем бы оно ни выражалось – потомках, скоте или дожде. Во время засухи, если долго не было урожая и начинали умирать дети, старики и коровы, Санчо усаживали в золотое кресло и носили так из деревни в деревню, покуда в самом деле не начинался дождь. Знахари ежедневно посещали Санчо в его хижине и измеряли ему живот, дабы убедиться, что он не похудел. За долгие годы мой друг скопил немало сундуков с золотом и драгоценными камнями, которые получал от местных жителей в качестве подношений. Старик-правитель стал его лучшим другом, и наконец, когда тот был уже при смерти, Санчо отважился попросить его об одолжении.
– Я испросил у его величества дозволения вернуться на родину, потому что чувствовал, что мой собственный путь на земле подходит к концу. А мне так хотелось напоследок повидать мою милую Тересу, ежели она еще жива (и которой я ни разу не изменял, хотя к моим услугам имелись прекраснейшие девственницы королевства), дочь, которую я помню еще крохой, едва делающей первые шаги, и, конечно, моих добрых соседей по родному селению, в котором я впервые увидел свет! Вот так-то, дон Мигель, величайший бард нашей страны и гордость всей Испании, я вас и повстречал. Ну, а вы? Ради всего святого – почему вы едете из Эскивиаса? Что за дело вас сюда привело?
Я рассказал ему о своей женитьбе и о том, что Эскивиас, так или иначе, уже более двадцати лет служит мне домом; что Тереса и Санчинья, благодарение Господу, обе в добром здравии; что мы с ними видимся время от времени, а также что Санчо стал дедом, поскольку Санчинья вышла замуж и произвела на свет многочисленное потомство, состоящее сплошь из мальчиков: Санчо Первый, Санчо Второй, Санчо Третий и так далее. При этом известии товарищ снова схватил мою руку, облобызал ее и оросил слезами; вслед за тем, немало меня удивив, они со слугой обнялись и разрыдались на плече друг у друга. Поскольку такие сцены разыгрываются не каждый день, мне оставалось лишь гадать, какие отношения связывают этих двоих. Наконец Санчо промокнул красные глаза и пояснил:
– Дон Мигель, этот человек мне не слуга. Это мой бывший сосед, Моханад Моррикоте, уроженец Эскивиаса. Он покинул Испанию незадолго до того, как я был похищен и заключен в острог, в котором счастливая судьба и свела меня с вами, о мой дорогой друг, сделавший меня богачом и подаривший бессмертие!
– Видите ли, дон Мигель, – заговорил Моррикоте, до этого хранивший молчание, – в тысяча пятьсот семидесятом году, когда я был молодым мужем и гордым отцом Амины и Афида, мою семью выдворили из Испании по приказу Филиппа Второго (да упокоит Господь его душу), хотя мои предки жили здесь задолго до того, как Кастилия и Арагон стали одной страной. В противном случае нам пришлось бы публично креститься и отречься от своей веры и обычаев, чего я никак не мог сделать, дон Мигель, поскольку это было бы предательством предков. Такой ученый муж, как ваша светлость, наверняка знает, что после взятия Гранады, когда были изгнаны последние правители-мусульмане, а мои предки обращены в католичество, они сумели сохранить некоторые из своих обычаев. Например, мы продолжали учить детей арабскому языку, но не оттого, что не любим Испанию или желаем снова ее захватить, в чем нас нередко обвиняют, а потому что история нашего народа написана на арабском.
– Мой дорогой друг, – прервал его рассказ Санчо, – дона Мигеля наверняка ждут неотложные дела, а поскольку грешно злоупотреблять любезностью такого знатного господина, будь добр, не углубляйся в старину.
– Благодарю тебя, дорогой Санчо, за мудрый совет, – ответил Моррикоте. – Итак, позвольте мне вернуться к своим бедам: власти приказали нам покинуть Испанию, взяв с собою лишь узел с одеждой. Забирать золото, серебро или драгоценные камни нам запретили. Я никогда не был богачом, дон Мигель. Но благодаря тяжелому труду, удаче в торговле и привычке запасать на черный день у меня появились кое-какие сбережения. Поэтому я сделал единственное, что мог, – закопал два кувшина с золотом и другими ценностями во дворе за домом моего друга Санчо Пансы. Затем мы покинули испанскую землю без гроша за душой и едва сумели добраться до берберийского побережья. Как вам должно быть хорошо известно – а я слышал, вы с Санчо вместе были пленниками в Алжире, – в этой столице бесчестья нас приняли не слишком радушно. Турки считали нас испанцами, и, поскольку мы обратились в христианство, в нас не признавали арабов. После долгих лет страданий, унижений и оскорблений мы скопили достаточно денег, чтобы перебраться в Марокко, где теперь и обитаем. Там-то я и повстречал Санчо – однажды он задержался у моего прилавка на базаре, чтобы полюбоваться коврами. Я не был так счастлив с тех пор, как у меня родился первый внук. И хотя в этих краях судьба оказалась к нам благосклонней, мы с детьми и внуками мечтаем отправиться в Новый Свет, где, по слухам, к арабам относятся очень хорошо. Но Господь благословил меня обширным семейством, и пока мы не в силах перевезти за океан пятнадцать человек. Все эти годы я вспоминал золото, которое закопал на заднем дворе Санчо. Его было бы достаточно, чтобы доплыть до Нового Света и завести там приличное хозяйство. Когда я поделился этими мыслями с моим дорогим Санчо, он убедил меня рискнуть и отправиться в Испанию, притворившись христианским слугой богатого человека, каковым мой друг теперь и является. Я знаю, что, если нас поймают, я больше никогда не увижусь со своей семьей. Но я набрался мужества, когда Санчо сказал: «Удача любит храбрых». Увы, стоило нам прибыть на любимую родину, как вышел новый королевский указ. Должно быть, вы слышали: все арабы, крещеные или нет, должны покинуть Испанию – мориски и их потомки будут изгнаны навсегда. Санчо убедил меня не возвращаться сразу же в Марокко, а для начала заехать в Эскивиас и постараться осуществить наш план, дабы у моего семейства появилась возможность начать новую жизнь в краях, где христиане и мусульмане могут жить мирно.
Стоило Моррикоте завершить рассказ, как в беседу снова встрял Санчо.
– Думаю, я не должен напоминать дону Мигелю, что являюсь послушным верноподданным нашего королевского величества. Но я готов пойти против этого указа, потому что у семьи Панса в жизни не было соседей лучше, чем Моррикоте. И коль скоро я не имею великой чести и удовольствия знать нашего сиятельного короля лично или быть его соседом, а с Моханадом нас связывают тесные узы дружбы и уважения, я счел за лучшее сопроводить моего товарища в Эскивиас и не покидать его до тех пор, пока он не откопает свое золото и не воссоединится с семьей.
– с земли, ставшей им родной и подарившей вечный покой их предкам.
– Ваша тайна умрет со мной, – заверил я друзей.
Мы обнялись. Я пожелал их планам успеха и условился свидеться с Санчо в мой следующий приезд в Эскивиас. Затем я взгромоздился на лошадь и продолжил путь в Толедо, хотя голова моя кружилась от прекрасного вина, невероятной истории Санчо и невыразимой радости от встречи со старым другом.
Через несколько месяцев вернувшись в Эскивиас и осведомившись о Санчо, я узнал, что он купил для Тересы и Санчиньи лучший дом в селении, однако его дочь наотрез отказалась бросать своих свиней. Санчо снова покинул Эскивиас в сопровождении верного слуги. Хотя он был далеко не молод и здоровье его оставляло желать лучшего, он заявил, что провел в странствиях слишком много времени, чтобы засиживаться на одном месте:
– Моя добродетельная, прекрасная и верная жена, возлюбленная дочь, милые внуки! Боюсь, моя жажда путешествий еще не утолена. В ушах моих вновь звучит труба, зовущая в путь, а сердце сгорает от нетерпения увидеть все те места, в которых я еще не бывал, – и желательно до того, как Господь призовет меня к себе и потребует отчета о прегрешениях. Может, за забором трава и не зеленее, – заключил он, – но там она, по крайней мере, другая и растет на другой земле.
– никогда более не покидать Испанию, без устали колесить по ее дорогам и знакомиться с населяющими ее людьми, дабы потом написать о странствиях Дон Кихота и Санчо.
Казалось, земля снова поглотила моего друга. Но я надеюсь, что куда бы ни привела его судьба, он прочтет о своих новых приключениях в подлинной второй части «Дон Кихота», включающей, среди прочего, рассказ о нашей удивительной встрече – хоть в романе он и выдан, как водится, за вымысел.
Примечания.
15. Кансьонерос – сборники лирической испанской поэзии позднего Средневековья.
16. Истина в вине (лат.).