Глава 8
Фальшивый «Дон Кихот». 1587–1616
Паскуаль Паредес
Если кто и повинен в том, что моя жизнь приняла подобный оборот, так это юношеская моя любовь к поэзии, которую, если память мне не изменяет, Дон Кихот называл неизлечимой болезнью. Дон Луис Лара впервые обратил на меня внимание благодаря невинному замечанию, которое я сделал по поводу «Избранных произведений Гарсиласо де ла Веги», замеченных мною на его рабочем столе. Это случилось вскоре после того, как я поступил на службу в Совет Индий. Придержи я в тот момент свой несносный и необузданный язык, кто знает, как бы все обернулось? Многолетняя связь, выросшая из этой первой беседы, вовлекла меня в сети вражды, которую дон Луис питал к Мигелю де Сервантесу, и сделала участником мести, отбросившей зловещую тень на большую часть моей жизни.
Сделав меня кем-то вроде своего осведомителя, дон Луис выделил меня из прочих скучных, начисто лишенных воображения писарей, которые работали в нашей канцелярии. После того как в 1587 году Мигель де Сервантес покинул Эскивиас и переехал в Севилью, моей главной обязанностью стало следить за каждым его шагом и докладывать дону Луису. Таким образом я избежал всегда претившей мне работы – этого заточения в душных, тесных, затхлых кабинетах, пропитанных запахом чернил и бумажной пыли. Каждый божий день мои менее удачливые товарищи долгими часами гнули спину за канцелярскими столами, переговариваясь пугливым шепотом, скрипя пером по бумаге, передвигая длинные ряды цифр из одного столбца в другой или же сочиняя отчеты, предназначавшиеся исключительно для архива, где единственными их читателями были тараканы да крысы. Эти несчастные отрывались от столов, только чтобы откашляться, почесаться, прочистить нос или справить нужду, а после обеда мучительно боролись со сном. Я презирал их жалкое, лишенное смысла существование, притом понимая, что, если бы не мимолетная усмешка судьбы, моя собственная жизнь сложилась бы точно так же.
Во время одной из ежемесячных поездок в Эскивиас – якобы для проверки отчетов местных властей – я узнал, что Сервантес покинул жену и отправился в Севилью, где надеялся устроиться комиссаром по закупке зерна для Непобедимой армады. В то время Испания ввязалась в злополучную распрю с Англией, надеясь таким образом предотвратить закат нашей великой империи. Я только обрадовался возможности посетить Севилью – город, славный своей красотой и богатой историей, королевским дворцом, поэтами и художниками. Там я выяснил, что Мигель де Сервантес получил вожделенную должность; теперь он был государственным чиновником, как дон Луис и я сам.
– Он стал разъездным сборщиком зерна для Армады, – доложил я дону Луису по возвращении в Мадрид.
Тот одарил меня одной из своих редких счастливых улыбок. Я уже привык, что неудачи Сервантеса составляют для него величайшее удовольствие, хотя не понимал, чем плох пост королевского комиссара.
– Вы проделали прекрасную работу, Паскуаль, – сказал дон Луис.
Я мог по пальцам одной руки пересчитать случаи, когда он хвалил меня за выполненные поручения – словно и не ожидал от подчиненных ничего, кроме безупречной работы. Я сидел напротив, потягивая херес. Был поздний вечер, кабинет почти погрузился в темноту. Сумерки были любимым временем суток дона Луиса: казалось, они его успокаивали.
– Для человека, чья чистота крови до сих пор вызывает сомнения, – продолжил он, отхлебнув хереса, – это идеальное занятие. Думаю, не стоит напоминать вам, что, когда дело доходит до изъятия денег, евреи превращаются в ненасытных пиявок.
Я позволил себе смешок, но тут же выпрямился и принял серьезное выражение. Впрочем, во взгляде дона Луиса не читалось неодобрения.
– В среде королевских комиссаров царит чудовищное разложение, Паскуаль. Даже самые честные люди, а Мигель, будем откровенны, к ним не относится, в конце концов вливаются в толпу воров и подонков, которыми окружены по службе. Ему придется играть по их правилам, если он хочет удержаться на этой должности. А потом он получит то, чего и заслуживает.
Дон Луис медленно допил херес, глядя в точку за моей спиной. На губах его играла легкая улыбка, но затуманенные грезой глаза отчего-то внушали страх. Наконец он отослал меня мановением руки, даже не снизойдя до взгляда.
Я стал ищейкой, вынюхивающей следы Сервантеса в Богом забытых андалусских селениях. Благословляю свою счастливую звезду: это оказалось куда приятней, чем день напролет горбиться над бумагами. Теперь я был избавлен от похожего на склеп здания Совета и общества своих коллег, напоминавших печальные души в ожидании выхода из чистилища. Вдобавок мне выпал случай исполнить давнюю мечту и как следует поколесить по Испании.
Как-то раз, отчитавшись дону Луису об очередных перемещениях Сервантеса, я услышал внезапное признание:
– Вы не представляете, Паскуаль, с каким удовольствием я воображаю перед сном Мигеля – пыльного, голодного, измученного. Мне нравится думать, как он въезжает на старом муле в одну из этих разоренных деревень в андалусской глухомани, сжимая в здоровой руке жезл королевского сборщика, – а местные жители встречают его враждой и ненавистью.
Я порадовался, что слишком мелок в глазах дона Луиса, чтобы когда-нибудь тоже заслужить его ненависть.
Хотя в следующие три года мои донесения не могли похвастаться разнообразием, дон Луис желал знать название каждой захудалой деревушки, посещенной Сервантесом, а также то, какой прием оказали ему селяне, у которых он должен был изъять зерно для нужд Армады. Через некоторое время один из севильских осведомителей сообщил мне, что Сервантес ходатайствует о позволении отправиться в Новый Свет. Я раздобыл копию его прошения и со всей возможной прытью погнал коня в Мадрид, останавливаясь только ради еды и краткого сна. В документе значилось, что Сервантес претендует на одну из четырех должностей – или казначея в вице-королевстве Новая Гранада, или губернатора провинции Соконуско в Гватемале, или казначея флота в Картахене, или коррехидора города Ла-Пас. Все это были высокие посты, на них обыкновенно назначали с учетом заслуг перед короной. Впрочем, нередко их занимали недоросли из влиятельных семейств, ставшие в Испании обузой для родни. Прошение Сервантеса свидетельствовало, что, несмотря на былые неудачи, он оставался весьма высокого мнения о своей персоне. Однако он не учел, что в сорок три года ходатайствует о должностях, требующих молодости и энергии.
«Королевском подворье», лучшем постоялом дворе Мадрида, где останавливались многие важные люди, прибывшие по делам к королевскому двору. Хотя за минувшие годы мы не раз прогуливались вместе и я частенько провожал его до дверей дома, дон Луис никогда не приглашал меня внутрь или в таверну, где нас могли бы принять за равных.
Пока мы ожидали первую перемену блюд, дон Луис сказал:
– Паскуаль, мне хотелось бы выразить признательность за ваш труд. Со следующего месяца ваше жалованье будет поднято на сто мараведи.
– Благодарю, благодарю, ваша светлость, – забормотал я в изумлении. – Тысячу раз целую ваши щедрые руки!
Мое жалованье в Совете и так превосходило доходы моих товарищей.
– Я хочу, чтобы вы понимали, Паскуаль, – надбавка будет выплачиваться не из средств Совета. Это было бы казнокрадством.
– У меня и в мыслях такого не было, – поспешил заверить я его. – Дон Луис, я…
– Дайте мне договорить. Я еще не закончил. Я совершенно уверен, что во время руководства подразделением ни разу не дал повода для упреков, и хочу лишь, чтобы вы знали: каждый лишний мараведи будет браться из моих сундуков. Я намерен продолжать непримиримую борьбу с разложением в чиновничьей среде.
Принимаясь за суп, я не мог отделаться от вопроса, понимает ли дон Луис, что, выплачивая мне повышенное жалованье и заставляя шпионить за Сервантесом, он уже злоупотребляет служебным положением? Впрочем, я давно понял, что дон Луис Лара подобен многим испанским аристократам, которые видят соринку в чужом глазу и не замечают бревна в собственном.
Остаток вечера мы проговорили о книгах, недавно появившихся в мадридских лавках. Теперь, благодаря дону Луису, я мог приобрести любую интересующую меня новинку или переиздание классической вещи, с которой не был ранее знаком. Я по-прежнему изучал все новые поэтические сборники, но только чтобы сделать приятное дону Луису и следить за литературной жизнью Мадрида. Юношеское удовольствие от чтения стихов совершенно покинуло меня после того, как я устроился на работу в Совет и узнал, до чего безжалостными могут быть все эти утонченные люди, авторы прекрасных сонетов и романов.
– и не хотел знать, откровенно говоря: так мне было легче выполнять возложенные на меня обязанности соглядатая. Однако после того как Сервантес пережил этот сокрушительный провал, дон Луис словно утратил к нему интерес. Я продолжал регулярно поставлять ему краткие отчеты о действиях врага, однако теперь он выслушивал их с откровенной скукой. Складывалось впечатление, что я заинтересован в Сервантесе даже больше его.
– До чего печальное зрелище представляет этот калека, – сказал мне дон Луис однажды. – Подумать только, а ведь было время, когда его почитали надеждой испанской словесности! Мы были лучшими друзьями! Вот увидите – недалек тот день, когда столь позорное существование сведет его в могилу.
Поскольку от меня больше не требовалось рыскать по Андалусии в поисках Сервантеса, я стал выполнять в Совете функции личного секретаря дона Луиса. Впрочем, он так и не попросил меня прекратить слежку за человеком, которого я уже привык мысленно называть Сборщиком Скорбей.
Через некоторое время дон Луис вступил в должность обвинителя Священной канцелярии, сохранив, однако, прежний пост в Совете. Он погрузился в новую работу с рвением, излишним даже для такого религиозного человека. Теперь ему приходилось постоянно ездить по службе в Толедо. Наверное, для него было мучительно проводить так много времени в городе, где его жена превратила родовое поместье Лара в богадельню. Хотя дон Луис ни словом об этом не обмолвился, от одного из знакомых я услышал, что юный Диего Лара забросил богословские занятия в Университете Сиснероса и вступил в толедский орден кармелитов. Также я выяснил, что экономка Леонела, прислуживавшая дону Луису с первых дней женитьбы, покинула его дом и присоединилась к донье Мерседес. Неужели я теперь шпионил за своим благодетелем?
Примерно в то время я и стал наперсником дона Луиса, что с лихвой свидетельствовало о гложущем его одиночестве. Казалось, у него вовсе не было близких друзей, однако, как и все человеческие создания, он нуждался в душе, которой мог бы поверить свои потаенные мысли. В этом отношении мы были схожи: как ни странно, у меня тоже не оказалось никого ближе дона Луиса.
– Знаете, Паскуаль, я не уверен, что подхожу на роль обвинителя Священной канцелярии. Возможно, вам известно, что моя главная обязанность – выступать перед трибуналом с уликами, которые я собрал против обвиняемого, а затем просить суд об аутодафе. Но беда в том, что зачастую эти несчастные даже не знают, в чем их обвиняют. Порой проходят годы, прежде чем им рассказывают, почему они сидят за решеткой.
О Священной канцелярии мне было известно лишь то, что люди передавали друг другу на ухо и шепотом. Никто не осмеливался в открытую интересоваться ее следственной работой. Я промолчал, давая дону Луису облегчить душу от раздумий, которые, по-видимому, причиняли ему немалую боль.
– Я полагал, что помогу Церкви очистить Испанию и весь христианский мир от неверных, пытающихся расшатать устои нашей религии своею ересью. – Дон Луис нахмурился и сделал паузу. – Но, похоже, нередко эти люди виновны лишь в том, что богаты.
Значит, о Священной канцелярии шептались не зря: клирики жарили еретиков, чтобы набить себе брюхо.
– Но хуже всего, – продолжал дон Луис, – что мне приходится присутствовать на пытках и казнях. – То, что он произнес далее, стало для меня полной неожиданностью: – Паскуаль, я все время думаю, сколько еще я смогу работать на Священную канцелярию и подвергать себя этим мучениям?
В тот день я проникся к нему сочувствием. За холодной маской, которую дон Луис обращал к миру, и даже за ненавистью к Сервантесу, похоже, составлявшей движущую силу его жизни, скрывалась душа, не вовсе равнодушная к чужим страданиям.
Как и тысячи мадридцев, я не раз бывал на аутодафе, которые устраивались на Главной площади. Это было одно из немногих бесплатных развлечений, доступных простому люду. Сперва осужденных проводили по городским улицам; когда обвиняемому зачитывали приговор, толпа швыряла в него объедками, глумилась и выкрикивала оскорбления. На аутодафе чернь выплескивала ярость, скопившуюся в ней под гнетом собственной невыносимой жизни. Эти церемониалы длились часами, так что многие приносили с собой еду и выпивку. В конце священники служили мессу, во время которой молились за души осужденных. Казнь совершалась позже и за закрытыми дверями. Это неизменно вызывало возмущение толпы – люди чувствовали себя обманутыми и требовали продолжения потехи.
Я не питаю иллюзий касательно рода человеческого и полагаю, что из всех Божьих созданий люди – наихудшие. Должно быть, Господь испытывал усталость или рассеянность, творя Адама и Еву, раз взял для них самый дешевый и непрочный материал.
Я снова оказался заперт в четырех стенах канцелярии, что было для меня подобно смерти. В течение всех этих лет, когда бы дон Луис ни возвращался из Толедо в Мадрид, он приглашал меня отужинать в «Королевском подворье». Теперь моей обязанностью стали отчеты о том, как Совет работает в его отсутствие. Я подробно рассказывал дону Луису о товарищах по службе, которые были слишком измотаны жизнью и напрочь лишены воображения, чтобы доставлять какие-либо хлопоты. Эти несчастные существа находили подлинное удовольствие в том, чтобы просиживать штаны за столом, шурша бумагой и переводя чернила. В Совете все были осведомлены о моей дружбе с доном Луисом и относились ко мне с почтением, как к старшему.
но пил больше, чем когда-либо. Это меня удивило: дона Луиса нельзя было назвать невоздержанным. Мы засиделись в таверне далеко за полночь. Когда дон Луис начал путаться в словах, я понял, что он пьян. Я на всякий случай убедился, что паланкин с носильщиками сразу за воротами, и попытался развеять его уныние свежими сплетнями о служащих Совета и мадридском литературном обществе, которые еще более приукрасил по такому случаю. Однако, хотя дон Луис сидел прямо напротив меня, создавалось впечатление, будто между нами пролегают многие мили, и мои слова не достигают его слуха.
Наконец он поднял на меня тяжелый взгляд. Мне стало не по себе.
– Вы не были знакомы с моим сыном, – сказал он.
Я удивился, почему дон Луис говорит в прошедшем времени. Насколько я знал, достопочтенный брат Диего Лара живет в Толедо. Дело выглядело более чем странно: раньше дон Луис никогда не заговаривал со мной о своей семье. Внезапно из глаз его брызнули слезы.
– Мой Диегито, – выговорил он, – мой любимый сын, моя единственная радость, уехал в Новый Свет обращать индейцев в христианскую веру. Корабль отбыл из Севильи две недели назад. Если бы я знал о его намерениях, – с трудом продолжил он, превозмогая власть вина, – я бы его остановил. Да! – И дон Луис потряс кулаками. – Я бы перевернул небо и землю, чтобы удержать его в Испании!
«Королевского подворья». Молодая женщина, прислуживавшая нам за ужином, приблизилась было к столу, но я отослал ее взмахом ладони.
– Паскуаль, – продолжил дон Луис, хватая меня за руку, – пока Диего жил в Испании и мы могли видеться, в моей жизни был хоть какой-то проблеск счастья. А теперь, теперь, – он повысил голос и затряс головой, – возможно, я его больше не увижу. Должно быть, это Господь наказывает меня за грехи.
– Дон Луис, уже очень поздно, – сказал я. – Вам лучше отправиться домой.
При помощи слуги я вывел его на улицу. Когда я обхватил его, чтобы не дать упасть, то почувствовал, как он исхудал. В человеке, которого я усадил в носилки, в этом блистательном испанском гранде, осталось не больше жизни, чем в сломанной марионетке.
Предсказание дона Луиса сбылось: на исходе 1592 года один из осведомителей донес мне, что в сентябре Мигель де Сервантес ненадолго попал в тюрьму в селении Кастро-дель-Рио. Я с трудом понял причину его ареста, а от сведений, полученных из третьих рук, толку было немного. Мне удалось выяснить только, что Сервантеса обвинили в злоупотреблении должностью и казнокрадстве. Впрочем, большего мне знать и не требовалось. Поскольку дон Луис с тех пор не заговаривал о своем враге, я придержал новость при себе.
в индейской деревне Мотилон, переслали сперва губернатору Картахены, а затем Луису. Весь Мадрид был в ужасе.
Дон Луис больше не появлялся в Совете. Вскоре стало известно, что его место займет дон Карлос Калатрава, отпрыск благородного испанского семейства. Я опасался за свое будущее. Если меня уволят, кто будет содержать старуху-мать и тетку? Вдруг дон Карлос заменит нас всех своими людьми и друзьями друзей (что считалось в таких случаях обычным делом)? Увижу ли я дона Луиса снова? Теперь, когда он больше не нуждался в моих услугах, захочет ли он поддерживать эти отношения? Здесь от меня уже ничего не зависело. Как бы то ни было, я послал дону Луису письмо с соболезнованиями.
Потянулись долгие недели. Затем – впервые за много лет нашего знакомства – я получил от дона Луиса записку, в которой он благодарил меня за письмо и, что казалось почти невозможным, приглашал навестить его во второй половине воскресенья. Я много лет ждал возможности увидеть особняк Лара, о красоте убранства, о полотнах и гобеленах которого в городе ходили легенды. Однако я едва смотрел по сторонам, пока дворецкий вел меня в библиотеку – обширный прямоугольный зал с бесконечными книжными полками, достигавшими потолка. Чтобы достать до верхних стеллажей, нужно было подняться по лесенке на металлический мостик, окаймлявший комнату по периметру.
Дон Луис сидел у открытого окна, обращенного во внутренний двор. Заслышав мои шаги, он обернулся со словами приветствия.
– Как славно, что вы меня навестили. Присаживайтесь, пожалуйста.
– Да, это голова моего маленького Диего, – подтвердил он. – Вот как отплатили ему дикари, души которых он пытался спасти.
Тихий голос дона Луиса дрожал от ярости. Я почувствовал дурноту и усилием воли поднял на него глаза, не в силах бросить еще хоть один взгляд на отвратительный череп. Мы с доном Луисом не виделись всего несколько месяцев, но я бы не узнал его, встретив на улице.
– Два дня назад я отправил кардиналу письмо с просьбой освободить меня от поста обвинителя, – начал он. – Знаете, Паскуаль, сперва я думал, что работа меня отвлечет. Но я не могу думать ни о чем, кроме сына. Мне больше нет места в этом мире. – И он вздохнул. – Я целыми днями молюсь в семейной часовне, но это не облегчает боли, лишь помогает скоротать время. Я не могу есть. Не могу спать. Мне мучительно даже разговаривать. Я не выношу присутствия большинства людей. Они никогда не поймут моей скорби, если только сами не потеряли единственного сына. Сейчас я общаюсь только с отцом Херонимо, учителем Диегито. Он один разделяет мою утрату. Он знает, что я потерял.
Дон Луис замолчал, глядя в окно на пожухлый сад. Я попытался развлечь его обычной болтовней, но он оставался безучастен – лишь порою кивал, чтобы показать, что слушает. Мне стало жаль его – перед лицом беды все равны.
«Все равно что пожимать руку мертвецу», – подумал я.
– Спасибо, что навестили меня, Паскуаль, – почти прошептал дон Луис, оживляясь впервые за вечер. – Боюсь, сейчас из меня плохой собеседник. Но если вас это не смущает, приходите снова. Я рад вас видеть, даже если мало говорю.
Моя возлюбленная матушка скончалась после скоротечной болезни, омрачившей ее последние дни. Отец умер, когда я был еще ребенком, и эта потеря бросила тень на всю нашу последующую жизнь. Я жил только ради матери и ее сестры. Сразу после похорон тетя Мария объявила, что собирается переехать в Хаэн и там окончить свои дни в обществе остальных сестер. Усадив ее в коляску, направляющуюся на юг, я испытал облегчение, но опустевший дом показался мне склепом.
Эта утрата сблизила меня с доном Луисом. Я завел привычку заглядывать к нему по вечерам по окончании службы. Он терпеливо сносил мои визиты, ходил по дому, ел, изредка что-то говорил, но большую часть времени пребывал в другом мире. Меня больше не влекло к нему болезненное любопытство; прошло много лет с тех пор, как я вытягивал из него подробности жизни аристократов. Нелегко признать, но теперь дон Луис остался единственным близким мне человеком.
В какой-то момент он заговорил о своем будущем романе. Я был удивлен: раньше дон Луис не выказывал интереса к этому виду творчества. Во время одной из встреч он сказал:
– Мне нужно чем-то заняться, Паскуаль. Некоторые люди извлекают удовольствие из безделья, но я не отношусь к их числу. Вы знаете, я всегда любил поэзию, но в последнее время ее смысл ускользает от меня. Я мечтал написать роман, еще когда был студентом. Возможно, настало время исполнить старую мечту.
– Прекрасные новости, – ответил я. – Если мой вопрос не покажется вам чересчур дерзким, о чем эта книга?
– О, пока я лишь набрасываю характеры. – Он помолчал. – Прототипом главного героя послужит Родриго Сервантес. Да, отец Мигеля.
Впервые за много лет он упомянул при мне имя Сервантеса. В 1596 году мне стало известно, что тот оставил должность королевского сборщика. По моим подсчетам, он занимал этот пост почти десять лет. Когда я услышал новость, то подумал: «Вот и конец. Да помилует Господь этого несчастного человека, которого всю жизнь преследуют несчастья». Через год я с изумлением узнал, что Сервантес снова попал в тюрьму – на этот раз из-за более серьезных погрешностей, которые обнаружились в его старых отчетах. Я утаил это от дона Луиса. Казалось, для него Сервантес уже умер и обратился в прах.
– Паскуаль, – сказал он, выведя меня из раздумий. – Как вы смотрите на то, чтобы стать моим секретарем? Мне нужен человек, который согласился бы постоянно жить в доме.
– Это будет величайшая честь для меня, дон Луис, – поспешно ответил я.
Он начал говорить о денежном вознаграждении, но я уже не слушал. Даже в самых смелых мечтах я не допускал и мысли, что буду жить в одном из прекраснейших домов Испании. Как бы мне хотелось, чтобы матушка моя была жива и разделила со мной эту радость!
После ухода дона Луиса из Совета Индий служба там сделалась для меня невыносимой. В его отсутствие я вернулся к полузабытому беспросветному существованию, которое влачил, прежде чем он сделал меня своим осведомителем. Связей, чтобы продвинуться по службе, я не имел. Впрочем, какой бы государственный пост я ни занял, он был бы так же уныл, как служба в Совете. Смена поста означала бы лишь переезд в новый склеп, заселенный новыми мрачными чиновниками, вся жизнь которых сводилась к перекладыванию пыльных бумаг. Но я нуждался в заработке. Это дон Луис мог не работать, но мне требовалось как-то добывать себе пропитание.
Была и другая причина: преодолев тридцатипятилетний рубеж, я оставался холостяком. С некоторых пор я тесно общался с компанией идальго – завсегдатаев игорных домов, где посетителям также предлагали шлюх обоего пола. Постоянным участником этих сборищ был Антонио Перес, личный секретарь короля.
Я не мог отказаться от этого образа жизни, как не мог запретить волосам расти. Я стал заложником изысканных удовольствий плоти, хотя церковь и обличала любое чувственное наслаждение как греховное. Королевского секретаря защищала от кривотолков близость к монаршей особе; в моем же случае появление злонамеренных слухов представлялось лишь вопросом времени. Я опасался, что меня арестуют и обвинят в безразличии к женскому полу и вожделении к мужскому. Я с ужасом воображал, как меня сожгут у столба или убьют в темном переулке по примеру печально известного поэта Альваро де Луны. Начало правления Филиппа II ознаменовалось публичными казнями содомитов. И хотя они случались нечасто, не проходило и года, чтобы какой-нибудь известный мужеложец не отправился на костер. Все эти несчастные были не отпрысками знатных фамилий, но людьми вроде меня. Конечно, женитьба мгновенно избавила бы меня от любых подозрений, но брак казался мне еще одним склепом. Предложение дона Луиса прозвучало как нельзя более кстати. Работа на вельможу с безупречной репутацией и проживание в его доме могли спасти мне жизнь.
мне печальные покои, в которых ранее обитала донья Мерседес. Я решительно снял мрачные полотна с изображениями страстей святых и распятия с окровавленным Спасителем и украсил стены яркими коврами, занавесями и гобеленами, которые позаимствовал из давно пустующих спален для гостей.
Дон Луис начал всерьез рассуждать о композиции романа. Он показывал мне наброски персонажей, описывал замысловатый сюжет и объяснял, как собирается его развивать. Однако шло время, а на бумаге так и не появилось ни строчки. Мы условились встречаться по утрам в библиотеке и вместе обедать; в остальное время я был предоставлен самому себе. Я не сразу привык к мысли, что живу в одном из прекраснейших особняков Мадрида. Впервые в жизни я обзавелся одеждой, сшитой по моим меркам, – одеждой, которая делала меня неотличимым от дворян. Я стал завсегдатаем лучших игорных заведений. Пожалуй, тогда я впервые был по-настоящему счастлив.
В 1603 году я узнал, что Мигель де Сервантес вернулся в Мадрид – вместе с сестрами и дочерью Исабель. Я с любопытством наблюдал, как угасший было жар ненависти снова воспламеняет сердце дона Луиса.
Однажды утром, когда мы встретились в библиотеке, чтобы обсудить порядок заметок к роману, он внезапно спросил:
– Вы ведь слышали, что он в городе, не так ли? Я понимаю, почему вы промолчали: не хотели меня огорчать. Но мне не будет покоя, пока я не выясню, что он здесь делает.
– Нет, Паскуаль, я и слышать об этом не желаю. Теперь вы мой секретарь, и такая работа вам не подобает. Наймите человека, который будет следить за каждым движением Мигеля и отчитываться вам лично. Я должен выяснить, зачем он спустя столько лет вернулся в Мадрид. Наверняка у него припрятан туз в рукаве.
Сервантесы сняли дом по соседству с кварталом ремесленников. Женщины обеспечивали семью, занимаясь шитьем. Также до меня дошли слухи, что бывший любовник сестры Мигеля, которую звали Андреа, до сих пор помогает ей деньгами. О самом Сервантесе говорили мало. Он редко выходил на улицу и больше не появлялся в сомнительных тавернах, куда так любил захаживать в молодости. Каждый вечер можно было видеть, как он сидит на втором этаже за столом, жжет свечу и до самого рассвета водит пером по бумаге. Одна из сестер обмолвилась соседу, что Мигель пишет роман.
Когда я сообщил об этом дону Луису, он заметил:
– Мигель был писателем. С тех пор как вышла эта ужасающая «Галатея», он не напечатал ни строчки. К тому же с тех пор минуло двадцать лет. Нет, я не верю, что он напишет роман – по крайней мере, стоящий.
Затем, так же необъяснимо, как Сервантесы появились в Мадриде, они собрали вещи и отбыли в Вальядолид. Я тотчас уведомил дона Луиса. По крайней мере, у нас появился новый повод для беседы – помимо загадочного будущего романа Мигеля.
– К чему вся эта суета, Паскуаль? Переехать в другой город стоит недешево. Да и стары они уже для бесконечных скитаний. Мигель определенно что-то скрывает. Вам так не кажется? Нет, это не просто роман. Но что тогда?..
Примерно в это время меня осенило, что я работаю на человека, повредившегося в уме. Мне стало не по себе. Как известно, безумие заразно: тот, кто проводит много времени с душевнобольным, сам начинает видеть мир в искаженном свете.
Вскоре до Мадрида доползли слухи, что на пороге вальядолидского дома Сервантесов был убит человек, и всю семью ненадолго заключили под стражу.
– Какая низость! Какая грязь! – восклицал дон Луис. – Наверняка это он и совершил убийство, Паскуаль. Его распутных сестер давно следовало проучить. Какая жалость, что с Сервантеса сняли обвинения. Надо было выдворить его из королевства еще много лет назад. Он с младых ногтей проявлял преступные склонности.
В декабре 1604 года издатель Франсиско де Роблес опубликовал в Вальядолиде первую часть «Дон Кихота». Дон Луис незамедлительно попросил меня заказать томик у одного из самых почтенных книготорговцев, поскольку боялся, что тираж распродадут раньше, чем он успеет прочесть роман. Уже был составлен длинный список мадридских заказчиков. «Дон Кихот» вышел всего пару недель назад, а испанская публика приняла его с такой жадностью, какой я не мог припомнить на своем веку. Мигель де Сервантес за одну ночь сделался знаменитым. Куда бы я ни пошел, все только и говорили что об этом романе. Даже те, кто его не читал, могли пересказать какой-нибудь забавный эпизод.
Когда я вручил дону Луису его экземпляр, он удалился в библиотеку и не покидал ее двое суток. Проходя мимо дверей, я слышал, как мой хозяин призывает все возможные проклятия на голову Сервантеса и стонет, будто его пытает Священная канцелярия.
Смерть сына стала для дона Луиса сокрушительным ударом. В лучшие свои дни он выглядел как восставший из могилы скелет. Однако успех «Дон Кихота» нанес нестерпимое оскорбление его чести. Однажды он сказал во время обеда:
– По слухам, короля застали за чтением романа. Он громко смеялся. Значит, все придворные тоже его прочли: им же нужно угодить его величеству. – Голос дона Луиса дрожал от сдерживаемой ярости. – Чего я вам не сказал, Паскуаль, так это того, что много лет назад, когда мы с Мигелем еще были друзьями, я как-то раз перебрал вина и выболтал ему замысел истории о мечтателе, который своими бреднями привел всю семью к разорению. – Дон Луис сделал паузу, давая мне возможность осмыслить его слова. – Я не хочу, чтобы вы считали меня простым завистником. Прославленный Дон Кихот Сервантеса украден у меня!
– Если вас это утешит, – сказал я, – по слухам, он продал свои права издателю за чечевичную похлебку. Если не считать известности, Мигель де Сервантес Сааведра беден как церковная мышь.
– Ха! – воскликнул дон Луис, и лицо его озарилось радостью.
Через несколько месяцев после выхода «Дон Кихота» Сервантес с женской частью семейства вернулся обратно в Мадрид.
Мы с доном Луисом встречались в библиотеке каждое утро, кроме воскресенья. Он восседал в удобном кресле у окна, я – за длинным столом, склонившись над стопкой бумаги и чернильницей и держа перо наготове. Большую часть времени он размышлял вслух о будущем романе.
– Я напишу нечто выдающееся, – говорил он. – Это будет великое произведение. Иначе не стоит и браться за дело.
Я начал думать, что он так ничего и не напишет – ни великого, никакого другого. Многие часы мы провели, просто сидя в молчании. Однажды утром, вскоре после того, как дон Луис узнал о возвращении Сервантесов в Мадрид, он заявил:
– Паскуаль, я просто не могу позволить ему наслаждаться славой.
Я невольно схватил перо, приготовившись записывать.
– Что ты делаешь, тупица! Я еще не диктую.
– После многих молитв и раздумий я пришел к убеждению, что должен написать вторую часть «Дон Кихота». Если люди пишут вторых, третьих и четвертых «Диан» и «Амадисов», кто скажет, что я не имею права на второго «Дон Кихота»? Это старая и уважаемая традиция. – И он выжидательно взглянул на меня.
– Конечно, это ваше право, дон Луис, – поспешно заверил его я. – К тому же ваше продолжение будет лучше, чем начало Сервантеса.
– Спасибо, Паскуаль. Конечно, оно будет лучше. Я получил прекрасное образование, знаком с классикой и посещал университет, где изучал латынь и древнегреческий. Но мой роман превзойдет Сервантеса не поэтому, а потому что я нравственный человек. Первый «Дон Кихот» – кощунственная книга. Да, кощунственная. Я вполне уверен в этом определении, Паскуаль, и сознаю точное значение каждого слова. Если бы этот роман не приглянулся королю, им бы давно занималась Священная канцелярия. – Он остановился перевести дыхание. – Мой «Дон Кихот», напротив, отразит повсеместную распущенность испанского общества, лучшим свидетельством которой как раз и является святотатственное сочинение Мигеля. Вы помните, как в конце первой части он намекает на будущие странствия своего рыцаря? Что ж, я лишь продолжу историю с того момента, где он остановился.
Произнеся эту тираду, дон Луис умолк, словно выдохшись.
– Но я напишу роман под чужим именем, поскольку мои намерения бескорыстны, а я не охоч до славы. Как вы считаете, какой nom de plume17 мне бы подошел?
Мне хотелось немедленно бежать от этого человека как можно дальше. Самый звук его голоса, сочившегося желчью, вызывал у меня рвотные позывы.
– Не могу сразу придумать ничего достойного, ваша светлость. Но если вы позволите мне поразмыслить до завтра, утром я предоставлю вам список.
– Можете идти, – ответил он.
На следующий день, не успел я опуститься на стул и зачитать дону Луису придуманные псевдонимы, как он торжественно объявил:
– Алонсо Фернандес де Авельянеда! Как вам, Паскуаль?
Не дожидаясь моего ответа, он принялся объяснять:
– Алонсо – потому что я хочу, чтобы имя начиналось с первой буквы алфавита; Фернандес – потому что каждый плебей в Испании носит фамилию или Гутьеррес, или Фернандес; и Авельянеда – в честь «авельяно», лесного ореха, которым бедняки сдабривают свою похлебку. Разумеется, – добавил он с самодовольством, – для людей вроде нас это лишь корм для свиней.
«Да он совсем с ума сошел», – подумал я про себя, а вслух сказал:
– Ваша светлость выбрали превосходный псевдоним. Он останется в веках.
Наконец, после недель бесплодных потуг, дон Луис продиктовал мне начальные строки второй части «Дон Кихота»:
Ныне живущий, но безупречно честный историк Алисолан пишет, что после изгнания магометанских мавров из Арагона (местности, где ему и выпало родиться) он обнаружил среди подлинных арабских хроник летопись о третьем походе бессмертного идальго Дон Кихота Ламанчского, коий отправился в прославленный город Сарагосу, дабы принять участие в тамошних турнирах…
Даже я – не литературный критик, а простой читатель рыцарских романов, – понимал, что это начало едва ли может сравниться со строками Сервантеса: «В некоем селе ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать…»18
«Не самый удачный зачин», – подумал я. Однако дон Луис нанял меня, чтобы записывать слетавшие с его губ слова, а не судить об их литературной ценности – по крайней мере, вслух.
Я ждал, что дон Луис продолжит диктовку – но вместо этого он вдруг принялся чертить возможные маршруты путешествия Дон Кихота.
– Для большего правдоподобия, – сказал он, – мне нужно, чтобы вы проделали весь путь до Сарагосы и изучили состояние дорог, по которым предстоит проехать моему рыцарю, а также постоялые дворы, где он мог бы переночевать, качество тамошней еды и названия деревьев в лесах, в которых Дон Кихот и Санчо будут останавливаться на привал.
Я был только счастлив избавиться от общества дона Луиса и посетить лучшие гостиницы на пути в Сарагосу. Само собой, я занимал комнаты, предназначавшиеся для аристократии и знатных путешественников.
За следующий год дон Луис не написал ни слова. Как-то раз он сказал мне – вероятно, чтобы оправдать свое бездействие:
– Мой роман должен быть безупречен, Паскуаль. Я уверен, что читатели оценят его достоверность. Когда дело доходит до литературного творчества, черепаха обгоняет зайца. Я хочу, чтобы каждая моя фраза имела завершенность и вес философского утверждения.
Я терпел ежедневные встречи в библиотеке только благодаря безумию дона Луиса, которое теперь стало меня развлекать. Да и жалованье позволяло мне посещать самые роскошные игорные дома и заводить знакомства с аристократами: те не гнушались моей дружбой, пока в карманах у меня звенели эскудо, реалы и мараведи. Увы, меня нельзя было назвать удачливым за игорным столом; из-за этого, а также из-за дорогостоящих удовольствий, которые предлагались в подобных заведениях, я влез в долги. Но я уже не мог отказаться от нового образа жизни.
Сундуки дона Луиса ломились от золота, которое он выручал благодаря семейным виноградникам и фруктовым садам возле Толедо. Каждый день, стоило ему удалиться в семейную часовню для молитвы, я облегчал самые большие сундуки на пару монет. Состояние дона Луиса было столь огромно, что он никогда не заметил бы пропажи нескольких эскудо, призванных сделать мою жизнь чуть более приятной. Похоже, мне так и не приведется увидеть мир; игорные дома стали моим утешением.
По всей видимости, дон Луис полагал, что «Дон Кихот» окажется однодневкой, подобно множеству других романов, появлявшихся каждый год в мадридских лавках. Поэтому написание первой главы не продвинулось дальше начального абзаца. Однако в 1607 году стало известно, что роман вышел в Брюсселе и имел оглушительный успех там и во Франции; последовали переводы на английский и другие языки. Дон Луис немедленно принялся диктовать мне второй параграф, затем третий и так далее – пока не закончил всю главу.
Однако вместо того, чтобы продолжить повествование, мой хозяин объявил, что настало время пролога. За следующие годы дон Луис переписывал его бессчетное множество раз. В сущности, в прологе говорилось, что вторая часть будет «менее хвастлива и оскорбительна по отношению к читателям»; что Сервантес не имеет права жаловаться «на то, что я извлек пользу из его сочинения» или сердиться на Авельянеду, посмевшего продолжить его роман, ибо «нет ничего необычного в том, что разные люди обращаются к одной истории». Далее дон Луис приводил в свою защиту пример с многочисленными «Амадисами» и замечал, что даже не надеется заслужить снисходительность Сервантеса, ибо всем известно, что тот «стар, как родовой замок Сервантесов… и в силу преклонного возраста… его раздражает все и вся». Также в прологе дон Луис извинялся перед читателями за ошибки первого «Дон Кихота» ввиду того, что он писался в тюрьме, а преступники «болтливы, нетерпеливы и вспыльчивы», и, наконец, завершал свои рассуждения обещанием, что продолжение, в отличие от начала, «не учит распущенности, а, напротив, показывает, как сохранить желанную ясность рассудка».
– разве что богаче. Мысленно я никогда больше не использовал по отношению к нему уважительное «дон». Я еще мог понять, почему он помешался на друге, который предал его в далекой молодости; но идея писать книгу, только чтобы разрушить благополучие другого человека – старого нищего калеки! – могла прийти в голову только бессердечному испанскому аристократу. Такому греху не было оправдания.
Должно быть, он почувствовал, что я отдаляюсь от него, поскольку вскоре после завершения пролога сказал:
– Паскуаль, за прошедшие годы вы не раз доказывали мне свою верность, и я невероятно благодарен за стойкость, с которой вы помогали мне переносить удары судьбы. У меня нет поводов вам не доверять. Но я вынужден просить никогда и никому не рассказывать об этом романе. Можете ли вы дать мне такое обещание?
– Если это удовлетворит вашу светлость, – быстро ответил я, – могу поклясться памятью своей матери, что унесу вашу тайну в могилу.
Вскоре после этого разговора дон Луис обмолвился, что составил новое завещание.
– Вас я вспомнил наиболее щедро, – сказал он.
У меня не было причин сомневаться в правдивости этих слов: он был безмерно богат и не имел близких друзей или родственников. Донья Мерседес умерла вскоре после того, как Мадрида достигли известия о кончине брата Диего. Я вполне сознавал, что таким образом дон Луис пытается купить мою безоговорочную преданность, дабы я сохранил его тайну и оставался покладистым соучастником преступления. «Я продал душу дьяволу», – подумал я.
Луис Лара почти двадцать лет был моим хозяином. После смерти сына он совершенно утратил интерес к своей внешности. Если не считать воскресных служб, он почти не выходил на улицу, оставлял большую часть обеда на тарелке, часами простаивал на коленях в часовне, спал мало. В конце концов он достиг такого истощения, что сломался бы под натиском первой серьезной болезни. Разумеется, я не мог спрашивать, с какой именно щедростью упомянут в завещании, но порой пускал воображение вскачь и мечтал, как после смерти дона Луиса унаследую его дом со всей меблировкой, а также по меньшей мере один виноградник. Мои мечтания подогревались сундуками, полными золотых эскудо. Помимо меня, о них знал только лакей Хуан, но он был настолько стар и придурковат, что я мог его не опасаться. Все, что мне оставалось, – ублажать Луиса и терпеливо ждать его кончины, которая обещала сделать меня богатым идальго и вернуть некогда утраченное предками положение. Настанет день – и щит Лара на парадной двери сменится гербом Паредесов.
Луис продолжал с обычной медлительностью работать над романом. Казалось, переиздание «Дон Кихота» 1608 года оставило его безучастным. Его неспешность меня более чем устраивала. Пока я мог посещать игорные дома и вкушать запретные удовольствия, я был спокоен.
* * *
С течением времени популярность «Дон Кихота» только увеличивалась, и точно так же росла одержимость Луиса Сервантесом. В 1609 году, узнав, что Мигель вступил в Братство рабов Святейшего причастия, а его жена и сестры присоединились к Третьему ордену19
– Если они думают, что от этого станут менее евреями, они сильно заблуждаются.
Через год прошел слух, что Сервантес отбыл в Барселону в свите графа Лемосского, которого король назначил своим наместником в Неаполе.
– Если бы только граф знал! – возопил Луис, когда я сообщил ему эту новость. – Паскуаль, это моя вина, что я еще много лет назад не открыл миру истинную природу этого негодяя!
Впрочем, злость моего хозяина несколько утихла, когда Сервантес покинул графа и вернулся в Мадрид.
«Дон Кихота». Поскольку он не желал, чтобы кто-нибудь – даже будущий издатель – знал имя автора, он уполномочил меня заняться публикацией романа. Наши переговоры были в самом разгаре, когда Сервантес объявил, что в 1613 году выйдет его новая книга – «Назидательные новеллы».
– Приостановите все переговоры об издании «Дон Кихота», – распорядился дон Луис. – Дождемся следующего года. Я ждал так долго, что могу потерпеть еще немного, и тогда уж с чистой совестью доказать миру свое превосходство как литератора. К тому же я не хочу, чтобы мой роман сравнивали с другой книгой.
Сервантес был так знаменит, что первый тираж «Назидательных новелл» разошелся за несколько недель. Разумеется, дон Луис их прочел.
– Это не новеллы, Паскуаль, – был его вердикт. – Скорее уж пьесы. Как бы там ни было, они более сатирические, чем назидательные. Нельзя отказать им в изобретательности, – признал он. – Новелла про собак довольно остроумна, хотя и чересчур многословна – как обычно. Но его убогие познания латыни налицо. Кого он надеется обмануть своей дутой эрудицией? Он навсегда останется неучем!
Я начал думать, что Луис умрет, так ничего и не напечатав. Когда его роман наконец вышел в 1614 году, он был глубоким стариком. К моему удивлению, фальшивый «Дон Кихот» имел успех, хотя был заметно слабее своего предшественника; ему не хватало того, чем Сервантес был одарен в избытке: гения! Впрочем, читателям книга понравилась, и первый тираж довольно быстро раскупили.
– Этот успех закономерен, – хвастливо заявил Луис. – Всем очевидно, что я мастер гораздо более высокого уровня – не то что этот вульгарный выскочка. Да вы сами можете судить: вместо того чтобы сказать «Меня пронял понос», как автор множество раз пишет в первой части – словно понос достоин упоминания! – я изящно замечаю: «Улей, который природе было угодно поместить пониже моей спины, сочился воском». Разница очевидна, не так ли? Более того, приключения моих героев куда более значительны, чем те, что набросаны автором первого «Дон Кихота». – Луису было невыносимо даже звучание имени Мигеля. – К тому же мои истории «Отчаявшийся богач» и «Счастливые любовники» полностью оригинальны и выполнены куда лучше новелл из первой части, запутанных и скучных до смерти. Не правда ли?
– Поистине так, ваша светлость, – заверил я его.
Звездный час Луиса де Лары продлился недолго. В следующем году – после десятилетнего перерыва – Сервантес опубликовал собственное продолжение «Дон Кихота». Как и остальные читатели, я был всецело согласен (хотя, разумеется, никогда не говорил этого Луису), что во второй части Мигель превзошел себя самого. Более того, его роман обнаружил бесконечную слабость книги Луиса и нанес ей смертельный удар. Если бы Сервантес не написал вторую часть, у фальшивого «Дон Кихота» были бы шансы выжить – хотя бы в качестве курьеза. Из-за бедного слога события в опусе Луиса развивались быстрее, чем у Сервантеса. Что же до образов Дон Кихота и Санчо, мой хозяин не смог вдохнуть в них жизнь – из-за равнодушия к людям, присущего его собственной натуре. И уж чего Луис точно не ожидал (как не ожидал никто!), так это того, что однорукий ветеран Лепанто в насмешку позаимствует приключения и персонажей, сочиненных самим Луисом.
Когда мой хозяин закончил читать роман Сервантеса, с ним случился апоплексический удар. Я нашел его в библиотеке – обмякшего в кресле, бесчувственного, с книгой Мигеля у ног. Вызвали врача отворить кровь. Луис и так был кожа да кости, а теперь его лицо стало совершенно восковым. Однако воля к жизни пересилила, и через несколько недель к нему вернулись силы и речь.
– Паскуаль, он написал первого «Дон Кихота» сам, хоть и своровал у меня замысел, но не смог бы написать вторую часть без моей помощи! Он посмел украсть образ Альваро Тарфе и надругался над моим романом. Он использовал моих персонажей, чтобы оживить собственных ничтожных героев!
– Дон Луис, – ответил я, – вам не следует говорить так много. Доктор велел вам как можно больше спать и хорошо питаться. Мы сможем все обсудить, когда вы поправитесь.
Улыбка, озарившая его лицо, скорее напоминала гримасу. Внезапно он схватил меня за отвороты жилета.
– Я сделал из него великого писателя, Паскуаль, – прошептал он мне на ухо. – Я вынудил его написать второго «Дон Кихота».
«Просто тебе невыносимо признавать, что тебя перехитрили, – подумал я. – Что Сервантес украл у вора». Включив в свое продолжение отсылки к Авельянеде и введя в роман его персонажей, Мигель связал своего «Дон Кихота» с тем, что вышел из-под пера дона Луиса. Теперь два персонажа – настоящий и поддельный – стали сиамскими близнецами. Сервантес соединил их навечно.
«Дон Кихот», как его стали называть, был подвергнут осмеянию и забыт. Теперь Луис проводил все дни в молитве или молчании. Он превратился в призрака. По ночам он бродил по комнатам в одной сорочке, босой, сжимая в руке свечу и читая молитвы. Однажды я услышал, как он просит:
– Помоги мне простить его, Господи Боже. Пожалуйста, помоги мне простить его, прежде чем я умру.
Я оставался верным наперсником Луиса, поскольку знал, что конец недалек, и предвкушал тот день, когда унаследую все его состояние и больше никогда не буду никому служить. Наконец я решился отыскать среди его бумаг завещание. Мне не терпелось узнать, как именно я обогащусь после смерти Луиса. Но оказалось, он солгал, чтобы купить мою преданность: согласно завещанию, все деньги должны были перейти Университету Сиснероса – с тем, чтобы там была учреждена кафедра его имени.
Что ж, я не собирался отказываться от игорных домов и компании мадридских грандов. Менее чем за год я практически опустошил сундуки, простаивающие в комнатах огромного дома Луиса. Затем я начал распродавать его имущество: полотна итальянских и фламандских мастеров, великолепные средневековые гобелены, столовое серебро, золотые тарелки, мебель, белье, ковры, а также старинные щиты, пики и мечи, украшавшие стены. Я продал все, что представляло ценность, – только бы не лишиться этих блаженных ночей. К тому времени мне исполнилось пятьдесят лет, и я вел жизнь богатого человека.
Неприязнь, которую я питал к Луису все эти годы, росла и гноилась, пока не отравила каждую минуту моей жизни. Когда ненависть становится сильнее любви, она сближается в своей основе с любовью. Возможно, ненависть к Луису одновременно была самой большой моей привязанностью. Я желал ему смерти с тем же упоением, с каким он жаждал растоптать Сервантеса. Мне хотелось уничтожить человека, который поработил мою душу, свернуть ему шею голыми руками. Мне доставило бы неподдельное удовольствие наблюдать, как Священная канцелярия пытает его на дыбе и затем сжигает у столба. То, что он родился богатым и знатным, было чистой случайностью: с таким же успехом он мог родиться вшивой дворнягой.
не может и ползать, но упорно отказывается умирать из верности хозяину. Помимо нас, в доме жила только Мария Элена – кухарка, чью стряпню Луис оставлял на тарелке нетронутой. Ее вонючие отпрыски, работавшие в особняке лакеями, садовниками и бог знает кем еще, каждый день навещали матушку и кормились за счет Луиса. Они без зазрения совести пили, ели, пели и плясали на кухне, а потом крали все, что могли продать или заложить.
В начале 1616 года я донес Луису, что Сервантес стал членом Третьего ордена Святого Франциска. Я ожидал, что он воскликнет: «От этого в его жилах не убавится еврейской крови!» – но Луис промолчал. Казалось, он наконец признал свое поражение и был совершенно, безнадежно раздавлен. Он проиграл состязание. Сервантес вышел из него безоговорочным победителем.
Однажды апрельским утром Мадрид облетела весть, что Мигель де Сервантес Сааведра, знаменитый и обласканный публикой автор «Дон Кихота Ламанчского», лежит при смерти и вскоре будет похоронен при монастыре Святой Троицы. Спустя столько лет прислуживания Луису Ларе – «Да, дон Луис», «Конечно, ваша светлость», «Как пожелаете, ваше превосходительство», «Поцеловать вас в задницу? Вылизать ваши пятки? Съесть ваше дерьмо? Конечно, конечно, конечно, ваша милость»; спустя столько лет, в течение которых я бросался на каждый его зов и выполнял любой приказ; спустя столько лет унизительного рабства – момент, которого я ждал, наконец наступил.
Когда я рассказал Луису о близком конце его врага, он неожиданно взбодрился. Стоял солнечный весенний день. Я спросил, не желает ли он прогуляться. Тело, которое всего несколько часов назад походило на мумию, наполнилось силой. Доведя Луиса до конца дома, я вдруг остановился и сделал вид, будто впервые вижу новую вывеску.
– Что такое, Паскуаль?
В тот же вечер я нашел Луиса в библиотеке мертвым. На коленях у него лежал экземпляр первой части «Дон Кихота».
А я остался жить.
Примечания.
17. Псевдоним (франц.).
19. Третий орден Святого Франциска – сообщество в том числе мирян, стремящихся к евангельскому совершенству в миру под руководством соответствующего монашеского ордена.