Мелетинский Е.М.: Эдда и ранние формы эпоса
III. Героические песни "Эдды" и ранние формы эпоса. Часть 4

4

Односторонность позиции А. Хойслера в значительной мере объясняется тем, что она слишком "континентально-германская". Исследователь верит в то, что германская героическая поэзия возникла у франков и оттуда распространилась по всему германскому миру, испытав на скандинавском Севере дальнейшую модернизацию. Однако в силу особых исторических условий, о которых шла речь во Введении, континентально-германская традиция, проникнув в Скандинавию, попала в среду более архаическую, и "скандинавизация" была типологически в гораздо большей мере архаизацией, чем модернизацией.

Цикл "Нибелунгов" восходит, с одной стороны, к готско-бургундским или франкским сказаниям об Эрманарихе, Гундихарии, Аттиле, безусловно имеющим историческую основу, с другой – к франкским сказаниям о Зигфриде (исландский Сигурд), историческая основа которых весьма сомнительна. Совершенно неоправданна попытка связать смерть Зигфрида с убийством при бургундском дворе в 524 г. королевича Сигерика, сына Сигимунда, по приказу его отца-короля, подстрекаемого женой – злой мачехой (событие это предшествует гибели второй бургундской державы)36. Нельзя считать достаточно аргументированным и отождествление Зигфрида с франкским королем Зигибертом, который в 565 г. женился на испанской (остготской) принцессе Брюнхильд, участвовал в распре с братьями и был убит в 575 г. по наущению Фредегунды – жены (бывшей наложницы) брата Хильпериха (ср.: Хьяльпрек в сказании о Сигурде).

Сохранились летописные свидетельства о вражде Брюнхильд и Фредегонды (ср. ссору Брюнхильд и Кримхильд). Кроме того, во время сватовства Зигиберта в качестве свата ездил в Толедо его приближенный, некий Гого, который впоследствии, согласно хронике Фредегара, был оклеветан перед королем и убит (чему, впрочем, не соответствует дата его смерти – 581 г.). Имеются и другие любопытные детали, позволяющие проводить сопоставления со сказаниями. Однако эти сопоставления приводят к парадоксу. Как совершенно правильно заметил Бэзеке, чтоб параллель "получилась", нужно Зигиберта отождествить с Гунтером, а Гого с Зигфридом37. Аналогичным образом Хуго Кун замечает, что историческая Брюнхильд в основном соответствует в эпосе Кримхильд38.

Нет серьезных оснований и для отождествления (Хёффлером и др.) Зигфрида с историческим Арминием. Более убедительны гипотезы Ф. Панцера относительно связи сказаний о Зигфриде со сказкой39. Ф. Панцер сопоставляет сказания о Зигфриде, так же как и сказания о Беовульфе, не только с отдельными сказочными мотивами, как это делал А. Хойслер, а с целыми сюжетами, в частности со сказкой о юном силаче-богатыре и его приключениях (AT 650).

Ошибка Ф. Панцера заключается в том, что он возводит древние эпические сказания к конкретным сюжетам европейской сказки, окончательно оформившимся, вероятно, в более поздние времена. Необходимые коррективы внес в эту проблему В. М. Жирмунский, рассматривающий сказания о Зигфриде-Сигурде как наследие древней богатырской сказки, которая сама представляла одну из древнейших форм эпического творчества40.

В. М. Жирмунский показывает, что не только сказания о юности Зигфрида, повествующие о его победе над драконом, добывании клада, о "спящей красавице", но и сказание о помощи Зигфрида Гунтеру в сватовстве к Брюнхильд имеет сказочное происхождение. Действительно, Зигфрид-Сигурд по своему характеру во многом аналогичен Беовульфу, Бьярки, Хельги и соответствующим эпическим циклам. Со стадиальной точки зрения эти сказания более архаичны, чем сказания об Атли, Гьюкунгах, Ёрмунрекке.

О юности Зигфрида в "Песне о Нибелунгах" кратко рассказывает Хаген – вассал бургундских королей. Зигфрид – сын короля Зигмунда с Нижнего Рейна – отнял великий клад у королевичей Шильбунга и Нибелунга и убил их полученным от них же мечом Бальмунгом; у карлика Альбериха он отнял шапку-невидимку.

В "Песне о Роговом Зейфриде" (XIII в., печатная редакция XVI в.) и соответствующей "Народной книге" (XVII в.) герой, действительно, очень напоминает сказочного строптивого силача. Будучи изгнан из отцовского дома, он воспитывается у кузнеца, но ломает его наковальню, убивает подмастерьев (ср. финского Кулерво на службе у кузнеца); посланный в лес, убивает дракона и, искупавшись в его крови, становится неуязвимым (кроме места между лопатками), находит клад, впоследствии побеждает дракона, похитившего Кримхильд, и т. д.

В скандинавской версии (в "Эдде": "Речи Регина", "Речи Фафнира", "Речи Сигрдривы"; позднейшее чисто прозаическое переложение в "Саге о Вёльсунгах" и в "Младшей Эдде") Сигурд – сын Сигмунда-Вёльсунга и Хьёрдис – дочери Эулими из Фракклянда (земля франков). Он рос после смерти отца, павшего от руки сыновей Хундинга, у своего отчима Альва – сына конунга Хьяльпрека (так информирует прозаический фрагмент "О смерти Синфьётли" в "Эдде"), его воспитателем был кузнец – колдун Регин – брат дракона Фафнира. Фафнир убил их отца Хрейдмара, чтоб завладеть кладом карлика Андвари, тем самым кладом, которым асы Один, Хёнир и Локи заплатили Хрейдмару выкуп после убийства Отра. Регин выковал Сигурду меч Грам, которым тот затем рассек его наковальню.

Первый подвиг Сигурда – убийство сыновей Хундинга, т. е. месть за отца (мотив, совпадающий с песнями о Хельги). Сигурд осуществил этот подвиг под покровительством Одина, который встретился ему по пути в бурю в виде стоящего на утесе человека, назвавшегося Хникаром. Подстрекаемый Регином, Сигурд убил Фафнира, а по совету синиц (их речь он стал понимать, когда кровь дракона попала ему на язык) – и злокозненного Регина. Таким образом, Сигурд стал обладателем сокровищ, которые стерег дракон и на которые зарился Регин.

Сигурд также пробуждает валькирию Сигрдриву, погруженную в сон Одином (за то, что она даровала в битве победу не тому, кому он предназначил). Сигрдрива дает Сигурду мудрые советы и знакомит его с магическими рунами. (Судя по пересказу "Саги о Вёльсунгах", в тексте "Эдды" в этом месте начинается лакуна). Сигурд вслед за тем обручается с ней. В "Саге о Вёльсунгах" Сигрдрива отождествлена с Брюнхильд.

Драконоборство – типичная тема архаической эпики как сказочной, так и мифологической. Особенно характерно драконоборство для германских эпических традиций (Тор – Беовульф – Сигмунд). На связь с архаической эпикой указывает и наличие кузнеца-колдуна, выступающего уже, правда, не в качестве самостоятельного героя (как Виланд-Вёлюнд), а в качестве фигуры фона. Физическая мощь и храбрость оказывается сильнее колдовства, поэтому Регин не может сам расправиться с Фафниром, а возлагает надежды на своего "воспитанника" Сигурда, настоящего богатыря-воина. Архаический тип коварного старого колдуна-кузнеца получает здесь (в отличие от сказаний и песен о Виланде-Вёлюнде) в известной степени отрицательную оценку. Регин, однако, сохраняет значение как "воспитатель" Сигурда, выковавший ему меч. И за пределами германского мира кузнецы часто играют большую роль в воспитании, подготовке, инициации юных воинов. В таком типичном архаическом эпосе, как осетинский, кузнецы закаляют на наковальне будущих богатырей, чтобы сделать их неуязвимыми.

Месть за отца, известная только скандинавской версии, так же как пробуждение "спящей красавицы" (и, возможно, обручение с ней – один из видов героического сватовства), – это чрезвычайно характерно для богатырской сказки и совершенно не подходит для героя, имеющего исторический прототип.

С этой точки зрения особый интерес представляют мотивы, связанные с происхождением и детством Сигурда (Зигфрида). В качестве нидерландского королевича Зигфрид еще более сказочно условен, чем Беовульф как гаутский принц, а затем король. Любопытно, что свои главные подвиги они оба совершают вдали от родины. В "Роговом Зейфриде" герой изгнан из-за своего богатырского характера и воспитывается в лесу кузнецом, в "Эдде" Сигурд растет без отца, опять же на попечении кузнеца. Это одиночество, сиротство юного королевича коррелирует с перспективой мести за отца в "Эдде", как и в эпических памятниках других народов, например в тех же нартских сказаниях. Такое одинокое, сиротское детство – безусловно сказочная, а не историческая черта. И. А. Хойслер считал представление о Зигфриде как безродном найденыше и сироте – древнейшим. Однако место в "Эдде", относящееся к происхождению Сигурда, возможно, указывает и на реликт мифологического мотива – представления об эпическом богатыре как первопредке-родоначальнике (ср. Хельги как "предка" Хрольфа Краки).

"Речи Фафнира" начинаются с вопроса умирающего дракона об имени и происхождении убийцы. Сигурд отвечает:

Статным зверем я зовусь,

всегда я одинок41.

И только когда Фафнир настойчиво допытывается:

Знаешь ли, если не имеешь отца, как сыны людей,

Сигурд признается:

Сигурдом зовусь – Сигмундом назывался мой отец.

Моим оружием ты сражен!

Странный ответ Сигурда в прозаическом введении, по общему мнению, объясняется тем, что он хотел скрыть свое имя, чтоб избежать действия проклятия умирающего Фафнира. Однако подобное объяснение звучит позднейшей наивной рационализацией. В эпосе тюрко-монгольских и тунгусских народностей Сибири эта уникальная для германского эпоса формула одиночества героя, незнания им своих родителей встречается, можно сказать, "на каждом шагу". Так, например, о шорском богатыре Кан Кесе говорится:

Родившую и кормившую его мать свою не знал,

Совсем одинокий жил42.

Во время своих странствий Кан Кес встречает некоего Черного юношу, который также говорит о себе:

Я человек, вскормившую мать мою не знающий,

43

Как видим, полное совпадение со словами Сигурда! И столь полное, что Черный юноша впоследствии назван Ай-Ергеком, сыном Кара-Кана, что так же, как и в случае с Сигурдом, противоречит первоначальным сведениям о нем, но что вовсе не отвечает его сознательному желанию скрыть свое имя.

Одинокими героями, не знающими своих родителей, являются также шорские богатыри Кан-Перген и Кан-Алып, алтайские богатыри Алтын-Эргек, Кат-Канчил, Кан-Перген и многие другие. Иногда такой герой – сирота, выросший без отца и впоследствии за него мстящий, но далеко не всегда, совсем не обязательно. Иногда речь идет о брате и сестре, не имеющих родителей и вынужденных дать друг другу имена. Таковы, например, хакасский богатырь Алтын-Кёк и его сестра. В эпосе саяно-алтайских народов переплетаются образы богатыря, почему-то не знающего своих родителей, но владеющего огромными стадами и многочисленным подвластным ему народом, и бедного человека, носящего прозвище "Одинокий" и никогда не видевшего других людей.

Первоначальный смысл этого "одинокого" героя становится более ясным при обращении к бурятским и, особенно, якутским богатырским поэмам, а также к эвенкийским богатырским сказкам. Бурятский богатырь Аламжи Морген и его сестра одиноки, потому что они – первые люди, зародившиеся "сами собой" на заре мироздания (это не мешает впоследствии назвать их "сиротами"). Якутский Эр-Соготох (имя это буквально означает "одинокий") – тоже первый человек на "средней земле" (его "спускает туда верховное божество Юрюнг-Айыы-тойон), от него и произошли якуты. Другие якутские богатыри (Юрюнг-Уолан, Мёгюлю-Беге, Хан-Джаргыстай) также оказываются первыми людьми на земле, не знающими своего происхождения и потому одинокими. Такими же оказываются, как правило, и эвенкийские богатыри44.

Весь этот сравнительный материал, чрезвычайно многочисленный и показательный, заставляет думать, что и в тексте "Эдды" имеется реликт представлений о богатыре-родоначальнике. Пример этот косвенно подтверждает архаичность скандинавских (эддических) текстов о юности Сигурда.

"скандинавизации", обогатившись рядом мотивов из местного эпоса и мифологии, однако эта "скандинавизация" нисколько не исказила их коренной "жанровый" тип. Мы уже упоминали о мести Сигурда за отца, причем не только в истории Сигурда, но и в истории Хельги. Тема эта специфична для богатырских сказок. Только в скандинавской версии добывание клада связано с драконоборством; но эта связь вполне естественная и, может быть, исконная, поскольку, во-первых, представление о змеях-хранителях кладов широко распространено в фольклоре различных народов; и, во-вторых, сюжет добывания клада у змея-хранителя может рассматриваться как переосмысление древнейшего сюжетного типа – добывания различных "благ", природных или "культурных" объектов у их первоначальных хранителей – хозяев. Вспомним, например, мифологическое сказание о добывании Локи сокровищ-фетишей богов у черных альвов (цвергов). И в немецкой версии первоначальными хранителями клада мыслились альбы, или цверги; так же и шапку-невидимку Зигфрид отнимает у альба Альбериха. Поэтому, естественно, что в "Эдде" первым владельцем клада оказывается карлик Андвари, у которого золото было отнято асом Локи.

Этот сюжет уже рассматривался нами во второй главе в связи с древнескандинавским мифологическим эпосом. Разумеется, миф о Локи мог быть притянут к сказаниям о франкском богатыре только в Скандинавии, так же как и образ Одина, покровительствующего Сигурду в его мести за отца. По-видимому, только в Скандинавии пробужденная Сигурдом сказочная "спящая красавица" стала валькирией. Любовь валькирии и ее покровительство (здесь в виде мудрых советов) заставляют вспомнить песня о Хельги45.

"мифологизация" ни в коем случае не должна рассматриваться как внутренне инородное образование, исказившее "исторический" сюжет. Подобные мифологические мотивы чрезвычайно характерны для богатырских сказок-песен.

Очень вероятно, что "вторичные" мифологические мотивы скандинавского происхождения заняли место каких-то иных, но им подобных "первичных" – континентально-германских, не сохранившихся в поздних немецких памятниках. А. Хойслер допускал в древних немецких прообразах только "низшую мифологию", поскольку готы и франки в эпоху "великого переселения" были уже по крайней мере на пути к христианизации46. Однако богатырские сказки, к числу которых относятся сказания о юности Зигфрида, в конечном счете восходят к еще более древним временам. Не случайно другие сюжеты, не столь архаические, оказались непроницаемыми и для скандинавских мифов. То, что сказано о сюжете, в принципе относится и к форме эддических "песен" о юности Сигурда. Собственно деление на три "песни" ("Речи Регина", "Речи Фафнира", "Речи Сигрдривы") является условным, принятым в изданиях "Эдды". В оригинале перед нами единый текст, в котором повествование передается прозой, а речи – стихами в "эпическом" и особенно часто в "диалогическом" размере.

только советы синиц Сигурду и речи Сигрдривы.)

В начале большинства диалогов – традиционный вопрос об имени. Вопрос об имени и советы птиц встречаются, как мы знаем, и в песнях о Хельги. Один из характерных мотивов диалогов – предсказания о гибельности золотого клада, из-за которого происходит распря (речи Локи и особенно Фафнира)47. Подавляющее большинство "речей" имеет гномический характер. Речи Сигрдривы содержат перечисления магических рун и нравоучения, совершенно аналогичные "Речам высокого". Гномический характер имеют также речи Хникара и большинство речей Фафнира, они даже предварены ритуальными вопросами Сигурда: "Фафнир, скажи мне, ты мудр?" или "Хникар, скажи мне, ты много знаешь?", – абсолютно однотипными с вопросами Одина и Вафтруднира, испытывающих мудрость друг друга в соответствующей песне "Эдды".

Совершенно ясно, что гномические строфы в эддическом повествовании о юности Сигурда восходят к соответствующей скандинавской традиции гномической эпики и в этом смысле являются новообразованием. А. Хойслер считал все это результатом распада классической "двусторонней повествовательной песни", превращением ее в "одностороннюю", так же как в случае с песнями о Хельги. Реконструируя первоначальную форму эддических песен о юности Сигурда, он пытался выделить "Песнь о кладе" в гномических строфах и "Песнь о мести за отца"– в "эпических" и третью песню о пробуждении "спящей красавицы"48.

Ян де Фрис признает "посредническую" роль прозы и древненемецкий стихотворный прототип4950 показал, что, в отличие от "Саги о Хервёр" и "Саги о Вёльсунгах", где в некоторых прозаических фрагментах легко обнаруживается их стихотворное происхождение, сказания о юности Сигурда в "Эдде" не обнаруживают стихотворной основы. Кроме того, Ханс Кун считает, что в реконструированной А. Хойслером "Песне о кладе" не ощущается прямой связи с южногерманскими сказаниями. Он допускает, что сказания о юности Сигурда на Севере, так же как сказания о Хельги и Вёльсунгах, первоначально были прозаическими. В то время как Ян де Фрис полагал, что песни о юном Сигурде, занесенные с континента, во многом повлияли на песни о Хельги, X. Кун отстаивает приоритет сказаний и песен о Хельги. Их влиянием он объясняет и обозначение Сигурда Вёльсунгом, и введение темы мести за отца, и ряд образно-лексических моментов ("нити судьбы", описание морской поездки в бурю, упоминание Ингви и др.), и, наконец, самую смешанную стихотворно-прозаическую форму.

Гномические строфы в диалогическом размере проникли, по мнению Куна, в песни о Сигурде из древнескандинавских мифологических песен, на что указывают лексические совпадения51.

Концепция X. Куна нам кажется весьма правдоподобной. И с топологической точки зрения ориентация занесенных с континента богатырских сказок (песен) о Зигфриде на местные образцы этого жанра (цикл Хельги) представляется естественной.

Если и допустить вместе с А. Хойслером, что франкские песни о юном Зигфриде существовали в форме "двусторонних повествовательных песен", то и тогда следует признать, что "скандинавизация" этих песен фактически была своеобразной архаизацией и что она привела, в конечном счете, не к искажению, а к восстановлению традиционной жанровой формы.

подвергается богатырь во время героического сватовства. И проскакивание Зигфрида на коне сквозь полымя, и победа его над невестой-богатыркой в состязаниях – вполне тривиальные варианты сказочно-эпических "трудных задач", отражающих формы свадебного ритуала. Кстати, напрасно А. Хойслер считал борьбу с невестой признаком более поздней ступени развития сказания в фольклоре. Эти варианты вполне равноправны.

В богатырских и волшебно-героических сказках герой иногда своими подвигами добывает не одну, а двух или трех красавиц, на одной женится сам, других обычно отдает братьям или спутникам. В сказках и в архаической эпике (например, в неоднократно упоминавшихся тюрко-монгольских богатырских поэмах) герой должен найти свою "суженую". Разбуженная Сигурдом валькирия, а также Брюнхильд, явно суждена Сигурду, т. е. тому, кто выполнит брачные испытания.

Иногда действие развертывается таким образом, что у героя отнимают освобожденную им красавицу "суженую" братья или спутники, приписывая себе совершение подвига. Тогда сказочному герою приходится предъявлять вещественные доказательства в виде языка убитого им змея, отрезанного локона или кольца, чтобы разоблачить "самозванца".

В сказаниях о Сигурде имеется эпизод с кольцом, который должен доказать, что именно он выполнил "трудную задачу" в сватовстве к Брюнхильд. В сказках фигурирует и помощник в сватовстве, например слуга, укрощающий строптивую невесту-богатырку, а затем навлекающий ее месть, например в русской сказке (по указателю Андреева – 519).

Некоторые детали русской сказки поразительно напоминают сказание о Нибелунгах. А. Хойслер и его последователь Левис оф Менар видели в русских сказках прямые отголоски германского эпоса. Но В. М. Жирмунский считает, что эти сказки независимы от германского эпоса и фиксируют более древнюю стадию, доказывая тем самым сказочную основу соответствующего сюжета. Советский исследователь видит корень этого сюжета в особой роли свата в древнем свадебном обряде, как заместителя жениха с его далеко идущими правами на невесту родича, в качестве представителя родового коллектива. Когда эти обычаи отмерли и перестали быть понятными, то соответствующее поведение "свата" стало казаться нарушением доверия со стороны побратима. "На этой исторической двойственности понимания "доверия" строится трагедия Зигфрида и Брюнхильды в ее последовательных истолкованиях, характерных для нравов и психологии более позднего времени"52.

"спящей красавицы" и его ролью помощника в сватовстве Гунтера (Гуннара) к Брюнхильд. А. Хойслер высказал гипотезу о том, что "Отрывок из песни о Сигурде", который он считал весьма древним, близким к франкскому прообразу, еще не знал отождествления Брюнхильд и "спящей красавицы" (то есть валькирии Сигрдривы). Это отождествление, по его мнению, было изобретением автора так называемой "Большой песни о Сигурде", возникшей не ранее 1100 г. и реконструируемой на месте лакуны в рукописи "Эдды" по "Саге о Вёльсунгах". Брюнхильд и пробудивший ее Сигурд обручились, но впоследствии мать Гудрун дала ему испить напиток забвения, и Сигурд женился на Гудрун – сестре Гуннара; затем он уже добыл Брюнхильд для Гуннара, выдержав вместо него брачные испытания53.

Однако, независимо от мотива обручения Сигурда и Брюнхильд, уже в полностью сохранившейся в "Эдде" так называемой "Краткой песне о Сигурде" речь идет о любви Брюнхильд к Сигурду и о ее ревности по отношению к Гудрун. И в "Отрывке из песни о Сигурде", где Брюнхильд в основном движима чувством оскорбленной чести, имеется известная двойственность в ее отношении к Сигурду. И даже в "Песне о Нибелунгах" Брюнхильд плачет, видя счастливого Зигфрида рядом с невестой54.

Как бы то ни было, исходный импульс для развития данного сюжета заключался в двойственном характере сватовства к Брюнхильд со стороны Сигурда. Она – его "суженая", только он один может выполнить "трудную задачу" в сватовстве; однако он завоевывает свою "суженую" для другого. Вот это завоевание своей "суженой" для другого есть зерно индивидуального, нетрафаретного (в смысле обычных мотивов богатырской сказки) сюжета о Брюнхильд и Сигурде. Важным звеном дальнейшего развития сюжета была "ссора королев" по поводу того, чей муж выше; ссора, окончившаяся разоблачением обмана55

В немецкой версии Зигфрида убивает в лесу, на охоте, вассал бургундских королей -Хаген, а в скандинавской – убийцей является младший брат Гьюкунгов Готторм, причем конкурируют два варианта – смерть в лесу, к югу от Рейна (в "Отрывке"), и смерть в постели ("Краткая песнь о Сигурде").

"Эдде" упоминается еще убийство на тинге – чисто исландское представление. В скандинавской версии Гудрун горестно оплакивает мужа, а Брюнхильд, требовавшая его смерти (согласно "Краткой песне" и "Поездке Брюнхильд в Хель"), сама всходит на погребальный костер и умирает вместе с Сигурдом.

В своем настоящем виде сюжет двойного брака Зигфрида-Гунтера и убийства Зигфрида чрезвычайно сложен и не сводим к простым сказочным мотивам. В ряде эддических песен сюжет этот получает различную окраску, трактуется с точки зрения разных персонажей (особенно Брюнхильд и Гудрун), так что в совокупности "Эдда" дает ему как бы "полифоническое" освещение, многостороннее, объективное в драматическом смысле, когда каждый герой несет свою "истину".

Примечания.

36. Б. И. Ярхо. Сказание о Сигурде и Нифлунгах на скандинавском Севере. Введение к "Саге о Волсунгах". М. -Л., изд. "Academia", 1934.

37. См. G. Baeske. Vor-und Frühgeschichte des deutschen Schrifttums, I, S. 128.

ünhild und das Krimhildlied. In: Kurt Wais. Frühe Epic Westeuropus, S. 9-21.

39. Friedrich Panzer. Studien zur germanischen Sagengeschichte, I-II. München, 1910-1913.

40. См., например: В. М. Жирмунский. Народный героический эпос. Сравнительно-исторические очерки. М. -Л., 1962, стр. 114-125; Германский героический эпос в трудах Андреаса Хойслера (Вводная статья к книге: А. Хойслер. Германский героический эпос). М., 1960, стр. 43-44.

41. Оригинальный текст приведен в приложении в качестве примера формулы вопроса об имени-отчестве.

42. Н. П. Дыренкова. Шорский фольклор. М. -Л., 1940, стр. 27.

44. См. об этом подробнее е статье: Е. Мелетинский. О древнейшем типе героя в эпосе тюрко-монгольских народов; см. также "Происхождение героического эпоса", стр. 294-304; там же примеры и ссылки на источники. Ср. дополнительно эвенкийские тексты в книге "Исторический фольклор эвенков. Сказания и предания" (Запись текста, перевод и комментарии Г. М. Василевич. М. -Л., 1966, стр. 178, 185, 213, 218, 221, 234, 241, 249, 250).

45. Впрочем, те же песни о Хельги показывают, что валькирия иногда рисовалась просто воинственной девой-богатыркой, как раз такой, как Брюнхильд и в скандинавской и в немецкой версии.

46. А. Хойслер. Германский героический эпос и сказания о Нибелунгах, стр. 67.

47. Идея гибельного рокового золота чрезвычайно характерна для скандинавской. версии (в пересказах "Младшей Эдды" и "Саги о Вёльсунгах" она еще усилена). См. об этом подробнее во второй главе.

ßischen Akademie der Wissenschaften. Berlin, 1919, S. 162-195.

49. Jan de Vries. Altnordische Literaturgeschichte. Bd. I, 2-te Auflage. B., 1964, S. 89.

50. Hans Kuhn. Das Eddastück von Sigurds Jugend.

51. i árdaga в Rm 2 и во многих гномических песнях; vreiðr + vega в Fm 7, 17 и в Ls 15, 18, 27, Sd 27; sigtiva synir в Fm 24 и в Grm 45, Ls 1, 2 и др.

– Вступит. статья к книге: А. Хойслер. Германский героический эпос и сказания о Нибелунгах, стр. 44.

ücke im Codex Regius der Edda. "Germanistische Abhandlungen Hermann Paul zum 17 März 1902 dargebracht". Sonderdruck, Straßburg, 1902.

54. См. об этом в статье: Б. И. Ярхо. Сказание о Сигурде и нифлунгах на Скандинавском севере, стр. 29.

55. Не исключено, что этот эпизод, известный и "Песне о Нибелунгах" и "Саге о Вёльсунгах" (в "Эдде" он падает на лакуну), и имеет отдаленную связь с историческим преданием о борьбе двух франкских королев VI в. – Брюнхильд и Фредегунды. Подобные "споры" встречаются и в сказках, но обычно перед "испытаниями", а не после них.