Глава 2
Безумие Суибне:
исторический фон
быть развлечением глупцам.
В первом разделе нашего исследования мы старались показать и доказать, что сага Безумие Суибне — произведение художественное, во-первых, и художественное произведение нового типа, во-вторых. Она уже не подчиняется законам традиционной эпической поэтики как на внешнем, так и на внутреннем уровне, хотя, безусловно, очень многое у нее заимствует и во многом еще на нее опирается. Отказываясь (или частично отказываясь) от традиционных приемов наррации, характерных для текстов эпических, автор (или, точнее, составитель) текста Безумия Суибне одновременно, в чем мы уверены, иначе смотрел и на само содержание саги, и на фигуру ее главного героя, и на исторический фон, который он при этом воссоздавал. И если “фон” эпических памятников мы вправе назвать чисто условным, мифическим, несмотря на его кажущуюся “прикрепленность” к реально существующим на карте Ирландии географическим точкам, фон Безумия Суибне, как и других саг, относящихся к королевскому циклу, можно назвать уже конкретным и историко-географическим. Однако реальность эта — также кажущаяся. Лежащее в основе того или иного элемента сюжета историческое событие, претендующее на реальность или достоверность, оказывается в саге зачастую измененным, преломленным и реинтерпретированным настолько, что надежным историческим источником такой текст служить не может. Более того, само понятие “исторического источника” применительно к ирландским королевским сагам оказывается более, чем условным. Впрочем, не один лишь “поэтический вымысел” тому виной.
Мы должны отметить, что и тексты, в нашем понимании не художественные, претендующие на историческую достоверность (скорее в нашем понимании этого слова), также содержат множество невольных или даже намеренных искажений. Так “переписывались” генеалогии и хроники, так добавлялись фольклорные мотивы в жития святых и т. д., причем, конечно, не в одной только Ирландии. Как пишет С. В. Шкунаев, “Когда к периоду VII—VIII вв. начавшие претендовать на исключительное положение и власть на острове династии королей стремились оправдать это древностью своих притязаний, и пытаться совместить с традиционным мировоззрением своих легендарных, полулегендарных и исторических предков, то и появились многие ложные генеалогии, выдуманные или переиначенные до неузнаваемости исторические прецеденты и многое в том же роде. Так, реальность, существовавшая в символическом и ритуальном плане, пыталась вместить в себя оправдание совершенно иного уровня человеческой деятельности. Довольно значительная часть из содержащегося в подобных источниках материала (с точки зрения исторической информации) может быть отброшена без больших опасений, часть же быть проверена никогда не может” [Шкунаев 1989: 30-31].
“мы не сможем никогда узнать правды об истории Ирландии первых пяти веков после принятия христианства, пользуясь лишь свидетельствами официальными, как, например, историк будущего не сможет воссоздать историю России XX века, если он будет пользоваться лишь разрозненными томами Советской энциклопедии” [Kelleher 1963: 122].
Но так ли уж безнадежна описанная многочисленными историками Ирландии периода Средневековья картина и так ли уже бесперспективна в свете сказанного наша относительно скромная задача: воссоздать исторический фон легенды о Суибне Безумном, а точнее — саги о нем? Надеемся, что все же нет. С одной стороны, сопоставление разных источников позволяет нам отчасти верифицировать данные и свидетельства о том или ином историческом событии, с другой, как это ни странно, именно художественность памятника, то есть принципиальная неприменимость к нему критерия истинности, делает его иногда более правдивым, чем документ, якобы претендующий на полную достоверность. Художественная правда есть всегда по природе своей ложь, но именно поэтому в произведении художественном и может заключаться истина в самом широком смысле этого слова: именно истина, а не сумма фактов или сведений, нуждающихся в верификации. Но что, в таком случае, мы реконструируем? События, произошедшие в начале VII века, их оценку в более поздних памятниках или взгляд составителя XII века на первое “через” второе? Как кажется, относительно аргументированно мы можем говорить лишь о последнем, т. е. точке зрения анонимного фиксатора XII века и, таким образом, наша реконструкция будет представлять собой, как остроумно замечено в частной беседе с нами С. В. Шкунаевым “взгляд из XII века на... XII век”. Безусловно, он прав. За текстом стоит его автор и сумма его взглядов и представлений и именно это и только это мы и можем реконструировать и то, с известной долей условности. Но все же, полностью согласиться с ним мы не можем. За взглядом составителя все же стоял некий условный “фон”, состоявший из определенной суммы представлений, сложившейся постепенно и не лишенной тенденциозности, за которой в свою очередь также стояло “нечто”: некий реально имевший место факт, подлинность которого мы уже никогда не сможем ни доказать, ни, как это ни странно, опровергнуть. Да, мы действительно считаем сагу Безумие Суибне именно памятником XII века, но взгляд ее составителя был тем не менее направлен в прошлое, причем прошлое достаточно конкретное, и то, что виделось ему в этой “туманной дали”, которую сам он такой уж туманно не считал, и то какой хотел он эту даль видеть— вот об этом мы и пытаемся писать.
“Насколько оправданно говорить, как В. Руднев4 , о “лживости” Войны и мира на том основании, что сюжет романа-эпопеи не отвечает исторической правде?” [Шмелев 1995: 116]. Как нам кажется, безусловно оправданно, если мы будем иметь в виду только описание военной кампании и если мы будем иметь надежные документы, верифицирующие отклонения от исторической реальности, допущенные Толстым. Но данное заявление уже не будет оправданным, если судить о Войне и мире как о произведении художественном, о вымысле. Безусловно, сказанное нами во многом упрощает проблему вымысла и истины в художественном тексте, проблему необычайно сложную и имеющую свою историю изучения. Более того, художественное произведение Нового времени, уже, казалось бы, полностью утратившее установку на достоверность, оказывается гораздо более строгим к деталям, воссоздающим колорит эпохи, т. е. именно тот “фон”, о котором мы сейчас и говорим. Так, фраза “Шерлок Холмс выключил телевизор” мыслима лишь в откровенно модернистском романе, сам же Конан Дойл такой фразы, естественно, написать просто не мог. Но не мог он написать, по другой причине, и фразы типа “Шерлок Холмс пристегнул шпагу”, хотя данная реалия была ему, несомненно, знакома. Несмотря на вымышленность своих героев и фабул, Конан Дойл стремился, конечно, с известной долей относительности, воссоздать вполне конкретный и реальный исторический и предметный фон, соответствующий реальной жизни Англии конца прошлого и начала нашего века. И именно поэтому тот факт, что, например, болотная гадюка из рассказа Пестрая лента не могла ползти по шнуру, потому что змеи ее породы, в отличие от удавов, не способны совершать движение “на схватывание”, воспринимается скорее как погрешность автора, а не как намеренный “поэтический вымысел” или “условность”.
“биологической неточности”: больной молодой девушке, потерявшей много крови, врач переливает кровь нескольких молодых здоровых людей и это приносит ей временное облегчение, однако вопрос о совместимости крови по группам и резусу при этом просто не встает. Как мы понимаем, это не было известно и самому автору (группы крови были открыты только в 1900 г.), как и в случае с гадюкой из Пестрой ленты, и только современный читатель, более искушенный в медицине, начинает понимать неправдоподобие этого эпизода. Причем не только понимать, но и воспринимать именно как авторскую “погрешность”, хотя и объяснимую. Но что интересно: если в рассказах Конан Дойла авторская установка предполагает воссоздание реальной жизни и все совершаемые в них преступления всегда находят рациональное объяснение, во втором cлучае мы имели в виду роман Брема Стокера Дракула, то есть произведение заведомо не направленное на воссоздание реальной жизни. Однако, допуская возможность существования вампиров, оборотней и всего, что с этим связано как некую “псевдореальность” читатель все же начинает ощущать фальшь там, где речь идет о воссоздании фона, претендующего на реальный. В фантастике, по сути, тоже есть своя логика, надо сказать, мало отличающаяся от логики произведений, которые принято называть реалистическими.
Все сказанное к литературе средневековой применимо лишь с большой долей относительности. Средневековая литература, особенно эпическая, не в полной мере отделяет правду от вымысла, по крайней мере с такой же степенью четкости, как литература Нового времени, и именно поэтому обращение с конкретной деталью, с историческим “фоном” в старом памятнике могло быть гораздо более свободным. Критерии “реалистичности” или “близости к правде” оказываются в данном случае просто не существующими: текст существует в иной системе оценок. Если же мы вновь вернемся к литературе, условно говоря, современной, но, в отличие от Дракулы или рассказов о Шерлоке Холмсе, повествующей о событиях древности (например, исторические романы), то, конечно, процент авторских “погрешностей” описанного нами типа будет гораздо большим, но лишь в силу того, что из-за временной дистанции автор просто может чего-то не знать. В нашем случае также присутствует определенная временная дистанция (между событием и письменной фиксацией рассказа о нем), но надо понимать при этом, что литература средневековая обращалась с тем, что называем мы “фоном” или “исторической деталью” гораздо более свободно и имела совершенно иные ценностные установки. Кроме того, надо помнить, что до Нового времени материальная культура и сама система представлений об окружающем мире развивались гораздо медленнее. Человек не стремился скорее узнать новое, но пытался сохранить старое. Поэтому настоящее и будущее были слиты гораздо плотнее: событие, имевшее место в прошлом, одновременно присутствовало и в настоящем, иллюстрацией чего, например, могут быть изображения персонажей Библейской и Евангельской истории, одетых либо в какие-то одеяния, не соответствующие практически никакой эпохе, либо в костюмы, современные автору картины или скульптуры. К идее “историзма” в нашем понимании этого слова пришли только романтики.
Сказанное, видимо, можно отнести и к словесным изображениям, в которых детальный фон оказывается в значительной степени условным.
“истинен”, чем любое историческое свидетельство, потому что он сам по себе и является историческим памятником. И именно поэтому, говоря о соотнесенности саги с историей, в нашем случае — в первую очередь с битвой при Маг Рат, как фиксируется она в хрониках и как изображается в сагах королевского цикла, мы должны понимать, что соотнесение исторического события с его же изображением в саге может быть чисто условным или в значительной степени опосредованным. Впрочем, хроника также, как мы понимаем, ни в коей мере “критерием истинности” считаться не может: истины в данном случае для историка просто — нет. “Хроники, — как было сформулировано С. В. Шкунаевым в частной беседе, — это те же саги, но в другой форме”.
фиксации, сколько по установкам), уступают место рассказу о сугубо личных притязаниях, как правило, на власть или те или иные материальные блага. Данный процесс, видимо, является в достаточной степени универсальным: мы можем сравнить, например, анализ осмысления истории Англии в героическом эпосе и поздних исторических песнях [Мельникова 1987: 158—160].
Если мы согласимся с общепринятой концепцией, что сага Безумие Суибне как текст сложилась в XII веке, а у нас нет оснований с этим не соглашаться, то это будет означать, что между зарождением самого предания о Суибне Безумном и окончательной его фиксацией и оформлением его в текст прошло как минимум четыре с половиной столетия. Наша оговорка “как минимум” может вызвать недоумение: ведь, как известно, Суибне потерял рассудок во время битвы при Маг Рат, т. е. в 637 г. и, следовательно, раньше середины VII века эта легенда возникнуть не могла. Это не совсем так: само предание о человеке, потерявшем рассудок на поле битвы и обитающем на деревьях или шире — уподобляющемся представителю животного мира, гораздо древнее, а ведь именно оно лежит в основе нашего текста, и чисто политические перепетии Ирландии VII века в данном случае выступают лишь как фон. Кроме того, поскольку мы неизбежно должны будем выйти за рамки саги Безумие Суибне и отчасти включить в наше рассмотрение саги Пир в Дуне-на-Гед и Битва при Маг Рат, мы увидим, что описываемые в них события связываются с пророческой деятельностью св. Колума Килле, что отодвинет историческую границу предмета нашего исследования еще почти на век.
Но даже если мы примем за точку отсчета 637 г., мы должны будем постоянно помнить, что не сама легенда, но текст в том виде, в каком дошел он до нас, есть взгляд из XII века в VII, причем взгляд во многом тенденциозный и необъективный. И это надо постоянно иметь в виду при анализе исторического содержания саги, подобно тому как исследователь творчества С. Эйзенштейна при анализе фильма Иван Грозный будет, естественно, опираться не только на факты русской истории XVI века.
Безумие Суибне — в первую очередь памятник монастырской культуры, и мы должны помнить, что и сама ирландская церковь, как и Ирландия в целом, за четыре века претерпела много изменений. Конечно, сказанное не означает, что в тексте саги мы должны будем непременно найти прямые указания на, например, скандинавское вторжение. Однако в том, что касается церковных реформ, то их следы, безусловно, найти будет легче, поскольку сага была не только создана в монастырской среде, но и во многом повествует о “святых людях” и их окружении.
“бытовой фон” середины VII века, неизвестный составитель XII века мог невольно допустить “анахронизмы” иного порядка — то есть включить в текст реалии и мотивы, соответствующие более ранним эпохам, как это часто делали фиксаторы (и, возможно, устные хранители) эпических саг, описывая, например, погребальную обрядность. Как показали данные относительно недавних археологических раскопок, в Ирландии начала нашей эры практиковалась кремация, а не ингумация, которая, в свою очередь, была распространена среди кельтского населения Европы в более раннюю эпоху. Таким образом, часто встречающиеся в ирландских сагах пассажи типа “роют ему могилу, ставят на ней столп и пишут огамом его имя” есть лишь искусственное внесение более архаических реалий, ставших своего рода эпическим “общим местом”. Упоминание же огама есть “анахронизм” иного порядка, так как огамические надписи в Ирландии датируются, напротив, V—VII веками [Королев 1984; McManus 1991; Macalister 1996: 328 ff.].
“пласты истории” с разных точек зрения. Так, от наиболее очевидных политических конфликтов, самый факт достоверности которых верифицируем еще относительно надежно, хоть и трактовка их в тексте саги может выглядеть предвзятой, мы предполагаем перейти к анализу действующих в саге персонажей и определить, насколько это возможно, их реальные исторические прототипы, с одной стороны, и мифопоэтические корни — с другой. Затем мы предполагаем обратиться к воссозданию “географии саги”, в ее соотнесении с реальной географией острова, причем основное внимание, естественно, мы должны будем обратить на загадочную Гленн Болькан, Долину Болькана, где проводит герой большую часть своего времени. После этого мы попытаемся проанализировать многоплановый “предметный фон”, включающий в себя как живую природу (животные и растения), так и предметы материальной культуры, в тексте относительно немногочисленные, но, как правило, обладающие особой сюжетной значимостью (копье, туника, псалтырь, пряжка и ряд других). И, наконец, в заключительной части данного раздела мы попытаемся выявить и провести хронологическую атрибуцию некоторых социальных институтов, также нашедших в саге свое отражение.
Итак, как мы полагаем, вынесенный нами в качестве эпиграфа колофон к саге Похищение быка из Куальнге к Безумию Суибне не совсем применим. Составитель нашей саги, безусловно, не считал, что написанное им “есть наущение лукавого” или “развлечение глупцов”. Скорее наоборот, но, как это ни странно, сути дела это не меняет. С точки зрения автора текста, предание о Суибне в той обработке, которой оно подверглось за четыре века своего бытования в виде разрозненных текстов и устных легенд, представляет собой скорее результат “высшего промысла” и целью своей имело скорее назидание, чем развлечение, но именно это позволяло и оправдывало вольное обращение с материалом. В чем-то более вольное, чем это было при фиксации заведомо чуждых языческих преданий.
И обращаясь к анализу саги, мы также должны понимать, что “одно возможно, другое нет”. Ибо в этом и состоит суть “причуд поэзии”.