Племянник короля
Приезжие столичные трагики играют перед датским двором «отредактированную» Гамлетом пьесу «Убийство Гонзаго».
Сюжет ее1 мог быть основан на истории об убийстве в 1538 г. герцога Урбино (Франческо Мария I делла Ровере) с помощью яда, влитого в ухо. В причастности к убийству подозревали Луиджи Гонзага, родственника герцога.
Правка, внесенная «драматургом» Гамлетом в старую пьесу, при ближайшем рассмотрении оказывается весьма любопытной. Гамлет не просто вписал в нее новый монолог, но фактически «переписал» пьесу так, что она приобрела новый смысл.
Во втором издании «Гамлета» (1604), так называемом «втором кварто»2, и убийца, и его жертва носят одно и то же имя — Гонзаго. В современном, «каноническом», тексте трагедии убийцу зовут Луциан, а убитого — герцог Гонзаго (Gonzago is the duke's name). Более того, в пьесе Гамлета убийца — уже не просто родственник герцога (по линии жены, как это было в реальной итальянской истории), а племянник короля (nephew to the king).
Да, именно так представляет его своим зрителям племянник короля Клавдия принц Гамлет, играющий, по словам Офелии, роль «хора»:
Это некий Луциан, племянник короля.
(III, 2)
Но ведь в старой пьесе «Убийство Гонзаго» жертвой убийцы был не король, а герцог.
Откуда же взялся племянник короля?
Допустим, хоть это и маловероятно, что в основу сюжета пьесы «Убийство Гонзаго» легло другое событие из итальянской истории: убийство маркиза Гонзага ди Кастельгоффредо его племянником в 1592 г. под Мантуей.
Но и здесь речь идет о племяннике маркиза, а не о племяннике короля.
С какой же целью «драматург» и племянник короля Гамлет совершает столь многозначительную подмену? Для того чтобы сценически изобразить преступление Клавдия и проследить за его реакцией, это совсем не обязательно. Но тогда для чего?
Еще раз внимательно перечитаем эту сцену.
Вначале разыгрывается пантомима (dumb show) — немое действие без слов. За ним идет пролог — из трех строк. Далее — диалог между Актером-королем и Актером-королевой.
Наконец должна начаться сцена отравления короля. Перед совершением убийства Луциан произносит монолог — единственный во всей этой пьесе.
«Рука тверда, дух черен, верен яд,
Час дружествен, ничей не видит взгляд;
Тлетворный сок полночных трав, трикраты
Пронизанный проклятием Гекаты,
Твоей природы страшным волшебством
Да истребится ныне жизнь в живом».
(III, 2)
Но в монологе Луциана только шесть строк, а Гамлет говорил о «двенадцати или шестнадцати». Тем не менее классик шекспироведения сэр Эдмунд Чемберс в своем комментарии к «Гамлету» обращает пристальное внимание на этот монолог: «У меня нет сомнений в том, что строки, о которых говорил Гамлет, нужно искать в монологе Луциана. Эти строки прерываются неожиданным вставанием короля... Единственная причина для переделывания пьесы состоит во введении в него сцены, которая отражала бы преступление Клавдия»3.
Кажется, эти слова сэра Эдмунда Чемберса легко подкрепить цитатами. Действительно, Гамлет хочет собственными глазами убедиться в виновности Клавдия.
Гамлет
... я слыхал,
Что иногда преступники в театре
Бывали под воздействием игры
Так глубоко потрясены, что тут же
Свои провозглашали злодеянья;
Убийство, хоть и немо, говорит
Чудесным языком. Велю актерам
Представить нечто, в чем бы дядя видел
Смерть Гамлета...
(II, 2)
«сейчас» должно дать ответ на вопрос: что было «тогда»? Его замысел — это, образно говоря, очная ставка прошлого с настоящим.
Перед началом спектакля Гамлет посвящает Горацио в свой план:
Сегодня перед королем играют;
Одна из сцен напоминает то,
Что я тебе сказал про смерть отца;
Прошу тебя, когда ее начнут,
Всем разумением души следи
За дядей; если тайная вина
При некоих словах не встрепенется,
То, значит, нам являлся адский дух...
(III, 2)
Гамлет говорит не обо всем спектакле, а лишь об «одной из сцен» (one scene), о «некоих словах» (one speech), т. е. мы видим, что Шекспир снова использует слово «монолог» (speech) — как и во всех других местах, где речь идет о «добавлении» к пьесе.
Успех представления зависит от того, как поведет себя Клавдий: «Зрелище — петля, чтоб заарканить совесть короля!» (II, 2).
В английском оригинале на месте русского «петля» употреблено слово «вещь» (thing), которым в начале пьесе назван и Призрак: «Что, эта вещь опять сегодня появлялась?» (What, has this thing appear'd again tonight — I, 1), а в конце это же слово «вещь» можно отнести и к Клавдию: «Король есть вещь... не вещественная» (The King is a thing... of nothing — IV, 2). В метафорическом смысле слово «вещь» (thing) связано в трагедии с темой «загадки». Гамлету-драматургу нужен спектакль с двойным дном, спектакль-загадка, спектакль — следственный эксперимент.
Вот почему Гамлета не вполне устраивает текст старой пьесы. Для него важно не только то, узнает или не узнает себя убийца в зеркале театра. А вдруг узнает, но не отреагирует? Или даже если и отреагирует, то не будет потрясен изображением собственного преступления настолько, насколько это необходимо Гамлету. А тогда и весь спектакль потеряет свой скрытый смысл.
Так что, думается нам, сэр Эдмунд Чемберс не совсем прав. Говоря о «единственной причине для переделывания пьесы», он следует нормальной человеческой логике. Но можно ли считать логику Гамлета абсолютно нормальной? Человек, так глубоко осознавший, что «век вывихнут», вряд ли будет столь наивен и простодушен.
Гамлет потому и берется за написание монолога, что ему мало очной ставки с прошлым. Ему нужна очная ставка и с прошлым, и с будущим. «Оружие двойное» — вот слова, которые Гамлет произнесет вслух лишь под занавес4, обсуждая условия поединка с Лаэртом, но сама мысль о «двойном оружии» уже витает в предгрозовом воздухе трагедии.
И Гамлет прямо дает понять Клавдию, что речь идет не о каком-то герцоге, — нет, речь о нем самом, т. е. о короле, которого убивает его же племянник. Это, образно говоря, «черная метка», которую Гамлет посылает Клавдию5, следуя негласным законам мести и ее неписаным ритуалам.
Потому-то Клавдий и приходит в ужас. Он наконец-то прозревает и узнает в убийце — племяннике короля Луциане — своего собственного племянника Гамлета, а в убитом герцоге Гонзаго — самого себя. Король видит в пьесе собственную судьбу, предвестие своей смерти от руки своего племянника.
— пророчеством его собственного конца. Именно поэтому представление так сильно подействовало на него. Здесь кроется ответ и на другой вопрос: почему Клавдий никак не отреагировал на пантомиму, в которой также изображается убийство короля? Потому и не отреагировал, что в пантомиме не было никакого племянника короля, и поэтому Клавдий не усмотрел в ней никакой угрозы для своей жизни. Очная ставка с будущим оказалась для Клавдия гораздо страшнее встречи с прошлым.
Итак, внимательное прочтение монолога Луциана многое проясняет и ставит на свои места.
Именно после этого монолога Клавдий и выдает себя. Это и есть тот монолог, те «слова», о которых предупреждает Гамлет своего друга Горацио.
Авторство Гамлета не вызывало бы сомнений, если бы не расхождение между количеством строк в монологе Луциана — шесть — и обещанием самого принца сочинить монолог в «двенадцать или шестнадцать» строк. Кажется сомнительным, чтобы Гамлет, а тем более Шекспир, следовавший сонетной форме, не придавал значения количеству «дописанных строк».
Вернемся еще раз к монологу Луциана. После его слов «... да истребится ныне жизнь в живом...» Гамлет комментирует игру актера и сообщает зрителям:
Он отравляет его в саду ради его державы. Его зовут Гонзаго. Такая повесть имеется и написана отменнейшим итальянским языком. Сейчас вы увидите, как убийца снискивает любовь Гонзаговой жены.
(Клавдий встает.)
(III, 2)
Стоп!
Сэр Эдмунд Чемберс не точен, когда утверждает, имея в виду монолог Луциана, что «эти строки прерываются неожиданным вставанием короля». Клавдий встает не во время монолога Луциана, написанного в стихах, а на прозаическом пояснении Гамлета. Об этом мы узнаем из реплики Офелии:
Офелия
Король встает!
Гамлет
Что? Испугался холостого выстрела?
Королева
Что с вашим величеством?
Полоний Прекратите игру!
Король
— Уйдем!
Все
Огня! Огня! Огня!
(Все, кроме Гамлета и Горацио, уходят.)
(III, 2)
Луциан не успевает дочитать до конца свой монолог.
Не успевает дочитать до конца!
Значит, в монологе изначально было не шесть строк, которые он успевает произнести, а больше. Дюжина или шестнадцать, неизвестно — спектакль остался недоигранным.
Гамлет сам вмешивается в ход представления, когда «некий Луциан, племянник короля» вливает яд в ухо спящему герцогу Гонзаго, который символизирует короля.
— почему?
Может быть, сцена отравления показалась Гамлету недостаточно выразительной («невразумительная пантомима» — ?), а монолог — неубедительно исполненным. Не случайно на репетиции он предупреждал актера:
И не слишком пилите воздух руками, вот этак; но будьте во всем ровны; ибо в самом потоке, в буре и, я бы сказал, в смерче страсти вы должны усвоить и соблюдать меру, которая придавала бы ей мягкость. О, мне возмущает душу, когда я слышу, как здоровенный, лохматый детина рвет страсть в клочки, прямо-таки в лохмотья, и раздирает уши партеру, который по большей части ни к чему не способен, кроме невразумительных пантомим и шума...
(III, 2)
В «Убийстве Гонзаго» только роль Луциана соответствует таким определениям, как «поток», «буря», «смерч страсти», и это доказывает, что Гамлет репетировал «свои строки» с исполнителем именно этой роли. Более того, Гамлет как режиссер торопит актера, играющего роль Луциана:
(II, 2)
«Проклятые ужимки» (damnable faces — т. е. буквально «отвратительные рожи») — это и есть те самые «невразумительные пантомимы» (inexplicable dumb-shows), от разыгрывания которой Гамлет предостерегал актера во время репетиции.
В кульминационный момент спектакля именно Гамлет прерывает монолог Луциана. Он отходит от первоначального замысла и прозой договаривает то, что, по его же сценарию, актер должен был сказать в монологе стихами.
Возникает резкий стилистический перепад между монологом Луциана, написанным рифмованным стихом, и прозаическим пересказом продолжения пьесы Гамлетом.
— все оставшееся действие спектакля «сжимается» в несколько фраз, так и в пространстве — из условной театральной реальности в безусловную реальность самой жизни.
Пока Клавдий смотрел спектакль о «чужой жизни», он оставался невозмутимым и не видел в пьесе «ничего предосудительного». Но неожиданно спектакль о прошлом преступлении Клавдия стал спектаклем о его будущем наказании.
«Мышеловка» захлопнулась. Расставленная Гамлетом в «фигуральном» смысле, она вдруг захлопнулась самым что ни на есть натуральным образом.
Сценическое представление стало реальным обвинением.
Театр превратился в суд. Этот суд вынес Клавдию приговор и начал приводить его в исполнение.
И — встал.
Примечания
1. Подробнее см.: Narrative and Dramatic Sources of Shakespeare / Ed. by G. Bullough. Columbia University Press, 1973.
2. Считается, что трагедия «Гамлет» написана в 1601 г., а ее первое издание (так называемое «первое кварто»), датируемое 1603 г., гораздо короче общепринятого текста и во многих деталях отличается от него весьма существенно. Предполагают, что это был первый авторский вариант трагедии, впоследствии переделанный Шекспиром, либо — что более вероятно — речь идет о «пиратском» тексте, записанном во время представления пьесы. Второе издание трагедии — так называемое «второе кварто» — вышло в 1604 г. Этот текст мог бы считаться единственно достоверным, если бы не текст в так называемом «первом фолио» (первом собрании пьес Шекспира, изданном в 1623 г.). Текст в «первом фолио» также имеет ряд существенных отличий от текста во «втором кварто».
& Son Limited. P. 26.
4. «Оружие двойное» — перевод Б. Пастернака. В оригинале: «That's two of his weapons...»
5. Идея о том, что вставная пьеса с участием Луциана-племянника может трактоваться как угроза Гамлета своему дяде Клавдию, впервые высказана в: The Arden Shakespeare. Hamlet / Ed. by Harold Jenkins. London, 1982. P. 508.