Факт двенадцатый
Реплика шута Уильяма Кемпа из пьесы «Возвращение с Парнаса, или Кара Симонии» («The return from Parnassus, or The Scourge of Simony»), 1601/02 год:
«Kemp: Few of the vniversity pen plaies well, they smell too much of that writer Ouid, and that writer Metamorphosis, and talke too much of Proserpina and Iuppiter. Why heres our fellow Shakespeare puts them all downe, I and Ben Ionson too. О that Ben Ionson is a pestilent fellow, he brought vp Horace giuing the Poets a pill, but our fellow Shakespeare hath giuen him a purge that made him beray his credit».
«Немногие университетские пишут хорошие пьесы. Они слишком подражают писателям Овидию и "Метаморфозиусу", и слишком много говорят о Прозерпине и Юпитере. Вот почему наш товарищ Шекспир посрамил их всех, да и Бена Джонсона тоже. О, этот Бен Джонсон — вредный парень! Он превозносил Горация, пичкая поэтов пилюлей. Но наш собрат Шекспир дал ему слабительного, которое уменьшило его гонор»94.
— третья часть трилогии и единственная вышедшая из печати. «Пилигрим на Парнасе» и «Возвращение с Парнаса» Джон Урайт почему-то не издал. Все три сохранились в рукописи. Судя по ней, цикл возник в течение четырех лет, в царствование королевы Елизаветы I. Спектакли исполнялись в рождественские дни в стенах Кембриджа студентами колледжа Святого Иоанна.
Гораций — герой комедии Джонсона «Рифмоплет» («The Poetaster»), альтер-эго самого автора, почитавшего классический, античный стиль стихосложения, без претенциозности, высокопарности и чрезмерного пафоса, модного на закате елизаветинского царствования. Упомянутые пилюли — рвотное, которое по решению императора Августа пришлось выпить сопернику Горацио — Криспиниусу, чтобы очиститься от неподобающих истинному писателю слов и выражений. Прототип Криспиниуса — коллега и оппонент Джонсона Джон Марстон (Marston, 1576—1634). С ним, а также с другом Марстона — Томасом Деккером (в «Рифмоплете» выведен в образе Деметриуса Фанниуса), он схлестнулся в 1599 году, оскорбившись выпадами соперника в постановке для членов Мидл-Темпля «Побитый актер» («Histrio-Mastix, or The Player whipt»). Последовала череда обменов язвительными ударами со сцены, в которых каждый из сочинителей высмеивал противника в меру собственного таланта. Шекспир вроде бы в этой войне поэтов и театров не участвовал, почему и непонятно, с какой стати и каким «слабительным» бард умерил пыл Джонсону.
Относительно «лекарства» версий две. Поборник классицизма послужил моделью либо для «туповатого», «безмозглого» «слона» Аякса («blockish», «brainlesse» «Elephant») из «Троила и Крессиды», либо для напыщенного и высокомерного «пуританина» Мальволио из «Двенадцатой ночи». И первое, и второе произведение Шекспира появилось не позднее конца 1601 года, как и «Рифмоплет» Джонсона, зарегистрированный в реестре гильдии книгоиздателей Мэттью Лоунсом (Lownes) 21 декабря 1601-го. Между прочим, на основании данной отметки и датируют всю парнасскую серию, считая годом первого из трех рождественских представлений 1598-й или 1599-й95.
Аякс попал в претенденты благодаря телосложению, такому же грузному («слон»), как и у Джонсона. Мальволио выдающийся драматург напоминал своим мировоззрением, не менее ханжеским и педантичным во всем, что касалось литературы. Стоит обратить внимание на то, как о дворецком Оливии отозвалась камеристка Мария: «Заучивает правила не из книги и изрекает их большими порциями» («Cons State without booke, and vtters it by great swatths»). Разве не похоже поступал и Джонсон, навязчиво пропагандируя повсюду свои «истинные» лингвистические принципы?
Недаром шекспировский персонаж по непримиримости взглядов очень близок «джонсоновским» героям Марстона. И Хризоганус из «Побитого актера», и Брабант Старший из «Забав Джека Барабана» («Jack Drum's Entertainment»), и Лампато Дорио из «Что вам угодно» по занудности и брюзжанию вполне под стать Мальволио. И вот еще странность. Названия двух комедий тоже совпадают. Помните, как пьеса Шекспира именуется в дневнике Мэннингема? «Двенадцатая ночь, или... Что вам угодно». У Марстона аналогичный заголовок — «Что вам угодно». Правда, о времени ее создания почти ничего не известно. Общепринято, что она родом из 1601 года. Довод — один: драма явно писалась в период «войны театров», завершившейся в 1602-м.
«Что вам угодно» Марстона в 1607-м (в реестре гильдии зарегистрировал Томас Торп 6 августа). К тому же в сильно отредактированном виде: в тексте чувствуется влияние комедии «Вольпоне» Джонсона (1606) и ряда постановок из репертуара детской королевской труппы, образованной в 1607 году. Велика вероятность, что в 1601-м все ограничилось черновиком, доведенным до ума уже позднее. Хотя и в исправленной версии сюжет и стихи выглядели весьма сыроватыми и слабыми. В отличие от «Забав Джека Барабана», изданных в 1601 году (зарегистрированных в том же реестре 8 сентября 1600-го).
Прибавим сюда еще такой казус: ни в «Празднестве Цинтии» (пошлина на право печати оплачена 23 мая 1601 года), ни в «Рифмоплете» Джонсон никак не высмеял эпикурейца Квадратуса — антипода Лампато Дорио — из того же «Что вам угодно» Марстона. Не потому ли, что Марстон, признав начинание неудачным, убрал рукопись в стол и засел за новый сюжет, тот самый про Джека Барабана?
Тогда понятно, почему Шекспир удвоил заголовок. Из солидарности с коллегой, замешкавшимся с отпором Джонсону. Таким образом, он продекларировал, что атакует противника и от своего имени, и от имени Марстона. Ведь наверняка о том, над какой комедией работал товарищ по цеху, все заинтересованные лица хорошо знали96.
С другой стороны, автор «Рифмоплета» «туповатым» и «безмозглым», разумеется, не был, что опять же свидетельствует не в пользу претензий «Троила и Крессиды» на роль убийственного шекспировского ответа. Впрочем, разобраться с самим ответом мало. Хорошо бы еще выяснить, как уязвил Джонсон маститого собрата по ремеслу. Ясно, что разгадка сокрыта в какой-то из пьес, обличавших Марстона и Деккера. Таковых будущий классик успел выпустить три — «Все без своих причуд» (1599), «Празднество Цинтии» («Cynthia's Revels», 1600) и «Рифмоплет» (1601). В первой комедии ненавистный дуэт легко узнавался под масками Клоува (Clove, Гвоздики) и Оранжа (Orenge, Апельсина), во второй — Гедона (Hedon) и Энеида (Anaides), в третьей — Криспиниуса и Деметриуса.
Уже при просмотре первого списка персонажей, задействованных в спектакле «Все без своих причуд», бросается в глаза то ли имя, то ли прозвище Пунтарволо (Puntarvolo). Единственное, весьма созвучное с Мальволио. В двух прочих пьесах что-либо аналогичное не наблюдается. Итальянское происхождение каждого очевидно. «Мальволио» переводится как «зло желающий» («male» — «зло», «вред»; «voglio» — «хочу», «желаю», от инфинитива «volere» — «желать»).
«Puntare» означает «стремиться», «добиваться», а «volo» — «полет». Хотя некоторые из ученых и различают в этом словосочетании «летящее острие» (от «punt» — «острие», «точка», «концовка»), подобная трактовка по меньшей мере некорректна. Тогда бы героя звали Пунтволо, а не Пунтарволо. Конечно, «летящее острие» по смыслу очень близко к «потрясающему копьем». Но увы, правильнее русский вариант сформулировать иначе... «вечно недовольный сибарит», ибо странное слово — не остроумный новояз, а характеристика «человека» — «элегантного, замкнутого, притворного, педантичного, самодовольного» («a nice, coy, affected, scrupolus, selfconceited fellow»), «колючки» («a bodkin»), «придиры» («a carper»), «грозы ювелира» («a gouldsmiths pouncer») и «брюзги» («a findefault»), «что стоит на своем» («man, that stands vpon points»). Таков перевод сего выражения в итало-английском словаре Джона Флорио «Мир слов» («A World of words»), изданном в 1598 году (страница 302) с одним прозаическим и тремя поэтическими посвящениями трем аристократическим особам — графу Роджеру Ратлэнду, графу Генри Саутгемптону и графине Люси Бедфорд, той самой юной девушке, разбившей «великий союз» трех холостяков... Судя по всему, из этой книги Джонсон и произвел заимствование.
А теперь ознакомимся с тем, как автор комедии сам охарактеризовал Пунтарволо: «Пустославный рыцарь, чрезмерно англоизировавший свои путешествия, целиком увлеченный чудачеством, настоящий якобитский образец любезности, человек, что живет ради постоянного обновления своей лучшей одежды. Внешне весьма хорош, но до того крайне чувствителен к собственным восхвалениям, что по недостатку лести сам хвалит себя, к немалым насмешкам своей же родни. Он щедр на споры и необычное лицедейство, решив вопреки публичным издевкам придерживаться избранных им манер, речей и жестов» («A Vaine-glorious knight, ouer-Englishing his trauels, and wholly consecrated to Singularitie; the very Iacobs staffe of Complement; a sir that hath liu'd to see the revolution of Time in most of his apparel. Of presence good ynough, but so palpably affected to his owne praise, that (for want of flatterers) be commends himself to the floutage of his own Familie. He deales vpon returns, and strange performances, resoluing (in despight of publicke derision) to sticke to his own particular fashion, phrase and gesture»).
Ну чем не «Пунтарволо» («Puntaruolo») Джона Флорио?! Кое-что к данной аттестации добавляет текст пьесы. Во-первых, «рыцарь» женат и очень любит супругу. С тем же трепетом он относится и к другим «членам» семьи — собаке и кошке. Во-вторых, кавалер прекрасно владеет французским и итальянским языками как минимум, побывал в Париже. В-третьих, деревенщине Соглиардо, мечтающему о звании джентльмена, придумывает девиз для герба — «Не без горчицы!» («Not without mustard!»).
Итак, если Пунтарволо — шарж на Шекспира, то интересная картина получается. Наш бард — аристократ, хозяин красивого замка? Чудак и балагур, не равнодушный к веяниям моды и розыгрышам в театральном духе? А еще упрямый! Знанием итальянского «рыцарь» наверняка обязан вояжем на полуостров, где, как мы помним, Шекспир тоже набрался ярких впечатлений...
Что ж, коли Пунтарволо не случайный персонаж, то в следующей комедии — «Празднество Цинтии» — сатира на странноватого прототипа должна иметь продолжение. И точно, имеет. Аморфус — едва ли не копия Пунтарволо. Галантный придворный кавалер, заядлый путешественник, болтун, мастер красноречия и перевоплощений. А еще поклонник вин, в том числе итальянских, к которым пристрастился, будучи за границей. А вот в третьей части цикла — «Рифмоплете» — героя с тем же нравом, увы, нет. В попытках обнаружить недостающее звено наука подозревает Овидия Публия и Виргилия. Но ни тот ни другой на Пунтарволо-Аморфуса совсем не похожи, и к тому же для Джонсона они скорее близкие по духу союзники, чем оппоненты97.
«Празднество Цинтии» написано в 1600 году, «Рифмоплет» — в 1601-м. А что потрясло Англию в промежутке? Восстание Эссекса, к которому наш бард оказался как-то причастен! И тогда Джонсон в третьей драме просто воздержался от добивания того, кто и так сильно пострадал, провинившись перед королевой. Отсюда нетрудно реконструировать хронику «войны». Задетый за живое обидным сравнением в комедии 1599 года «Все без своих причуд», Шекспир специально добавил в новую пьесу — «Двенадцатую ночь» — еще одну фигуру второго плана, зануду Мальволио, и подчеркнул, в кого метит, удлинив благодаря Марстону название.
В 1600 году театралы познакомились с хорошо узнаваемым портретом «злонравного» поэта, который отреагировал на него без промедления созданием Аморфуса — близнеца Пунтарволо. На сцену потешный путешественник-придворный попал не позднее той же осени или зимы. Публика, конечно же, ожидала контратаки Шекспира, которая так и не состоялась. Вмешалась большая политика! После февральского мятежа «отцу» Мальволио стало не до мелких распрей с коллегами. В итоге и Джонсон сменил гнев на милость, благородно не вспомнив в «Рифмоплете» об угодившем в опалу сопернике...
«Наброски, или Открытия» («Timber, or Discoveries») он оставит о Шекспире две любопытные заметки. Они часто цитируются, хотя и толкуются не совсем точно. Возможно, потому, что важную информацию о бывшем конкуренте мемуарист сообщил не прямо, а скрыв за массой разных деталей.
Вот как выглядит первая: «I remember the players have often mentioned it as an honor to Shakespeare, that in his writing, whatsoever he penned, he never blotted out a line. My answer hath been, "Would he had blotted a thousand", which they thought a malevolent speech».
«Я помню, актеры часто упоминали это в качестве заслуги Шекспира, что в его рукописях, какую бы он ни сочинил, он никогда не вычеркивал ни строчки. Моим ответом было: "Ему стоило бы вычеркнуть тысячу", что они считали недоброжелательством».
«слуги короля» хвалили великого барда именно за то, что им не приходилось раз за разом переучивать роли. Автор отдавал труппе готовый материал и... самоустранялся от дальнейшего процесса. Стоял рядом, наблюдал, но ничего подкорректировать даже не порывался. Как будто расставался с чем-то чужим, а не своим, кровным.
Кстати, «недоброжелательная» реплика Джонсона о тысяче строк намекает на то же, на... отсутствие Шекспира в театре. Гений там — редкий гость, а с коллективом общается при содействии посредника, который, естественно, ни на какие помарки и правки не уполномочен. К общей радости всех членов компании Ричарда Бэрбеджа.
Что касается второго свидетельства, то оно признает в Шекспире артистичность, ту же, какой обладали Пунтарволо и Аморфус: «when he said in the person of Casar» («когда он выступал от лица Цезаря»). Выступал к тому же уморительно, вызывая у друзей улыбку, если не хохот («which were ridiculous» / «что было смешно»)98. И как в этой связи не процитировать загадочную эпиграмму из «Униженной глупости» («The Scourge of Folly») Джона Дэвиса из Херефорда (Davies of Hereford, 1565—1618), поэта и непревзойденного каллиграфа эпохи:
«To our English Terrence, Mr. Will. Share-speare.
Had'st thou not plai'd some Kingly parts in sport,
Thou had'st bin a companion for a King;
And beene a King among the meaner sort.
Some others raile; but raile as they thinke fit,
And honesty thou sow'st; which they do reape,
So to increase their Stocke which they doe keepe».
«Нашему английскому Теренцию, мастеру Уиллу Потрясающему копьем.
Одни говорят, добрый Уилл, что я пою в шутку,
Ты стал бы приятелем короля И королем среди младших рангом.
Кое-кто другой бранится, но бранится как умеет,
Ты не бранишься, но бушуешь умом,
».
Строчки Дэвиса из книжки, увидевшей свет в 1611 году, служат прекрасным дополнением к более позднему рассказу Джонсона о нашем герое, в первую очередь о склонности Шекспира к лицедейству, которое, как выясняется, очень мешает ему, во-первых, занять высокие государственные посты, во-вторых, снискать личное расположение монарха, сиречь Якова I. Опять же, из откровений каллиграфа, между прочим, учившего правописанию многих вельмож и самого принца Уэльского, Генри Стюарта, следует, что Шекспир принадлежал к высшему сословию английского общества. Поэтому же в обращении к адресату он использовал дефис и назвал драматурга Теренцием.
Не знаю, как современники, а потомки на уловку Дэвиса попались. Шекспироведы чуть ли не поголовно уверены, что в эпиграмме речь идет о Публии Теренции Афре, римском комедиографе II века до нашей эры. Хотя из строф Дэвиса данный вывод вовсе не вытекает, ибо в стихах о том нет каких-либо особых уточнений. Между тем свое имя прославленный римлянин получил в честь другой персоны — сенатора Теренция Лукана, забравшего с собой из Карфагена в Рим несчастного раба, ставшего стараниями сановника отпущенным на волю знаменитым сочинителем.
а оригинальность поведения, и по статусу, и по традиции ему не подобающая. Шекспир довольствуется тем, что блещет умом, сея вокруг себя доброе и вечное, а заняться чем-то конкретным, ради претворения в жизнь воспетых им идеалов, упорно или упрямо не желает.
Да, и не будем забывать, что Публий Теренций трагедий не писал, в отличие от нашего героя. Почему и сравнивать барда с африканцем, не проронив ни слова о комедиях, не вполне логично. Тем более что обычно Шекспиру воздавали должное сразу за все. Вспомним, как в 1598 году назвал драматурга Фрэнсис Мерез — «самым превосходным в обоих видах драматического искусства»! Наследником и Плавта, и Сенеки! А тот же Джонсон в короткой поэме «Памяти моего любимого автора, господина Уильяма Шекспира» как коснулся той же темы? Воспел обе ипостаси гения — и «твою поступь котурнов трагедии» («thy Buskin tread»), и «тебя в сандалиях комедии» («thy sackes were on»). А великих предшественников перечислил строго по ранжиру: сначала трагиков (Эсхила, Софокла, Еврипида, Марка Пакувия, Луция Акция и Сенеку), затем комедиографов (Аристофана, Теренция, Плавта).
—1630), юного выпускника Оксфордского университета, в похвальных стихах, посвященных «Мастеру У. Шекспиру». Они напечатаны в 1614 году в особом поэтическом сборнике молодого литератора:
«Besides in plays thy wit windes like Meander,
Thence Terence doth from Plautus or Menander».
«К тому же в пьесах дар твой извивается подобно Меандру,
»99.
Как видим, Теренция Афра даже в студенческой среде ценили не слишком высоко. На порядок ниже, чем греческих классиков — Плавта и Менандра. Учитывая уважительный тон эпиграммы Дэвиса, перед нами еще один довод против того, что он намекал на Теренция — автора пьес, а не сенатора. Уподобление Шекспира тому, кого «университетские умы» считали не иначе, как умелым компилятором, выглядит обидно, если не оскорбительно. Особенно на фоне известной склонности барда в своем творчестве опираться на труды предшественников.
Несомненно, ссориться с Шекспиром каллиграф не собирался, но сыграть на двусмысленности имени Теренций не преминул. В итоге читатели расшифровали головоломку по-разному. Потомки разглядели в ней своего Шекспира, обладателя герба с девизом «Не без права!» (по-французски — «Non sanz droict!», по-английски — «No without Right!»), а современники — своего: того, кто пользовался псевдонимом «Потрясающий копьем», упрямо не хотел вести себя по общепринятой норме, мечтателя и балагура, близкого ко двору и почти «компаньона» короля, чем-то напоминавшего римского сенатора Теренция, в древние века взрастившего тезку-комедиографа.
А теперь раскроем первую часть «Возвращения с Парнаса», неопубликованную при жизни Шекспира, и обратим внимание на любопытного героя — Галлио (Gullio). Дворянина, путешественника, «проживавшего в Падуанском университете» («sojourned in the Universitie of Padua»), безнадежно влюбленного в «изящную придворную нимфу» («daintie court nymphes») Лесбию (Lesbia), напрасно сочиняющего ей, отдавшей сердце другому, страстные сонеты. Галлио — завзятый модник, никогда не приезжающий «ко двору дважды в одном костюме» («at the courte twise in one sute of appareil»), а туфли, чулки, платки и пояса меняющий едва ли не ежечасно. Изрядный хвастун и паяц, он тем не менее мечтает о военных подвигах и участи Филиппа Сидни, погибшего в Нидерландах. А еще странный кавалер «совсем недавно» возвратился из Ирландии, имеет квартиру в Оксфорде, уклоняется от женитьбы на дочери какого-то графа и благодарен «некоему ткачу» («one weaver») из Кембриджа, «верному своему приятелю» («fellow I warrant him»), за благожелательную эпиграмму в свой адрес. Наконец, сей персонаж — без ума от Шекспира, и слагает стихи для возлюбленной в «мелодичном» стиле знаменитого поэта.
«парнасского» джентльмена, «аристократ» Джонсона — уже женат. Кстати, а Лесбия никого не напоминает?.. И эпиграмма «ткача», то есть известного нам Джона Уивера (Weever), питомца Кембриджского колледжа королевы, — довольно прозрачный намек на поэтический сборник ученого мужа, изданный в 1599 году Валентином Симмесом. В нем действительно есть шесть строк, посвященных Галлио, «толстяку Галлио» («fat Gullio»), повешенному «в году нашего Господа 1598» («in the yere of our Lord 159 and 8»). Но увы, они не о «парнасском» дворянине. Уивер, по счастью, обмолвился о двух обстоятельствах, позволяющих понять, о ком конкретно идет речь.
Во-первых, «друзей» Галлио («his friends») тогда же вздернули в Тайберне. Во-вторых, тело увальня прежде изрядно «искромсали», «подъели» («eate») «французы» («French men»). В 1598 году массовая казнь преступников («друзей») в Тайберне — девятнадцати человек — состоялась лишь однажды — 10 июля. В тот же день у ворот Людгейт за убийство чиновника Сити повесили Джона Баррозе (Barrose), мастера фехтования, незадолго до того приехавшего с континента. Родом из Бургундии (то есть из Франции), гастролер быстро прославился тем, что устроил из своего ремесла шоу, приглашая всех желающих публично сразиться с ним на шпагах. Впрочем, в итоге был арестован за долги. В момент ареста и случилась ссора, приведшая бретера на эшафот. Судя по эпитафии Уивера, Галлио — это прозвище Баррозе. Похоже, оно — производное от английского gully («большой нож») и применительно к бургундцу употреблялось в значении «великая шпага».
А каким изначально предстает перед нами «парнасский» Галлио? С рапирой в руках, купленной в Падуе. И первым делом он хвастается числом убитых ею поляков, немцев и голландцев, чуть погодя выражает готовность сойтись в поединке с каждым «рыцарем», выпускником любой фехтовальной школы. Как видим, приятель Уивера старается подражать Джону Баррозу. Потому и удостоился соответствующего прозвища — «Галлио», между прочим, весьма созвучного с английским «gull» («простак»). Однако Баррозу — не единственный кумир сего господина. Второй — Уильям Шекспир, творения которого Уивер расхвалил в другой эпиграмме того же сборника, особо отметив четыре шедевра — «Венеру и Адониса», «Лукрецию», «Ромео и Джульетту» и, скорее всего, «Ричарда II». Нетрудно догадаться по аналогии с Баррозу, что влюбленный кавалер приобрел в узком кругу знакомых еще одно прозвище — «Уильям Шекспир».
И все же, каково его настоящее имя? По признанию щеголя, Уивер ему также воздал должное. Следовательно, наш инкогнито — один из тех здравствовавших в 1599 году благородных и вхожих ко двору персон, которых «ткач» из Кембриджа «воспел» в своих эпиграммах. Вот они в порядке расположения на страницах книги: Роджер Маннерс, 5-й граф Ратлэнд, Уильям Паркер, 4-й барон Монтигл (Parker, 4th baron Monteagle, 1575—1622), Дадли Норт, 3-й барон Норт (North, 1581—1666), сэр Питер Лей (Legh, 1563—1636), Джордж Клиффорд, 3-й граф Камберлэнд (Clifford, 3rd Earl Cumberland, 1558—1605), сэр Томас Холкрофт (Holcroft, 1557—1620), Джон Эгертон, 1-й граф Бриджеуотер (Egerton, 1st Earl Bridgewater, 1579—1649), сэр Ричард Хаугтон (Houghton, 1569—1630) и сэр Томас Джерард (Gerard, 1564—1618)...100
—IX, 75, 78, 104, 116.
96. Bednarz J. Shakespeare and the Poets war. New York, 2001. P. 133—141; Cathcart Ch. Marston, Rivalry, Rapprochement and Jonson. 2008. P. 45—59; Folio I. P (comedies) 1. P. 261; RCS. V. 3. P. 172, 185, 358.
—LXXIII, LXXXIV, LXXXV, 5, 8 (Poetaster); V. 45. 1912. P. XXI, 7, 29, 31 (Cynthia's Revels); Ben Jonson's Every man out of his humor. Leipzig. London, 1907. P. 3, 32—35, 58, 62.
98. Jonson B. Timber, or Discoveries made upon men and matter. Boston, 1892. P. 23.
early editions of his quartos and folios. New Haven, 1922. P. 176; Folio I. To the memory of my beloued, the Avthor, Mr. William Shakespeare; DNB. V. 14. P. 138, 139.
100. The Pilgrimage to Parnassus with the two parts of The return from Parnassus. Oxford, 1886. P. 52—58, 60—64, 68—72; Weever J. Epigrammes in the oldest cut and newest fachion, 1599. London, 1911. P. 2, 23, 43, 50, 74, 75, 78, 82, 85, 89, 91, 104; Stow J. Annales or generali chronicle of England. London, 1631. P. 787; DNB. 1899. V. 60. P. 149, 150.