Тема 13.
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РОМАНА Ф. РАБЛЕ
«ГАРГАНТЮА И ПАНТАГРЮЭЛЬ»
Праздником будут те недели,
Что проведем на корабле...
Ты ли не опытен в пьяном деле,
Вечно румяный, метр Рабле?
Н. Гумилев
ПЛАН
1. Источники образной системы романа.
2. Проблематика романа Рабле:
а) соотношение мифологического и реалистического;
б) гуманистический идеал человека и народный идеал;
в) гуманистический идеал устройства общества;
г) значение двусторонней оппозиции:
естественное - сверхъестественное;
естественное - противоестественное.
3. М. М. Бахтин - исследователь художественного мира Ф. Рабле.
4. Художественные приемы и средства создания гротескного образа.
5. Источники и функции гротескных образов в структуре романа.
6. Роман Рабле и мировая литература.
1. Во время осенней ярмарки в Лионе в 1532 году огромным успехом пользовалась книга «Ужасающие и устрашающие деяния и подвиги достославного Пантагрюэля, короля дисподов, сына великого гиганта Гаргантюа. Новое сочинение мэтра Алькофрибаса Назье». Книга хорошо раскупалась и предприимчивый издатель Клод Нурри вскоре выпускает второй тираж книги. Персонажи книги были знакомы читателям по народным преданиям и книгам, одна из которых продавалась в том же Лионе несколькими месяцами раньше и носила название «Великие и неоценимые хроники великого и огромного гиганта Гаргантюа».
Алькофрибас Назье был вымышленным автором, его имя – анаграмма имени Франсуа Рабле, гуманиста, врача и писателя, скрывавшегося под этой маской. В своей книге Рабле не порывает со средневековьем как с целостной художественной системой, а развивает его эстетический и этический потенциал. Книга Рабле, в первую очередь, синтетическая пародия на ставшие анахронизмами средневековые жанры: рыцарские романы, хроники, агиографии, жизнеописания королей и полководцев, псевдокрасноречие юристов и заумные речения педагогов-схоластов.
Но осмеяние пережитков прошлого не было для Рабле главным. Основная цель писателя состояла в утверждении гуманистической системы ценностей, нового взгляда на место человека в мире. Утверждение нового в романе осуществляется двумя путями: отрицания старого, (часто через приемы осмеяния, доведения до абсурда) и отстаивания новых гуманистических принципов отношения к человеку и к жизни. В этом контексте особенно значимо письмо Гаргантюа (кн. 1, гл. YIII) об образовании и воспитании. Декларация неограниченных возможностей человеческого разума, постоянства стремления к самосовершенствованию вот суть этого письма. В ходе работы над романом первая и вторая книга поменялись местами. Первую книгу романа литературоведы условно называют «Пантагрюэль».
трактат Сенеки «О милосердии». Подгатавливая почву для реформации, Лефевр д’Этапль переводит на французский язык Библию (1530). В этом же году Рабле слагает с себя церковный сан и подготавливает собственный курс медицины, основанный на принципах Гиппократа.
Гуманистический идеал человека воплощен в книге в образе Пантагрюэля. Имя героя, его внешность и манера поведения заимствованы из народных книг («Великие и неоценимые хроники великого и огромного гиганта Гаргантюа»), без которых не обходилась ни одна ярмарка. Философия героя названа «пантагрюэлизмом», она означает соединение жажды телесных наслаждений с жаждой знаний.
И. О. Шайтанов подчеркивает пародийную доминанту в поэтике первой книги романа: начало романа пародирует Библию, показывая, как от фантастических персонажей Фарибота – великого охотника до супов, и мифологического Атласа, подпиравшего плечами небо, ведет свой род Гаргантюа, который родил грозного Пантагрэюля63.
В предисловии к роману Рабле подчеркивает его связь с народной культурой: «Правда, такие выдающиеся произведения, как Феспент, Неистовый Роланд, Роберт-Дьявол, Фьерабрас, Гийом Бесстрашный, Гюон Бордоский, Мандевиль и Матабрюна, обладают некими таинственными свойствами, но с той книгой, о которой здесь идет речь, они сравнения не выдерживают. Громадная выгода и польза от вышеупомянутой гаргантюинской хроники общеизвестна, непреложное чему доказательство состоит в том, что у книгопродавцев она разошлась за два года в таком количестве, в каком Библия не расходилась в течение девяти лет». Перечисленные Рабле произведения принадлежат к героическому или рыцарскому эпосу. Народная книга генетически связана с элементами архаического мифологического мышления, сохранившимися в народном сознании и устном народном творчестве.
Герой архаического эпоса проходил, как обобщал В. М. Жирмунский64 юношеские подвиги, добывал чудесное оружие или волшебные предметы и т. д. Рабле подчеркивает, что в год рождения грозного Пантагрэюля «во всей Африке стояла великая сушь: дождя не было тридцать шесть месяцев, три недели, четыре дня и тринадцать с лишком часов…», но в день рождения Пантагрюэля из земли проступают крупные капли влаги, которые однако никому не утоляют жажды, потому что оказываются солоней рассола. Это чудесное событие послужило поводом назвать новорожденного Пантагрюэлем: «отец и дал ему такое имя, ибо панта по-гречески означает «все», а грюэль на языке агарян означает «жаждущий», и понимать это надо было, во-первых, так, что в день его рождения весь мир испытывал жажду, а во-вторых, что отец в пророческом озарении уже провидел тот день, когда сын его станет владыкою жаждущих…» Новорожденный Пантагррюэль отмечен необычным качеством - он волосат, как медведь, а совершая свой первый юношесий подвиг, побеждает и съедает медведя, а потом – освобождается от четырех цепей, которыми его после этого подвига привязывают.
Прочие юношеские подвиги Пантагрэюль совершает во время учебы в Пуатье: отламывает от скалы огромный камень и устанавливает его на четырех столбах, чтобы на нем школяры в свободное время могли пить вино, есть ветчину и пирожки и вырезать ножиком свои имена, а также находит могилу своего ужасающего предка с не менее ужасным изображением на нагробном камне. Пантагрюэль получил степень лиценциата права, как он учился - неизвестно, но точно известно, что в Орлеане он в совершенстве постиг науку игры в мяч, «а чтобы ломать себе голову над книгами — от этого Пантагрюэль всячески себя оберегал, так как боялся испортить зрение, тем паче что один из профессоров твердил на лекциях, что нет ничего опаснее для зрения, чем болезнь глаз.» Продолжить образование Пантагрюэль отправляется в Париж и здесь-то и получает письмо от отца, который советует ему выучить греческий и латинский, из свободных наук преуспеть в геометрии и музыке, выучить гражданское право, а также «Что касается явлений природы, то я хочу, чтобы ты выказал к ним должную любознательность; чтобы ты мог перечислить, в каких морях, реках и источниках какие водятся рыбы; чтобы все птицы небесные, чтобы все деревья, кусты и кустики, какие можно встретить в лесах, все травы, растущие на земле, все металлы, сокрытые в ее недрах, и все драгоценные камни Востока и Юга были тебе известны.
Затем внимательно перечти книги греческих, арабских и латинских медиков, не пренебрегай и талмудистами и каббалистами и с помощью постоянно производимых вскрытий приобрети совершенное познание мира, именуемого микрокосмом, то есть человека. Несколько часов в день отводи для чтения Священного писания: сперва прочти на греческом языке Новый завет и Послания апостолов, потом, на еврейском, Ветхий».
Письмо Гаргантюа содержит программу подготовки гуманиста, причем, в конце письма отец подчеркивает, что мудрость входит только в непорочную душу и что лучший способ проверить и усовершенствовать свои знания – диспуты и беседы. В Париже Пантагрэюль находит друга – Панурга, который весьма отличился после войны, женив короля Анарха на старой шлюхе с наставлением, что тот только теперь, перстав быть королем – будет счастлив. (В самом деле, Анарх поселился с женой в домике, подаренном Пантагрюэлем, и стал одним из самых бойких продавцов зеленого соуса.)
Кульминация первой книги приходится на войну с королем Анархом. Пантагрюэль побеждает триста великанов и ужасающего Вурдалака, накрыв языком войско. Заканчивается первая книга путешествием во внутренний мир Пантагрюэля. Но это не означает открытия психологии героя, а означает буквальное путешествие по организму великана изнутри. Впрочем, автор не сумел продвинуться дальше рта, остановленный зловонием, поскольку Пантагрюэль накануне объелся мяса с чесноком. Причем, во рту, а потом и в желудке у заболевшего великана побывал сначала автор, а затем шестнадцать докторов (последние воспользовались специальным приспособлением, поэтому смогли продвинуться дальше глотки великана).
– Утопии и в реальном человеческом мире, современном автору.
Основной персонаж «реального» плана книги - Панург. В городских главах книги (IX - XXII) Панург - типичное дитя города, но, отправляясь с Пантагрюэлем на войну против Анарха, он теряет свои качества плута и бродяги и приобретает черты мифологического персонажа. Панург - новый тип героя, он предельно индивидуализирован в соответствии с эстетикой формирующегося ренессансного реализма. Образ Пантагрюэля - восходит к фольклорно-мифологической традиции, его естественная среда - сказочный, мифологический, «великанский» мир. Но, оказываясь в городе, Пантагрюэль тоже приобретает черты героя-горожанина, современника Рабле, это уже не тот Пантагрюэль, который накрывал языком войско. Перемещение героя в пространстве мифологично, оно связано с изменением его возможностей и внешнего облика.
• Вторая книга – «Повесть о преужасной жизни Великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, некогда сочиненная Алькофрибасом Назье, извлекателем квинтэссенции» имеет подзаголовок – «Книга, полная пантагрюэлизма», который устанавливает взаимосвязь между двумя книгами. Первый эпизод и первая тема книги – воспитание народного монарха, передового человека эпохи. Тубал Олоферн наставляет Гаргантюа в латыни и богословии, его сменяет магистр Дурако Простофиля, Гаргантюа не оторвешь от книги, однако умнее он не становится, а наоборот «он глупеет, тупеет и час от часу становится все рассеяннее и бестолковее». Встревоженный Грангузье, обнаруживший необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот рассказал отцу о том, как из великого множества предметов выбрал идеальную подтирку (пушистого гусенка), чтобы не погубить способности сына, находит нового воспитателя – гуманиста Понократа, который заботится о развитии как умственных, так и физических способностей своего подопечного.
Понократ строит обучение Гаргантюа таким образом, что он ни минуты не бывает празден, даже во время утренненгоо туалета с ним обсуждают выученные накануне уроки (глава XXIII). Основными методами обучения Гаргантюа выступают чтение и беседа с учеными мужами, а также наблюдение за природой (с астрономических наблюдений начинается и ими же заканчивается каждый день). При этом обучение чередуется с играми, коих у Гаргантюа было великое множество (чему посвящена отдельная глава – XXII). Каждый день завершается тем, что «Гаргантюа в кратких словах рассказывал по способу пифагорейцев наставнику все, что он прочитал, увидел, узнал, сделал и услышал за нынешний день.»
Вторая тема книги – война мудрых и добрых правителей Грангузье и Гаргантюа с огромным и жестоким королем – Пикрохолом. Мудрые гиганты решительны в военных делах и снисходительны к пленным и побежденным: зачинщики смуты - пекари и дурные советчики Пикрохола – в виде наказания должны по приказу Гаргантюа «стать к станкам во вновь открытой им книгопечатне» (гл. LI). Третья тема книги – идеальное устройство общества. Монах брат Жан, человек простой, но не чуждый идеям гуманизма, решает основать обитель, не похожую ни на какую другую. Так возникает в романе идея Телемской обители. Устав телемитов – пародия на обычные монастырские уставы. Телемиты живут, пользуясь свободой, поскольку в этом естественном состоянии человек добр. Однако сходство образа жизни приводит к сходству характеров: телемиты постепенно превращаются в панургово стадо. Особенно значимо то обстоятельство, что развитие сюжета обеих книг определяется развитием характеров главных героев, которые показаны в становлении и изменении. Письмо Гаргантюа к сыну и программа воспитания Гаргантюа, применная гуманистом Понократом, подчеркивают, что характеры героев переживают этапы формирования и находятся в развитии и становлении, а ситуации линейно развивающегося во времени романного сюжета (в соответствии с движением героев от одного жизненного этапа к следующему) выступают способом раскрытия характеров героев.
«биографии» архаического эпического героя: мать вынашивает Гаргантюа одиннадцать месяцев, и появляется он на свет после обильного пира и шумной попойки из левого уха матери с криком: «Лакать! Лакать! Лакать!» - и отец, чтобы успокоить младенца дает ему вина еще до крещенья; Гаргантюа владеет сначала чудесными деревянными лошадками (глава XII) затем необыкновенной кобылой («величиною она была с шесть слонов, на ногах у нее были пальцы, как у лошади Юлия Цезаря, уши длинные, как у лангедокских коз, а на заду торчал маленький рог. Масти она была рыжей с подпалинами и в серых яблоках. Но особенно страшен был у нее хвост: он был точь-в-точь такой толщины, как столп св. Марса, близ Ланже, и такой же четырехугольный, с пучками волос, торчавшими во все стороны, ни дать ни взять как хлебные колосья» (глава XYI)), во время учебы в Париже Гаргантюа совершает эпическое озорство – похищает колокола с Нотр-Дам, для они – только колокольчики (глава XYII). Кульминацией второй книги также, как и первой, выступает война, а ее итогом не менее необыкновенное событие, чем путешествие внутрь Пантагрюэля – основание Телемской обители, в обоих развязках открывается новый мир, придерживающийся иных правил, чем внешний.
Сходным образом в первой и второй книгах развивается сюжет: герой покидает фантастический мир великанской Утопии, чтобы вернуться туда и там одержать победу. Различия связаны с самим способом показать события: в первой книге Рабле высмеивает схоластическую премудрость, пародируя ее же приемы, например в тарабарщине лимузинца, во второй книге пародия не исчезает, но большее место занимают детализация и обобщение, например, в перечислении использованных Гаргантюа подтирок или его многочисленных игр. Вторая часть более плюралистична и полифонична: рождению Гаргантюа предшествует разноголосая «Беседа во хмелю» (гл. Y), само появление героя на свет становится продолжением этого неперсонифицированного диалога. Источником речи выступает само гротескное тело, как проявление карнавального объединения пирующих. Гаргантюа появляется на свет, как будто порожденный этим единством. Карнавальное начало, однако, присуще обеим книгам, и пародийность первой книги выступает тоже формой карнавального смеха, для которого не существует запретных тем и образов.
«Книга о Пантагрэле более откровенно пародийна в отношении эпоса. Книга о Гаргантюа в своем начале более карнавальна. Как и следует карнавалу, она исполнена радостного ощущения полноты жизни, ее всеобщности», - указывает И. О. Шайтанов.65 Открытие карнавальной стихии мира Рабле принадлежит М. М. Бахтину и знаменует собой этапное для отечественного литературоведения событие в изучении романного жанра. Рукопись монографии «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренассанса» была закончена М. М. Бахтиным в 1940 г., полный текст был опубликован в 1965 году и почти сразу же переведен на основные европейские языки. Бахтин сосредоточил внимание на воплощении в книге гуманистических идеалов, на исследовании античных, но особенно средневековых, функционировавших в народной культуре, источниках романа Рабле. Карнавальный тип образности, присущий народной смеховой культуре, репрезентировал не только разные варианты комического и гротескного, но и глубокую неофициальную философию, утверждающую постоянство и при этом изменчивость жизни («логику колеса»), круговорот смертей и рождений, как символ универсальности закона продолжения жизни, являющийся через реабилитацию «материально-телесного низа», как способа осознания жизненной полноты и естественности всех человеческих проявлений. Такое же значение было присуще многочисленным пиршественным образам, направленным на утверждение полноты и вечного торжества жизни.
М. М. Бахтин подчеркивал пародийный характер форм народной смеховой культуры с присущими ей площадными и непристойными формами комического. М. М. Бахтин рассматривал роман Рабле как энциклопедию народной смеховой культуры, являющую себя в мифологических формах, поскольку именно к архаической культуре генетически восходили приемы карнавальной образности. Например, в главе XYII кн. I описано, как из ветров Пантагрюэля народились маленькие мужчины, а из газов – маленькие женщины. Ситуация, будучи спроецированной на архаическую мифологию, прочитывается как интерпретация мифа о происхождении мира из частей тела первосущества (например, великана Имира в «Старшей Эдде»). Эта глава пародирует, следуя карнавальному принципу низа, архаический миф, с одной стороны, с другой – библейский о сотворении и одушевлении человека (сема «духа, воздуха» присутствует и в одной и в другом порождающем пантагюэлевском начале – и в ветрах и в газах, правда, исходящих из кишечника). Бахтин подчеркивает, что карнавал знаменовал временную приостановку действия официального порядка и утверждение мира «утопической свободы». Именно к такому миру принадлежат герои Рабле, испытывающие смехом и пародией прочность и правильность, а главное, естественность и жизненность официального мира, возвращающего себе права после карнавала. Собственно утопия, к которой принадлежат Гаргантюа и Пантагрюэль, может быть соотнесена с миром карнавала, и герои, перемещаясь в мир официальной культуры применяют к ней свои карнавальные возможности.
друзьями попадает на остров сутяг, жители которого позволяют избивать себя за плату. Дюжий брат Жан выбирает одного «краснорожего» сутягу и от души колотит его за двадцать экю. Избитый «поганец» вскакивает с таким счастливым видом, как будто «он король или даже два короля вместе взятые». М. М. Бахтин в контексте семиотики карнавального действия, генетически связанного с праздниками начала весны, объясняет значение этого эпизода следующим образом: «Существует плоскость, где побои и брань носят не бытовой и частный характер, но являются символическими действами, направленными на высшее – на «короля». Эта плоскость есть народно-праздничная система образов, ярче всего представленная карнавалом… В этой системе образов король есть шут. Его всенародно избирают, его затем всенародно же осмеивают, ругают и бьют, когда время его царствования пройдет, подобно тому как осмеивают, бьют, разрывают на части, сжигают или топят еще и сегодня масленичное чучело уходящей зимы или чучело старого года («веселые страшилища»). Если шута первоначально обряжали королем, то теперь, когда его царство прошло, его переодевают, «травестируют» в шутовской наряд. Брань и побои совершенно эквивалентны этому переодеванию, смене одежд, метаморфозе. Брань раскрывает другое – истинное – лицо бранимого, брань сбрасывает с него убранство и маску: брань и побои развенчивают царя.»66
Шокирующие материально-телесные подробности, взятые вне целостной концепии книги Рабле, в самом деле, выглядят непристойными. В контексте исследования М. М. Бахтина именно эти образы выступают наиболее символичными и философски нагруженными. В начале главы об образах «материально-телесного низа» Бахтин приводит слова жрицы Божественной Бутылки, которая сообщает: «Философы ваши ропщут, что все уже описано древними, а им-де нечего теперь открывать, но это явное заблуждение. Все, что является вашему взору на небе и что вы называете феноменами, все, что вам напоказ выставляет земная поверхность, все, что таят в себе моря и реки, несравнимо с тем, что содержат в себе недра земли». М. М. Бахтин подчеркивает, что «могучее движение в низ – в глубь земли, в глубь человеческого тела – проникает весь раблезианский мир с начала и до конца. Этим движением в низ охвачены все его образы, все основные эпизоды, все его метафоры и сравнения. Весь раблезианский мир, как в его целом, так и в каждой детали, устремлен в преисподнюю – земную и телесную. Мы уже говорили, что по первоначальному замыслу Рабле центральное место в сюжете всего романа должны были занимать поиски преисподней и спуск в нее Пантагрюэля (дантовский сюжет в плане смеха).»67 Именно здесь происходит обновление и перерождение вещей и человека, то есть всего мира, таким образом, утверждается не только мифологический принцип «все во всем», но диалектический – вечного движения и изменения материи.
Материальная плотность мира, созданного в обеих книгах Рабле, равно, как гибкость, персонифицированность и неисчерпаемое богатство языка, которым этот мир описан, причем, полнота ипостасей предмета или явления, приводимая Рабле (например, 208 определений глупости) выступает реализацией принципа открытия и утверждения неисчерпаемой полноты мира, его, пользуясь современной терминологией, инвентаризацией (М. Фуко) или оязыковлением (М. Хайдеггер).
Обе книги романа пользовалсиь успехом, хотя обе были осуждены Сорбонной. Рабле скрывается из Лиона в Италию, а, вернувшись, обретает покровительство короля. «Гаргантюа» и «Пантагрюэля» Рабле переиздает вместе в 1542 году, несколько изменив первоначальный текст. Тогда же издается третья книга романа.
«Третья книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля» появилась через 12 лет. Масштабы повествования в третьей книге сузились: время действия охватывает тридцать дней (с конца мая по начало июля), в то время как в предыдущих книгах время отсчитывалось десятилетиями, как в эпосе, и текло так же неспешно. Панург превращается в маленького человека с частной судьбой, а Гаргангюа и Пантагрюэль - просто мудрые и добрые правители, а не сказочные великаны. Сюжетное ядро книги - вопрос о женитьбе Панурга. Мучающий Панурга вопрос: как «быть женатым и не быть рогатым»- сюжетный стержень, на который нанизываются все эпизоды книги.
Вопрос о том, стоит ли ему жениться Панург сначала обсуждает с Пантагрюэлем (гл. IX):
… Панург с глубоким вздохом продолжал свою речь:
— Вы знаете, государь, что я решил жениться, если только, на мою беду, все щели не будут заткнуты, забиты и заделаны. Во имя вашей давней любви ко мне скажите, какого вы на сей предмет мнения?
— Раз уж вы бросили жребий, — сказал Пантагрюэль, — поставили это своей задачей и приняли твердое решение, то разговор кончен, остается только привести намерение в исполнение.
— Да, но мне не хотелось бы приводить его в исполнение без вашего совета и согласия, — возразил Панург.
— Согласие я свое даю и советую вам жениться, — сказал Пантагрюэль.
— Да, но если вы считаете, — возразил Панург, — что мне лучше остаться на прежнем положении и перемен не искать, то я предпочел бы не вступать в брак.
— Коли так — не женитесь, — сказал Пантагрюэль.
— Да, но разве вы хотите, чтобы я влачил свои дни один-одинешенек, без подруги жизни? — возразил Панург. — Вы же знаете, что сказано в Писании: V eh soli. У холостяка нет той отрады, как у человека, нашедшего себе жену.
— Ну, ну, женитесь с Богом! — сказал Пантагрюэль.
— Но если жена наставит мне рога, — а вы сами знаете: нынче год урожайный, — я же тогда из себя вон выйду, — возразил Панург. — Я люблю рогоносцев, почитаю их за людей порядочных, вожу с ними дружбу, но я скорее соглашусь умереть, чем попасть в их число. Вот что у меня из головы не выходит.
— Выходит, не женитесь, — сказал Пантагрюэль, — ибо изречение Сенеки справедливо и исключений не допускает: как сам ты поступал с другими, так, будь уверен, поступят и с тобой.
— Так вы говорите, — спросил Панург, — исключений не бывает?
— Исключений Сенека не допускает, — отвечал Пантагрюэль.
— Ах, шут бы его взял! — воскликнул Панург. — Не поймешь, какой же свет он имеет в виду: этот или тот. Да, но если я все-таки не могу обойтись без жены, как слепой без палки (буравчик должен действовать, а иначе что же это за жизнь?), то не лучше ли мне связать свою судьбу с какой-нибудь честной и скромной женщиной, чем менять каждый день и все бояться, как бы тебя не вздули, или, еще того хуже, как бы не подцепить дурную болезнь? С порядочными женщинами я, да простят мне их мужья, пока еще не знался.
— Значит, женитесь себе с Богом, — сказал Пантагрюэль.
— Но если попущением Божиим случится так, что я женюсь на порядочной женщине, а она станет меня колотить, то ведь мне придется быть смиреннее самого Иова, разве только я тут же взбешусь от злости. Я слыхал, что женщины порядочные сварливы, что в семейной жизни они — сущий перец. А уж я ее перещеголяю, уж я ей закачу выволочку: и по рукам, и по ногам, и по голове, и в легкие, и в печенку, и в селезенку, все, что на ней, изорву в клочья, — нечистый дух будет стеречь ее грешную душу прямо у порога. Хоть бы годик прожить без этаких раздоров, а еще лучше не знать их совсем.
— Со всем тем не женитесь, — сказал Пантагрюэль…
— Да, но в таком случае, — возразил Панург, — у меня никогда не будет законных сыновей и дочерей, которым я имел бы возможность передать мое имя и герб, которым я мог бы завещать свое состояние, и наследственное и благоприобретенное (а что я в один прекрасный день его приобрету, за это я вам ручаюсь, да еще и немалую ренту буду получать), и с которыми я мог бы развлечься, если я чем-нибудь озабочен, как ежедневно на моих глазах развлекается с вами ваш милый, добрый отец и как развлекаются все порядочные люди в семейном кругу. И вот если я, будучи свободен от долгов и не будучи женат, буду чем-либо удручен, то, вместо того чтобы меня утешить, вы же еще станете трунить над моим злополучием.
— В таком случае женитесь себе с Богом! — сказал Пантагрюэль.»
Впрочем, аргументы и «за» и «против» женитьбы не иссякают, и тогда Панург с компанией обращается к самым разнообразным способам, чтобы получить ответ. Сначала обращаются к тому Вергилия, но избранные стихи толкуются двояко: Пантагрюэль, говорит, что жена будет колотить Панурга, тому кажется, что, напротив он будет колотить жену. Тогда компания берется толковать сны Панурга, не удовлетворившись результатом, обращаются к панзуйской сивилле, к престарелому поэту, потом Пантагрюэль созывает совет из лекаря, богослова, законоведа и философа и наконец советует Панургу обратиться к дурачку, после встречи с которым в руках у Панурга оказывается пустая бутылка, которую расценивают как пророчество и указание отправиться к оракулу Божественной Бутылки.
И приведенный выше диалог о женитьбе Панурга и краткое изложение сюжета третьей части романа убедительно демонстируют изменение повествовательной манеры в третьей части: основное повествовательное пространство занимает диалог, он и собственно и выступает движущим сюжет началом. Порой участники диалога называются просто по именам без характризующей описательной эпической характеристики, как действующие лица драмы. Жанр романа Рабле, таким образом, приобретает синкретические черты, с одной стороны, элогиума, связанного с включением в повествование обобщающих стихотворных вставок, с другой, эпико-драматического произведения. Межродовой синтез в романе Рабле был абсолютно закономерен в аспекте его взаимсосвязи с каранавально-праздничными народными действиями и образами, которые функционировали в драматургической, игровой среде всенародного празника.
«Третья книга» содержит потенциал философского романа. Ее главная проблема – право человека на свободу суждений и принципиальная относительность любого из этих суждений. Консультируясь с умирающим поэтом Раминогробисом, Панург получает наставление:
Не торопись, но поспешай,
Идея умеренности, золотой середины («Золотая середина похвальна», - говорит Пантагрюэль) соединяется с идеалами Рабле. Удовлетворение, но не пресыщение - такой формулой выражается суть этого идеала.
«Четвертая книга» (1548 - первые главы, полностью 1552, но свет увидеть не успела) в «Прологе» развивает идеи умеренности в притче о дровосеке и его топоре. Отдельные эпизоды книги связаны темой морского путешествия к Оракулу Божественной Бутылки. Такой принцип повествования открывает возможности для ретардации, введения в текст ряда вставных новелл. Центральным эпизодом в философско-эстетической системе книги выступает посещение мессира Гастера, «первого в мире магистра наук и искусств». Материальная потребность, по мнению Рабле, лежит в основе прогресса: от хлебопашества до градостроительства, от ремесла до книгопечатания.
«Пятая книга» осталась незаконченной. «Пятая книга» завершается пророчеством Божественной Бутылки – «Пей!». Жрица, истолковывая пророчество, подчеркивает, что способность пить отличает человека от животного, только пить не все подряд, а доброе холодное вино, потому что пьющие его становятся как боги и этому вину «дана власть наполнять душу истиной, знанием, любомудрием». Пророчество означает – нужно пить знания, мудрость жизни, ибо это источник неиссякаем. Таким образом, совершившие путешествие герои, должны вернуться в мир, из которого отправились в дорогу, в мир, который неисчерпаем в своем многообразии, но при этом открыт для изучения и познания.
Последние годы жизни Рабле пришлись на эпоху кризиса гуманизма, начала контререформации, возобновления охоты на ведьм и небывалого и жесточайшего контроля инквизиции над наукой и искусством. Друг и издатель Рабле гуманист Этьен Доле в 1546 г. был сожжен на костре. Осуждение книг Рабле богословами Сорбонны было столь опасно, что даже покровительство короля не было достаточным, чтобы защитить Рабле. Писатель вынужден был скрываться, положение особенно обострило примирение Папы с королем. Роман Рабле не был принят не только Сорбонной, Кальвин считал Рабле язычником, христиански ориентированные гуманисты находили его книги непристойными и грубыми. Четвертая книга романа не увидела свет в начале 1552 года, а сам скрывшийся в целях безопасности писатель вскоре скончался.
конкретны, единичны, но в то же время - типизированы, обобщенны. Смех Рабле то сатиричен, то просто комичен. Сатирические принципы изображения действительности вели к появлению гротескных образов, лишенных буквального, внешнего правдоподобия. Однако внутренняя правда образа отражала внешнюю правду социальной жизни человека. Последняя глава в монографии М. М. Бахтина «Образы Рабле и современная ему действительность» посвящена установлению прототипов и соотнесению фантастических образов и событий в романе Рабле с текущей действительностью, исторической современностью. Художественная структура романа Рабле синкретична. Рабле, человек широкой гуманистической культуры, насыщает свои книги цитатами, реминисценциями, аллегориями из произведений античных и современных авторов, ссылками на современные географические открытия, достижения техники и науки. Синкретизмом отмечен и стиль книги Рабле, то пародийный, то серьезный. Жанр романа Рабле трудно определить однозначно: это и роман-пародия, и роман воспитания, и философский роман-путешествие. Рабле был создателем новой французской прозы, с ее жанровым многообразием, богатством приемов сюжетосложения и построения образов.
Рабле не создал школы учеников или последователей, но его влияние на мировую литертаруру никогда не ослабевало. Обнаруживалось раблезианство в «Сентиментальном путешествии» Л. Стерна, во французском натурализме, причем, в его наиболее сильных сторонах. Влияние Рабле на мировую литературу стало особенно ощутимым в начале ХХ века в эпоху модернизма с присущими ему словесными экпериментами и разнообразием форм комического. Но настоящее открытие Рабле происходит в латиноамериканском романе «магического реализма», воссоздающем карнавально-праздничную и при этом многообразную полноту жизни. Один из героев Г. Г. Маркеса в романе «Сто лет одиночества» уезжает из Макондо с чемоданом, в котором было только одно достояние – полное собрание сочинений Рабле.
ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКИЙ АППАРАТ
АБСУРД
- художественный прием, суть которого состоит в соединении явлений, принадлежащих к разным «смысловым рядам», по определению С. Эйзенштейна, построение сочетаний, не встречающихся в действительности (частей тела человека и животного, человека и растения, человека и неживой природы). Форма фантастического. Сатирическое или комическое значение гротескные образы получают в контексте.
ГИПЕРБОЛА - преувеличение изначально присущих явлению или предмету качеств и свойств. Как и гротеск, тоже форма фантастического.
КАРНАВАЛЬНОСТЬ – особое качество художественное произведения, открытое М. М. Бахтиным при анализе романа Ф. Рабле. Означает связь литературного произведения с народно-праздничной карнавальной традицией, обнаруживающей себя в формах создании явсеобщности, пародировании официальной культуры, утверждении круговорота жизненных форм, реабилитации образов материально-телесного низа и соответствующей им лексики.
ПОЛИФОНИЯ (ПОЛИФОНИЧЕСКИЙ РОМАН) – многоголосие, в приложении к теории романа принцип, открытый М. М. Бахтин при сопоставлении романов Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского принцип раскрытия героя в его речи, которая подается не в окружении авторского слова, авторского комментария (например, смерть князя Андрея в «Войне и мире»), а существует равноправно по отношению к слову автора и речи других героев. Такие эпизоды (например, литературную кадриль в «Бесах» Достоевского) М. М. Бахтин интерпретирует как карнавальные.
РАБЛЕЗИАНСКИЙ – эпитет, применяемый к образам и ситуациям, напоминающим те, которые были созданы и введены в художественный обиход в романе Рабле.
– наука, изучающая жизнь и творчество Рабле.
ЭЛОГИУМ – понятие, относящиеся к прозаическому произведению, включающему в себя стихотворные фрагменты. Применялся элогиум в античном красноречии, так первоначально определяли речь, содержащую стихотворные вставки, в юридической практике, после Апулея стало применяться к художественным, литературным произведениям.
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
1. Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Любое издание.
УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:
Основная:
1. Ауэрбах Э. Мир во рту Пантагрюэля // Э. Ауэрбах. Мимесис. – М., 1976. С. 265-285.
3. Смирнов А. А. Рабле и его роман // Смирнов А. А. Из истории западноевропейской литературы. – М. -Л., 1965.
4. Шайтанов И. О. Ф. Рабле и гуманизм во Франции //Шайтанов И. О. История зарубежной литературы. Эпоха Возрождения. – М., 2001. С. 105-128.
Дополнительная:
1. Артамонов С. Д. Франсуа Рабле. - М., 1964.
– М., 1981.
РАБОТА С ИСТОЧНИКАМИ:
Задание 1.
Монографию М. М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (М., 1965, 1994), разумеется, необходимо изучить полностью. Для анализа приводится фрагмент, в котором рассматривается воскрешение Эпистемона и описание Преисподней из главы IY «Образы материально-телесного низа в романе Рабле». Прочитайте фрагмент из монографии М. М. Бахтина и ответьте на вопросы:
1. Каков принцип изображения Преисподней? Почему, по мнению М. М. Бахтина, загробный мир избражается таким образом?
«логика обратности»?
3. Как мир Преисподней связан с образами материально-телесного низа? В чем смысл этой взаимосвязи?
4. Как, по мнению исследователя, объединяются верхний и нижний миры?
«Такова первая часть нашего эпизода – воскрешение Эпистемона. Все образы ее, как мы видим, проникнуты движением в низ. Подчеркнем также обрамление ее пиршественными образами. Вторая часть эпизода посвящена загробным видениям Эпистемона, то есть преисподней. Она также обрамлена пиршественными образами. Вот ее начало: «Эпистемон сейчас же заговорил и, сообщив, что видел чертей, запросто беседовал с Люцифером и хорошенько подзакусил в аду, а также в Елисейских полях, решительно объявил, что черти – славные ребята. Перейдя же к рассказу о грешниках, он выразил сожаление, что Панург слишком рано вернул его к жизни.
– Мне было весьма любопытно на них поглядеть, – признался он.
– Да что ты говоришь! – воскликнул Пантагрюэль.
– Обходятся с ними совсем не так плохо, как вы думаете, – продолжал Эпистемон, – но только в их положении произошла странная перемена: я видел, как Александр Великий чинил старые штаны, – этим он кое-как зарабатывал себе на хлеб. Ксеркс торгует на улице горчицей, Ромул – солью, Нума – гвоздями, Тарквиний сквалыжничает, Пизон крестьянствует…»
Образ преисподней с самого начала связывается здесь с пиром: Эпистемон пировал и в аду, и в Елисейских полях. Далее, вместе с пиром преисподняя дает Эпистемону занимательнейшее зрелище загробной жизни осужденных. Эта жизнь организована как чистейший карнавал. Все здесь – наоборот верхнему миру. Все высшие развенчаны, все низшие увенчаны. Перечисление, которое дает Рабле, есть не что иное, как ряд карнавальных переодеваний героев древности и средневековья. Загробное положение или профессия каждого героя есть снижение его, иногда в буквальном топографическом смысле: Александр Македонский, например, занят приведением в порядок старых штанов. Иногда загробное положение героя является просто реализованным ругательством, например, Ахиллес – «шелудивый». С точки зрения формальной, этот ряд (мы привели здесь только его начало) напоминает ряд подтирок: новые назначения и занятия героев преисподней возникают так же неожиданно, как вещи для подтирок, и самое несоответствие этих новых положений дает тот же эффект фарсовой обратности и перевернутости. Интересна такая подробность. Папа Сикст в преисподней занимается лечением сифилиса. По этому поводу происходит такой диалог:
«– Что такое? – спросил Пантагрюэль. – Там тоже болеют дурной болезнью?
– Разумеется, – отвечал Эпистемон. – Такой массы венериков я еще нигде не видел. Их там сто с лишним миллионов, потому, видите ли, что у кого не было дурной болезни на этом свете, тот должен переболеть ею в мире ином.
– Стало быть, меня это, слава богу, не касается, – вставил Панург, – я уже через все стадии прошел».
«веселой» болезни, касающейся телесного низа. Подчеркнем наконец в словах Панурга (в подлинном тексте) обычные в речевом быту эпохи географические образы для телесного низа: «Дыра Гибралтара» и «Геркулесовы столпы». Отметим западное направление этих географических точек: они лежали на западных границах античного мира и через них пролегал путь в преисподнюю и на острова блаженных.
Карнавальный характер развенчаний ярко проявляется в следующем отрывке: «Таким образом, те, что были важными господами на этом свете, терпят нужду и влачат жалкое и унизительное существование на том. И наоборот: философы и все те, кто на этом свете бедствовал, в свою очередь, стали на том свете важными господами.
Я видел, как Диоген, в пурпуровой тоге и со скипетром в правой руке, своим великолепием пускал пыль в глаза Александру Великому и колотил его палкой за то, что тот плохо вычинил ему штаны. Я видел Эпиктета, одетого со вкусом, по французской моде: под купой дерев он развлекался с компанией девиц – пил, танцевал, закатывал пиры по всякому поводу, а возле него лежала груда экю с изображением солнца».
Философы (Диоген и Эпиктет) играют здесь роль карнавальных шутов, избранных королями. Подчеркнута королевская одежда – пурпурная мантия и скипетр Диогена. Рядом с этим не забыты и палочные удары, которыми награждается «старый» развенчанный король – Александр Македонский. Образ Эпиктета выдержан в ином – в более галантном стиле: это – пирующий и пляшущий праздничный король. …
«Ну, а теперь давайте есть и пить, – сказал Пантагрюэль. – Прошу вас, друзья мои, – нам предстоит кутить весь этот месяц».
Во время пира, к которому Пантагрюэль и его спутники немедленно приступают, решается судьба побежденного короля Анарха: Пантагрюэль и Панург принимают решение уже здесь, на земле, подготовить его к тому положению, которое он, как царь, будет занимать в преисподней, то есть приучить его к низкому ремеслу».
М. М. Бахтин. Образы материально-телесного низа в романе Рабле // М. М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. //Монография размещена на сайте: «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/
Задание 2.
Прочитайте фрагмент из статьи Г. К. Косикова «Рабле» и ответьте на вопросы:
2. Какие особенности эпохи Возрождения во Франции выделяет исследователь?
3. Как исследователь интепретирует полифонизм Рабле? Из каких обстоятельств это качество романа Рабле «выводится»?
4. Какие особенности смеха Рабле охарактеризованы исследователем?
«Рабле (1483/1494-1553) - великий писатель XVI в., однако его современники придерживались иного мнения. Если католики, реформаторы и гуманисты в чем-либо и сходились между собой, так это в единодушном осуждении Рабле, хотя тот никогда не порывал с официальной церковью, сочувственно прислушивался к евангелистам и был гуманистически образованным человеком. Между тем для Сорбонны роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» образцово соединял в себе «низкопробную пакость» с кальвинистским «безбожием», тогда как Кальвин называл автора этого «непристойного» произведения «бешеным псом», осмелившимся отрицать бессмертие души, намекая тем самым на приверженность Рабле к «языческому» гуманизму, а гуманист-эразмианец Никола де Бурбон в сильных выражениях упрекал Рабле за то, что он отвлекает молодежь от изучения прекрасной античности и ругал его «одержимым», погрязшим в «непотребствах». Во всем этом не было ошибки. Была непримиримость. Современники не только вполне уловили характер раблезианского комизма, они - и это главное - ясно почувствовали, что, несмотря на видимую лояльность Рабле, любая партия поступит опрометчиво, признав его «своим». Эпоха поняла Рабле, но она его не приняла, и причина не столько в том, что его уникальный талант одиноко высится среди современников, сколько в том, что его мысль весело возвышается над ними. Приблизиться к Рабле значит приблизиться к той позиции, с которой открывалась ему действительность.
и противоречивым. Дело именно в этой противоречивости, а вовсе не в пресловутой борьбе «хорошего нового» с «плохим старым», потому что само «старое» отнюдь не всегда было дурным, а «новое» - не обязательно прогрессивным и уж тем более внутренне однородным, о чем ярко свидетельствуют судьбы гуманизма, протестантизма или ренессансной натурфилософии. Натурфилософия, связанная с магией, алхимией и астрологией, составляла неотъемлемую часть средневековой культуры, будучи носительницей «опытного» знания в ней. Однако долгое время она ютилась как бы на задворках могущественной схоластики и лишь в XVI в. вырвалась на авансцену, пережив период необычайной популярности, но оказавшись при этом противницей не только умозрительной схоластики, но и реформаторов, которые ненавидели пантеистические фантасмагории натурфилософов с той же силой, что и «суеверия» католиков. С другой стороны, некоторые книжники-гуманисты отнюдь не чуждались мистики, натуральной магии и даже прямого колдовства, которые расцвели в эпоху Возрождения. Против «средневекового невежества» нередко боролись те же самые люди, которые не прочь были поучаствовать в «охоте на ведьм». Истово ведшиеся войны сопровождались столь же истовыми призывами к вечному миру, а резкое расширение географического и физического кругозора не приводило к расширению кругозора умственного, поскольку все открывавшиеся явления природы и культуры продолжали интерпретироваться в старых, традиционно-средневековых категориях.
Эпоха Возрождения внутренне глубоко противоречива и не сводится ни к одной из своих культурных «составляющих»; напротив, она предстает как «встряхнутая», до дна «взболтанная». Важно при этом, что она настойчиво понуждала человека к выбору определенной позиции, к выбору политической и религиозной партии, философской школы, этического направления. Однако в многократно расколотом мире сама мера твердости подобной позиции чаще всего оказывалась мерой ее узости, ограниченности и нетерпимости ко всякому инакомыслию: фанатическая борьба велась не только на полях сражений, но и с университетских кафедр. По глубине и интенсивности конфликтов XVI век, быть может, самый трагический век во французской истории.
В первой половине столетия эти конфликты далеко еще не набрали полной силы, и разные идейные, культурные и т. п. тенденции существовали по преимуществу как открытые возможности, которым еще только предстояло пройти суровое испытание на жизненную адекватность. Но случилось так, что прежде этого они были проверены литературой, поскольку роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» как раз и представляет собой такую гигантскую «испытательную лабораторию», где позиция автора принципиально заключается в том, чтобы ускользнуть от любых готовых позиций, выработанных его эпохой, охватить ее целиком, взглянуть на жизнь как бы с высоты птичьего полета. Вот почему Рабле, не скованному принципами католицизма, протестантизма, неоплатонизма и т. п., удалось расслышать и воспроизвести едва ли не все звучавшие в его время социальные «голоса» - голоса схоластов, гуманистов, евангелистов, магистров, студентов, рыцарей, придворных, врачей, астрологов, аптекарей, моряков, виноградарей, бочаров. Он одинаково свободно чувствует себя в атмосфере античного наследия и современных юридических вопросов, знает рыцарские романы и отзывчив к народной культуре, осведомлен в живописи и архитектуре, в магии, в зоологии, ботанике, ихтиологии, в военном и морском деле, в детских играх, в портняжном искусстве и в тонкостях кулинарии.
Книга Рабле - это самая настоящая энциклопедия его эпохи, но замечательна она в первую очередь тем, что это - веселая энциклопедия.
Каковы же характер и направленность смеха у Рабле?
Африку, занять далее «Малую Азию, Карию, Ликию, Памфилию, Киликию, Лидию, Фригию, Мизию, Вифинию, Сарды, Адалию, Самагерию, Кастамун, Лугу, Себасту - до самого Евфрата» и, наконец, покорить «Пруссию, Польшу, Литву, Россию, Валахию, Трансильванию, Венгрию, Болгарию, Турцию», короче - овладеть всем миром. Перечисление построено по принципу нагнетания (всего упоминается около ста названий), однако когда оно достигает кульминации и перед ошеломленными читателями возникает образ невиданной вселенской империи, один из дворян вдруг «невинно» осведомляется: «Чего же вы добьетесь этими славными победами? Каков будет конец наших трудов и походов?». «Конец будет таков, - отвечал Пикрохол, - что по возвращении мы как следует отдохнем», на что дворянин резонно замечает: «Так не лучше ли нам отдохнуть прямо сейчас, не ввязываясь во все эти похождения?» (I, XXXIII).
В этой же книге описывается сражение брата Жана с Пикрохоловым воинством, когда доблестный монах сворачивает врагам шейные позвонки, отшибает поясницы, выворачивает лопатки и т. п. и убивает «тринадцать тысяч шестьсот двадцать человек, не считая, как водится, женщин и детей» (I, XXVII). Все это, однако, вызывает не страх, а смех не только потому, что враги, коих герой побивает, как мух, больше похожи на картонных кукол, чем на живых людей, но и потому, что причина, которая привела брата Жана в ярость, подчеркнуто пародийна и совершенно несоразмерна устроенному им побоищу: любитель выпить, брат Жан берется за дубину лишь потому, что враги, разграбившие монастырский виноградник, лишили монахов годового запаса вина.
развития и доводит до логического конца, который оказывается тупиком и абсурдом, так что мысль эта как бы сама себя взрывает изнутри; 2) нарочито смешивает контрастные пропорции и масштабы: так, серьезные государственные мотивы, заставлявшие бороться за европейскую гегемонию Франциска I и Карла V, которых современники легко узнавали в образах Гаргантюа и Пикрохола, подменены в романе смехотворной ссорой из-за лепешек, а гигантское побоище, устроенное братом Жаном, развертывается на крохотной территории виноградника, что сразу же придает ему «невсамделишный», игрушечный характер».
Г. К. Косиков. Средневековая литература и литература Возрождения во Франции. Франсуа Рабле // Работа размещена на сайте: «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/
Задание 3.
«Пророки и поэты» о языке и стиле Рабле и ответьте на вопросы:
1. Какие особенности языка Рабле описаны исследователем?
2. Чем язык Рабле предвосхищает языковые экперименты модернистов?
3. Какова фукнция перечислений и многогранных описаний явления или предмета?
«Рабле великолепен в перечислениях, идет ли речь о пантагрюэльоне, приношениях гастролатров, занятиях монахов, описаниях морской бури или храма Божественной бутылки. Эти перечисления - почти всегда квинтэссенция знаний эпохи, и, внимательно усвоив их, вы можете больше ничего не изучать. А речь Понократа, Эпистемона и Эстена с их бесконечным черпанием из побасенок древних? А еда? Есть ли другой мастер, столь блестяще поэтизирующий утробу, столь изобретательный в трапезе, столь точно передающий все качества выпивки? Какие трактаты о монастырских похлебках! Какие потроха, которыми объелась перед родами мамаша Гаргамель! Какой сочный, как дичь, терпкий, как вино, полнокровный, как Пантагрюэль, язык лукулловских застолий!
для характеристики мужского члена и двести восемь - для описания всех оттенков человеческой глупости.
Язык Рабле - это уже без пяти минут язык Джойса (хотя они писали на разных языках)! Непереводимая игра слов, бесконечные намеки, игра на созвучиях и контрастах, звукоподражание, компановка греческих, латинских суффиксов и приставок, ассонансы, аллитерации, бесконечное словотворение. Один пример: antipericatametana-parbeugedamphicribrationes merdicantium. Кто, кроме Джойса, мог бы придумать эту пере-пере-перепере-пере-дискуссию о дерьме? Или robidilardique - сало-грызоворовательные [законы], masle masculant - самец самцующий, depuis que le monde moyant moyna de moynerie - с тех пор как монашеский мир обмонашился монашеством. Или такие вот разновидности монахов: cfoquelardon, marmiteux, boursouflez, torticolli, pateno-striers, sanctoron, porteurs de rogatons, machemerdes - салогрыз, котелочник, вздутый живот, скрученношеий ханжа, отченашник, святокрут, разносчик дряни, пожиратель дерьма. И еще: соусолиз, вытряхайгоршок, греби-грош, дармоедон, ветромнадуйпуз.
А какая виртуозная ругань! Итальянская, гасконская, лангедокская, пуатевинская, туренская, швейцарская! А какие клятвы! А какая игра созвучий! Breviaire - молитвенник и бутылка, раре, papelard, papeguay - папа, ханжа, попугай, prieur и posterieur - приор и зад. А какие словесные каламбуры, fatrasie, Coq-a-L'аnе, построенные на созвучиях, ассонансах, рифмах, сквозь бессвязность которых проглядывают язвительные политические намеки!
Рабле - это любование материей, ее осязательность, ощущаемость, разнокачественность. Говоря о пиве, он перечисляет его субстанцию, свойства, цвет, запах, совершенства, особенности, превосходства, действие. Говоря о качествах зеленого соуса, Панург раскрывает все его последствия: мозг проясняется, аппетит пробуждается, зрение увеселяется, вкус услаждается, языку щекотно, мускулы укрепляются, цвет лица осветляется, печень освежается, селезенка расширяется, кровь течет ровнее...
А как кобыла Гаргангюа косит хвостом лес в Босе? Она косит хвостом вдоль, поперек, туда, сюда, оттуда и отсюда, в длину, в ширину, снизу вверх и сверху вниз. А как пес обрабатывает кость? С каким благоговением он ее сторожит, с какой заботой охраняет, с каким жаром ее держит, как осторожно раскусывает, с какой любовью разгрызает, как тщательно высасывает! А что делает Диоген со своей бочкой? Он ее вертит, вращает, перемещает, марает, чистит, перевертывает, поливает, сбивает, скребет, гладит, седлает, трясет, валит, ударяет, ставит и т. д., и т. п., 60 операций!»
– М., 1994. // Работа размещена на сайте: «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/
Задание 4.
Прочитайте фрамент из статьи Э. Ауэрбаха «Мир во рту Пантагрэюля» и ответьте на вопросы:
1. Как Рабле видоизменяет элементы средневековых жанров?
2. В чем, по мнению исследователя, состоит новаторство Рабле?
4. Почему исследователь называет Рабле лирическим поэтом?
«Почти все элементы стиля Рабле по отдельности известны в эпоху познего Средневековья. Грубые шванки, плотски-«тварное» изображение человеческого тела, отсутствие стыдливости и сдержанности в вопросах пола, соединение такого натурализма с сатирическим или дидактическим содержанием, бесформенно громоздкая и местами темная ученость, использовнаие аллегорических фигур – все это встречается в позднем средневековье; можно подумать, что новое состоит лишь в безмерном преувеличении, в сильной концентрации уже существовашего.
известно, во всем противоположен средневековому мироощущению, что и самим элементам придает новый смысл. Сословный, географический, космологический, религиозный и моральный смысл произведений позднего средневековья всегда твердо обозначен, они изображают вещи лишь в одном-единственном аспекте, а многообразие вещей и явлений стремятся втиснуть в рамки установленного порядка.
Напротив, все усилия Рабле устремлены к игре вещей и всевозможных воззрений, к тому, чтобы читателя, привыкшего к определенной позиции, выманить в широкое море жизни, по которому можно плавать свободно, на собственный страх и риск. Мне не кажутся глубокими суждения тех критиков, которые главное в Рабле усматривают в его отходе от христианской догмы. …Новаторство мироощущения Рабле не в антицерковности, а в раскрепощении видения, чувствования, мышления, которое достигается его постояннной игрой с вещами; Рабле приглашает читателя вступить в непосредственный контакт с миром, с богатством жизненных явлений.
этого нет даже надобности ссылаться на учреждение им Телемского аббатства и на те главы, где Рабле прямо высказывает свои убеждения, потому что взгляды его выражены в каждой строке его романа. С этим связано другое: если для Рабле человек – плотски –«тварное» существо, то это не означает, что он, как в Средние века, считает его тело жалким и бренным, свидетельством тщеты всего земного; теперь у плотски-«тварного» образа человека иной, диаметрально противоположный средневековому, смысл – это виталистический динамический триумф телесного начала в человеке, торжестов всех функций человеческого тела. Для Рабле нет ни превородного греха, ни Страшного суда, а потому нет и метафизического страха перед смертью. Человек, как часть природы радуется своей жизни, своему дыханию, наслаждается функциями своего тела, энергией своего духа, и, как все творения природы, подвержен естественному разложению. Дыханию человеческой жизни и природы принадлежит вся любовь Рабле, вся свойственная ему жажда знания, вся сила языка в воспроизведении действительности; жизнь с ее живым дыханием превращает Рабле в поэта, Рабле – поэт, и даже лирический поэт, хотя ему и чужда всякая чувствительность. Торжество земной жизни – вот что всопроизводит он в своей поэзии, и это действительно несовместимо с христианским духом; но это столь противоположно и мироощущению, которое можно почувствовать в созданиях позднего средневековья с его плотски-«тварным» реализмом, что как раз средневековые черты стиля Рабле всего резче подчеркивают его отход от средневковья; их замысел и функция стали совершенно иными».
Ауэрбах Э. Мир во рту ПАнтагрюэля // Э. Ауэрбах. Мимесис. – М., 1976. С. 265-285. С. 276-278.
Задание 5.
Прочитайте фрагмент из «Приложения. Рабле и Гоголь» к монографии М. М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» и ответьте на вопросы:
1. Как исследователь идентифицирует суть сравнительно-исторического исследования?
3. Что общего в смехе Рабле и Гоголя?
4. Кто из героев Гоголя может быть типологически сопоставлен с героями Рабле и почему?
Рабле – наследник и завершитель тысячелетий народного смеха. Его творчество – незаменимый ключ ко всей европейской смеховой культуре в ее наиболее сильных, глубоких и оригинальных проявлениях. Мы коснемся здесь самого значительного явления смеховой литературы нового времени – творчества Гоголя. Нас интересуют только элементы народной смеховой культуры в его творчестве. Мы не будем касаться вопроса о прямом и косвенном (через Стерна и французскую натуральную школу) влиянии Рабле на Гоголя. Нам важны здесь такие черты творчества этого последнего, которые – независимо от Рабле – определяются непосредственной связью Гоголя с народно-праздничными формами на его родной почве.
Украинская народно-праздничная и ярмарочная жизнь, отлично знакомая Гоголю, организует большинство рассказов в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» – «Сорочинскую ярмарку», «Майскую ночь», «Ночь перед Рождеством», «Вечер накануне Ивана купала». Тематика самого праздника и вольно-веселая праздничная атмосфера определяют сюжет, образы и тон этих рассказов. Праздник, связанные с ним поверья, его особая атмосфера вольности и веселья выводят жизнь из ее обычной колеи и делают невозможное возможным (в том числе и заключение невозможных ранее браков). И в названных нами чисто праздничных рассказах, и в других существеннейшую роль играет веселая чертовщина, глубоко родственная по характеру, тону и функциям веселым карнавальным видениям преисподней... Еда, питье и половая жизнь в этих рассказах носят праздничный, карнавально-масленичный характер. Подчеркнем еще громадную роль переодеваний и мистификаций всякого рода, а также побоев и развенчаний. Наконец, гоголевский смех в этих рассказах – чистый народно-праздничный смех. Он амбивалентен и стихийно-материалистичен. Эта народная основа гоголевского смеха, несмотря на его существенную последующую эволюцию, сохраняется в нем до конца.
«Вечерам» (особенно в первой части) по своему построению и стилю близки к прологам Рабле. Построены они в тоне подчеркнуто фамильярной болтовни с читателями; предисловие к первой части начинается с довольно длинной брани (правда, не самого автора, а предвосхищаемой брани читателей): «Это что за невидаль: Вечера на хуторе близ Диканьки? Что это за вечера? И швырнул в свет какой-то пасичник!..» И далее характерные ругательства («какой-нибудь оборвавшийся мальчишка, посмотреть – дрянь, который копается на заднем дворе…»), божба и проклятия («хоть убей», «черт бы спихнул с моста отца их» и др.). Встречается такой характерный образ: «Рука Фомы Григорьевича, вместо того чтобы показать шиш, протянулась к книшу». Вставлен рассказ про латинизирующего школьника (ср. эпизод с лимузинским студентом у Рабле). к концу предисловия дается изображение ряда кушаний, то есть пиршественных образов.
…В «Миргороде» и в «Тарасе Бульбе» выступают черты гротескного реализма. Традиции гротескного реализма на Украине (как и в Белоруссии) были очень сильными и живучими. Рассадником их были по преимуществу духовные школы, бурсы и академии (в киеве был свой «холм святой Женевьевы» с аналогичными традициями). Странствующие школяры (бурсаки) и низшие клирики, «мандрованые дьяки», разносили устную рекреативную литературу фацеций, анекдотов, мелких речевых травестий, пародийной грамматики и т. п. по всей Украине. Школьные рекреации с их специфическими нравами и правами на вольность сыграли на Украине свою существенную роль в развитии культуры. Традиции гротескного реализма были еще живы в украинских учебных заведениях (не только духовных) во времена Гоголя и даже позже. Они были живы в застольных беседах украинской разночинной (вышедшей преимущественно из духовной среды) интеллигенции. Гоголь не мог не знать их непосредственно в живой устной форме. Кроме того, он отлично знал их из книжных источников.
Наконец, существенные моменты гротескного реализма он усвоил у Нарежного, творчество которого было глубоко проникнуто ими. Вольный рекреационный смех бурсака был родствен народно-праздничному смеху, звучавшему в « Вечерах», и в то же время этот украинский бурсацкий смех был отдаленным киевским отголоском западного «risus paschalis» (пасхального смеха). Поэтому элементы народно-праздничного украинского фольклора и элементы бурсацкого гротескного реализма так органически и стройно сочетаются в «Вие» и в «Тарасе Бульбе», подобно тому как аналогичные элементы три века перед тем органически сочетались и в романе Рабле. Фигура демократического безродного бурсака, какого-нибудь Хомы Брута, сочетающего латинскую премудрость с народным смехом, с богатырской силой, с безмерным аппетитом и жаждой, чрезвычайно близка к своим западным собратьям, к Панургу и особенно – к брату Жану».
М. М. Бахтин. Рабле и Гоголь. //М. М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. Приложение.//Монография размещена на сайте: «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОКОНТРОЛЯ
2. Как Рабле изображает загробный мир? Каким образом воскресает погибший Эпистемон из мертвых? Свяжите свой ответ с пророчеством Божественной Бутылки.
Примечания.
63. И. О. Шайтанов. История зарубежной литературы. Эпоха Возрождения. В 2 т. – М., 2001. Т. 2. С. 114.
– М., 2001. Т. 2. С. 116.
66. М. М. Бахтин. Народно-праздничные формы и образы в романе Рабле // Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса // Монография размещена на сайте: «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/
67. М. М. Бахтин. Образы материально-телесного низа в романе Рабле // Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса // Монография размещена на сайте: «Средние века и Возрождение»: http://svr-lit.niv.ru/